Величайшую цену между человеческими вещами, а не только между драгоценными камнями, имеет алмаз, который долгое время только царям, да и то весьма немногим, был известен… Твердость его несказанна, он так сопротивляется ударам о наковальню, что железо с обоих концов разлетается, а сама наковальня растрескивается.

Плиний Старший, «Естественная история»

© Олег Селютов, 2020

ISBN 978-5-4498-7998-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

I. Айвен

Если бы странник увидел весь свой путь целиком, мужество могло бы оставить его, поскольку он узрел бы все предстоящие трудности и испытания; вот почему путь открывается ему только шаг за шагом.

Ямвлих

Он, наверное, смог бы пройти весь этот маршрут с закрытыми глазами. Нет, ну справедливости ради скажем, что иногда все-таки пришлось бы подглядывать – есть же какие-то развязки, есть виадук через старинную железнодорожную ветку… Интересно, по ней еще ходят составы? Кажется, давненько не видел… Или просто внимания не обращал?

Так-то железнодорожные перевозки должны быть куда выгоднее, чем автомобильные. Электрическая энергия, на которой работает железная дорога, явно дешевле дизтоплива, а уж тем более бензина. Так ведь? Так. Получается, что чем больше расстояния, тем выгоднее доставлять груз по железной дороге. Если я все правильно понимаю… Сколько человек в экипаже электровоза, двое? Да пусть хоть трое, все равно за раз они перевезут больше, чем три фуры. Да и вообще, с полвека назад беспилотные электровозы появились, нет там теперь людей. Тоже экономия, потому что человека содержать надо. И безопаснее оно, если автоматика.

Хотя… Кто его знает? Может быть, теперь грузы не «железкой», а больше по воздуху доставляют. Прогресс, он же не стоит на месте. А у нас все так же, как раньше, все по старинке – погрузился, доставил, разгрузился. С другой стороны, это ведь и есть стабильность. Правильно? А стабильность – самое главное. Уверенность в завтрашнем дне, да. Ну а как же.

Говорят, что люди Железного века сами выбирали себе занятия. Хочешь, там работай, хочешь – сям. Мол, кем хочешь, тем и будь. А если захочется, можно вообще не работать. Да-да, вот так! Мы, кажется, и в школе что-то такое проходили… Только это все ерунда полнейшая, конечно. Выбирать себе занятие по душе возможно, когда очень много знаешь и умеешь или родился каким-то особенным, одаренным. Не всем это дано, в общем. Опять же, а если все захотят вдруг стать чиновниками в муниципалитете или, например, в полицию уйти служить? А кто ж тогда станет улицы убирать, за станками следить на производствах или сантехнику чинить? То-то и оно!

Как так, неужели они раньше не понимали, древние-то? Разве трудно было сообразить, что так дело не пойдет? И предки столетьями так жили, тысячелетьями! Страдали из-за этого беспорядка, голодали, революции устраивали кровавые, войны. А все от бестолкового устройства, не иначе!

Айвен неодобрительно покачал головой и расстегнул ворот рубашки. Становилось жарко – врывающийся в приоткрытое окно кабины сухой степной ветер быстро набирал температуру, а розовое рассветное солнце, все больше раскаляясь, успело выцвесть и побелеть, как белеют от злости. Нагретый воздух теперь плавился и трепетал над асфальтом. Ровная, как линейка, дорога уходила вперед, к бледно-сиреневым контурам далеких гор, а по сторонам, куда ни посмотри, лежала однообразная степь – бедная, сухая земля, покрытая помертвелой растительностью, измученной летним зноем. Низкий кустарник да каменные россыпи проплешин, а над этим всем – неподвижный воздушный океан. Кубические километры голубой пустоты и разреженных воздушных масс, разве что птица какая пролетит. А на самом дне океана – дорога и Айвен, потеющий за рулем своей машины.

Старушка мелко дрожала на невидимых с высоты водительского кресла неровностях. Тут и там в салоне что-то потрескивало и дребезжало, однако пожилая машина шла и шла себе, уверенно и мощно, как таран. Айвен улыбнулся, с восторгом и нежностью погладил обод руля. Защитное покрытие на нем местами стерлось, и руки теперь постоянно пачкались черной дрянью. Надо бы, наконец, собраться и обшить.

Она, старушка, досталась Айвену от отца, это было в порядке вещей. Однако ничто не вечно (кроме, конечно, Государства), и машина, которая и так была далеко не свежей, все больше дряхлела – даже несмотря на то, что Айвен ухаживал за ней так, как ни за одной девушкой никогда не ухаживал. У старушки постоянно что-то отваливалось, сыпалось и барахлило. Айвен прекрасно понимал, что отцовский грузовик давно уже отработал свое и место ему на свалке, но никак не мог накопить баллы на новый. Что ж, приходится довольствоваться тем, что имеешь. Остается только мечтать и надеяться, это не запрещено.

Баллы, баллы… Вечно приходится думать об этих чертовых баллах. Их хватает только на повседневную жизнь, на движение по накатанной задолго до него, Айвена, колее. Мать вздыхает и говорит осторожно, что, может быть, нужно чуть больше работать, пока молодой. Пока есть здоровье и силы. Брать дальние рейсы и вообще, мол, к чему-то стремиться. А зачем стремиться? Как ни крутись, будет то же самое. Водителем быть не перестанешь, это в крови. Лишняя двадцатка на балансе уйдет на ремонт драндулета и «нескучный газ» по выходным.

«Ты должен жениться», – настойчиво говорит мать, в этой теме она чувствует себя куда более уверенно. «Найди себе девушку, – повторяет мать раз за разом, – любовь может горы свернуть. А будет у тебя семья, дети – так сам захочешь большего». Ну, кивнешь согласно, а сам думаешь – ну вот зачем мне какие-то горы сворачивать? И что значит должен? Кому? Да и девушки… Жениться для этого дела необязательно, даже наоборот. Но маме, конечно, так не скажешь. Не поймет.

Айвен хмыкнул и покачал головой.

Ровная дорога была пуста до самого горизонта. Айвен бросил взгляд в зеркало заднего вида – далеко позади шла еще одна фура. Айвен отсюда не видел, кто, только точно это свой. Может быть, Чандр. Он тоже много лет гоняет свой грузовик в Москву и обратно. Или Курцхалия. Айвен представил себе лицо Натана Курцхалия – прядки темных волос, облепившие узкий покатый лоб, и капелька пота на кончике длинного мясистого носа. Натан хвастал, что знает своих предков до самого Железного века, да только кто ж его слушает. Опять сочиняет, как пить дать. За ним не заржавеет.

Почему-то вдруг вспомнился отец. Папа как-то давно говорил Айвену, что он немец. И он, Айвен, получается, тоже немец. По крайней мере, наполовину.

– А что это такое? – не понял Айвен.

Отец помедлил, будто не особенно желая продолжать разговор на эту тему, но все-таки ответил:

– Это народ такой, сын. Раньше не было каст, а были разные народы: немцы, французы, русские… Евреи.

– Как наши касты? – Айвен стоял рядом и ждал, когда отец закончит чинить его велосипед.

– Ну, не совсем… К примеру, сейчас мы все в Государстве говорим на одном языке, а раньше у каждого народа был свой собственный язык. И даже свое государство.

– Правда? – с недоверием улыбнулся Айвен. – Как же они друг друга понимали? Ну, народы эти?

– Как? Ну, им приходилось изучать чужие языки.

– А у немцев трудный был язык?

– Я не знаю, сын. Мы давно забыли этот язык. Вроде как общего на все хватает.

– Жаль, – подумав, сказал Айвен.

Отец пожал плечами и надел цепь на звездочку. Крутанул рукой педаль. Механизм зажужжал, как потревоженное насекомое.

– Забирай свой транспорт! Иди, покатайся часок и домой, скоро обедать будем…

Айвен поднял велосипед, но почему-то не спешил уходить. Переминался рядом, теребя серебристый рычажок звонка. Хромирование местами облезло от пальцев и случайных ударов. Отец вопросительно поглядел на Айвена.

– Папа…

– Да, сын?

– А мать – кто она?

– Мать? – переспросил отец и потер переносицу. – Я не знаю. Я никогда не спрашивал ее об этом. Да и какая разница, Айвен? Ведь в наше время это уже ничего не значит. Ерунда это, забудь…

Айвен тогда молча поднял и укатил свой велосипед, а отец остался сидеть на крыльце, будто задумавшись о чем-то. Айвен до сих пор помнит, как оно все было. Как фото – невысокое бетонное крыльцо в три ступеньки, белая стена дома, на которой шевелится сложная резная тень от пыльного куста сирени, и отец на крыльце. Тогда еще не старый, седина только-только начала пробиваться, и большие загорелые руки, покрытые золотистыми волосками, лежат на вытертых коленях.

Интересная штука – память. Отец умер несколько лет назад. Да-да, четыре года прошло. Помнится, была поздняя осень. Это плохо, когда люди умирают зимой или осенью. Все как-то уныло, бесприютно.

«Рак поджелудочной железы, – сказал доктор. – Метастазы. Что ж теперь поделаешь? Возьмите себя в руки, держитесь». При этом отец долго, упорно лечился, но… Да и как упорно, по возможностям. Все уперлось в социальный статус и проклятые баллы. И ничего нельзя было сделать, ничего.

Мать день-деньской бегала по разным инстанциям, а в оставшееся время заполняла бесконечные формы, близоруко щурясь в потрескавшийся экран своего планшета. И Айвен тоже участвовал, если требовалась помощь. Но ничего у них не вышло, сколько ни бились. Когда стало понятно, что конец неминуем, отец поджал губы и лично подписал заявление на эвтаназию.

На следующее утро приехал врач в хрустящем халате и сделал укол. Положил на салфетку пустой шприц и безучастно отвернулся к окну. Громко тикали часы на стене. Отец закрыл глаза и умер. Врач поднялся, коснулся отцовского запястья и, отметив время смерти, поклонился матери:

– Примите мои соболезнования.

В тот же вечер отца кремировали.

Все случилось так быстро и просто, что Айвен даже не успел расстроиться, что ли. На следующий день он, как всегда, вышел на работу, зачем-то прихватив с собой небольшую картонную коробочку, в которой лежала стеклянная капсула с мелким серым порошком – прахом отца. Так и возил с собой эту коробку несколько месяцев, пока мать не попросила вернуть.

«Я немец, – подумал Айвен, утерев пот со лба. – Может быть, в этом знании и нет никакого смысла, но отец передал его мне. И я буду помнить об этом ради памяти отца. А когда у меня родится сын, я обязательно передам ему это бесполезное знание. Пусть оно ничего не значит, но если это знание как-то связывает нас всех – прадеда, деда, отца, меня, моего будущего сына и так далее – значит, это важно. Очень важно».

«Сын, – язвительным тоном повторил другой Айвен, – ты сначала женись, а потом уже о сыне думай». Он всегда приходит в такие моменты, этот другой Айвен. «Кстати, почему именно сын, а не дочь? У тебя в любом случае не хватит баллов на планирование. Да и вообще… Где у тебя баллы на брак? Нету!»

«Заработаю, – ответил Айвен и тряхнул головой, отгоняя надоедливые мысли. – Значит, отец, да… Отец был светлокожий, а мать совсем смуглая. Но и она из дальнобойщиков, конечно, а цвет кожи тут не при чем. Каста есть каста. А цвет кожи – это пережиток, не больше. Хотя бывает красиво».

Между тем припекало все сильнее. Солнечный свет жег руки, лежащие на рулевом колесе. Впереди возникла точка; она быстро приближалась, превращаясь в автомобиль и обрастая деталями. Наконец, встречная машина с ревом промчалась мимо, обдав Айвена горячей смесью запахов летней степи и выхлопных газов.

«Каста, – продолжал думать свою мысль Айвен – как бы беседуя с неким не очень умным человеком, которому приходится объяснять очевидные вещи, – да, я водила-дальнобойщик, как и мои родители, как и родители моих родителей – далеко в глубину времен. Мы водим большие грузовики, а наши женщины держат дом и рожают новых дальнобойщиков, смену. Бывает, конечно, что и женщины садятся за руль – если, например, в семье одни только девчонки, а замуж выйти так и не получилось. Что поделаешь, бывает. Ведь баллы нужны, без работы никуда. Баллы, баллы… Опять эти баллы – ну никак без них. Чем ты ни занимайся, что ни делай, все равно вернешься к баллам, святой Дизель их возьми».

На мгновение Айвен перевел взгляд: справа, под лобовым стеклом, маленький Рудольф Дизель¹ придирчиво глядел на Айвена сквозь очки, топорща седую щетку усов. Рядом с ним грустно хмурился святой Маркус². Эти иконы когда-то принадлежали отцу Айвена, а до того – деду. Теперь они хранят Айвена.

Губы зашевелились сами собой, повторяя простые слова. Как всегда после дорожной молитвы, Айвен ощутил покой и тихую ровную радость. Машина стремительно неслась вперед и пожирала метры, как голодный механический монстр. Нет, не монстр, конечно, другое животное – доброе, хорошее. Но очень сильное. Буйвол, например. Или, может быть, слон.

Слон… Много лет тому назад Айвену довелось побывать в зоопарке и увидеть настоящего живого слона. Существо шевелило обвисшими ушами и все было какое-то грязное, пыльное, больное. Пусть довольно крупное, но жалкое. Такой слон совсем не понравился маленькому Айвену. Едва взглянув на него, Айвен утащил родителей к палатке с мороженым. Помнится, тоже было жарко, почти как сейчас. «Солнце… Утекает куда-то время, проходят века, а вечное солнце все так же встает по утрам и раскаляет степь, и сохнет от жара трава. Потом осенний ветер пригонит темные тучи, и будет лить дождь. А там и зима не за горами. И будет так повторяться снова и снова, а я буду гонять свою машину в Москву и обратно все по одной и той же однообразной степной дороге – до тех пор, пока могу держать руль. Да, у меня никогда не будет проблем с жильем и работой, потому что стабильность и забота о каждом гражданине, все такое. Но будет только так, установлено задолго до моего рождения, и никак иначе. Подумаешь об этом, и почему-то хочется на полном ходу крутануть руль – в любую сторону, и…»

«Да ты пойми, – мысленно оправдывался перед невидимым собеседником Айвен, – я счастлив. Конечно счастлив, а как же иначе? Мне не приходится с тревогой вглядываться в будущее, бояться неизвестности. Я не стану бездомным, я не умру от голода и холода. И если заболею, меня будут лечить. И меня, например, никогда не отправят на войну – для этого есть другие люди, профессионалы. Каста военных, у них это дело в крови. Но… Как человеку жить, когда все известно наперед? Я еще не такой старый, и я хочу – даже не верить, а просто предполагать вероятность того, что со мной однажды случится нечто необычное, из ряда вон выходящее. Чудо какое-то, что ли».

Тут Айвен с удивлением обнаружил, что его машина остановилась на обочине. Задумался, выходит, и утратил контроль над ситуацией. И это за рулем транспортного средства. Как безответственно и непрофессионально!