Начато 23 мая 2014-го, Великий Новгород

© Олег Копытов, 2016

ISBN 978-5-4483-3585-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава первая

Я не помню, за сколько месяцев до того, это было. До первой защиты Ружина…

Кажется, было солнечно, зелено, с легким ветерком: весна или осень, не иначе. Я шел тривиальным тротуаром: слева длинная кривая с черным подножьем скала десятиэтажки с семью-восемью высокими гротами подъездов, справа, не считая пары стоящих на тротуаре задами к прохожему легковушек, – тощий скверик со стандартным разноцветным небольшим детским городком, деревья были тощими не сами по себе, а из-за того, что напротив одной черно-серой скалы-голубятни стояла вторая, люди-голуби, правда, не жались к верхним карнизам скал, а густо и геометрически правильно населяли их нутро и не были видны. Скоро – спуск к кривой внутренней дороге этого микрорайончика, узкая дорога изовьется до почти широкой и густоезженной, до маленькой белой крепости с внутренним пыточным углом и хоздвором милиции – РОВД, или как они там сейчас. По ходу слева прямыми углами друг к другу, на не очень почтительном расстоянии друг к другу стоят приветы из более ранних архитектурных советских эпох – серые пятиэтажки, в одной из них живу я, я иду в нее, а пока думаю: «Вот скоро защита Ружина, а как защищусь – всё изменится! Нет, конечно, останутся этот большой дом с длинным магазином „Тысяча мелочей“ на парадной стороне и высокими черными подъездами с другой, останется этот скверик, детская площадка, спуск к моему дому и прочая, но любая другая жизнь вокруг меня изменится. Как? Пока не знаю. Но она будет другой – больше похожей на счастливую».

Так думал Андрей Васильевич Ружин осенью 2003 года за шесть месяцев до защиты кандидатской диссертации по филологии, которую, как помним, 6 апреля года 2004-го он защитил блестяще. Впрочем, эту фразу «Он защитил диссертацию блестяще» повторяют так часто (в дело и не в дело!), что она стала штампом и мало что выражает. Чтобы наполнить эту фразу хоть каким-то более-менее зримым содержанием, вспомним, что защита Ружина была насыщена эмоцией бенефициара, его артистичностью, логикой и даже изяществом ответов на вопросы, ну, и, если честно, не самым высоким уровнем высокого собрания…

А что могло качественно измениться в жизни Ружина сейчас, в конце мая 2004-го вообще-то было непонятно. Из телерадиокомпании он ушел еще в феврале, с тех пор никуда не устроился, некогда было – диссертацию защищал, то бишь был теперь натуральным безработным; супруга трудилась на не самой изящной работе, трое детей тащили лямку своего малообеспеченного детства… Все ютились в одной комнате бывшего общежития ткацкой фабрики, по новым временам – многоквартирного дома де юре и сермяжкой русской коммуналки де факто. Впрочем, сын, а хотя бы и в силу того, что объемом своего тела был поболе двух худеньких сестер, десятью и одиннадцатью годами младше, всё чаще был у бабушки, в какой-то момент само собой оказалось, что он там уже натурально жил… Пока счастливой жизнью и не пахло даже на горизонте. Осознание того, что он, Андрей Васильевич Ружин после десяти лет мытарств, как Одиссей свою Итаку с Пенелопой и детьми в придачу, заполучил-таки ученую степень кандидата филологических наук, конечно, пришло. Побыло с ним пару недель, как ворон-подросток, сидящий на плече… а потом ворон улетел… а чувство где—то глубоко-глубоко спряталось. Где прячутся сильные чувства? В сердце, в печени, в гипофизе?

Последние деньги откупных от ГТРК «Этогородской» за сокращение съел билет из Владивостока до Этого города (ну и пара бутылок недорогого коньяка, чего греха таить!). Разок Ружин сходил в Дом радио как бы передать приветы тем, кто там еще где-то за что-то зацепился, увидел в стеклянной клетке «Лав-радио» вечно взлохмаченную голову вечно взлохмаченного мозгами чувака – как-то тот был его соведущим в одной из бесчисленных программ, что Ружин в бытность передовиком Этогородского радио в бытность того радио там вел, – теперь чувак на «Лав-радио» типа начальник Этогородского филиала, нервически машет руками и своей раненной радикальными проектами головой, дескать, занят, ребята, жутко занят, да и работы для тебя нет, для него нет, нет ни для кого работы…

Ружин, как и всякий уважающий себя безработный, купил газету «Из рук в руки» – в доинтернетовскою эпоху, а эпоха всё еще была доинтернетовской, ибо на работе уже вход в Сеть был уже у многих, а вот дома еще почти ни у кого входа в Сеть не было. В газете-толстушке самый толстый раздел был посвящен вакансиям и поискам рабочих мест, правда, за всю свою жизнь Андрей Васильевич так и не увидит ни одного живого человека, который бы устроился на работу благодаря этой газете… Андрей Васильевич, впрочем, позвонил в две средних школы и написал в одну сельскую газету, офис которой почему-то располагался в здании администрации не самого окраинного городского района.

В Этогородский университет, бывший политен, так им по сути и оставшийся, на кафедру русского языка соваться было нечего: я вам не говорил, друзья мои, что после того, как Ружин ушел в самом начале послезащитного банкета и долго бродил один по Владивостоку, он вернулся в гостиницу утром, всё еще не растративший той особой сверхкалорийной энергии, что дают человеку обильные возлияния алкоголя, сел на подоконник у высокого окна в начале перспективы длинного гостиничного коридора, симметрично между пальмами-фикусами сел, закурил, индифферентно выслушивал пояснения дежурной тетечки, что курить в коридоре нельзя, надо бы переместиться в туалет, увидел выходящую из своего номера помятую со сна и ненакрашенную и семенящую в дамскую комнату Лебеду, и теперь похожую на лису, но… какую-то уж очень худую, маленькую, старую, страшную и зашуганную лису, и громко, артистично, словно всё еще на академическом балу, философски прорычал, якобы дежурной, на самом деле обращая текст-подтекст Лебеде: «О! Смотрите, гений русской науки с утра пописал пошла! Вы знаете, а я раньше думал, что гении ваапще не писают!» Лебеда, резко мотнула головой, хотела жестко нахала одернуть, но вместо этого поглотала, как рыба, ртом воздух и скрылась в женском туалете… Н-да, после того на кафедру русского языка, которой теперь вечно будет заведовать Лебеда, а в Этом городе редко бывает иначе, что кафедрами заведуют вечно, не стоило соваться никогда. Кстати, Этогогородский университет, только чуть-чуть побыв таковым, теперь называется Тихоокеанский. Почему? От Этого города до Тихого океана семьсот километров. Что, с тех пор как «…и на Тихом океане свой закончили поход», для любого бешеного таракана семьсот верст, действительно, не расстоянье?

…Секретари директоров школ, куда я звонил, медными голосами, в которых звенело противоречие между маленькой зарплатой и большой ответственностью, одинаково оттелефонировали, что собеседования закончены, кандидаты отобраны. Ответа из сельской газеты, что в офисе почти центрального горрайона, не было. Пора было действовать умнее, а главное – эффективнее.

Я пошел к Всеволоду Петровичу Сысоеву, мощному старцу, не старику, именно старцу, к его стати, авторитету, самоуважению, биографии, роскошной бороде и седым кудрям на широком лбу словечко «старик» близко не подходило, несмотря на теперешние, в мае 2004, девяносто два с половиной года возраста. Сысоев не просто когда-то был главным охотоведом края, не просто много лет возглавлял главный местный краеведческий музей, и к нему на экскурсии направляли всех высших гостей области – от шахиншаха Ирана аристократичного Пехлеви до главы Болгарии отнюдь не живчика Живкова, не просто написал десяток книг, одна из них – про тигрицу с замечательным именем Золотая Ригма – много лет была как всесоюзным, так и китайско-японским бестселлером, – так вот: он уже много лет дружил с губернатором области, во всяком случае, последний не раз признавался публично в очень теплом к Сысоеву отношении. В свою очередь Сысоев очень тепло относился ко мне. Особенно после нескольких моих статей о Шолохове, которого Сысоев боготворил, каждую минуту встреч с ним в 1966-м помнил поминутно…

«Всеволод Петрович, – говорю, – вы почетный профессор Академии экономики и права, а почему именно ее? Био- и геофакультетов там вроде нет».

– Андрей, главное в любом вузе не то, как он называется, а то, кто у него ректор. Там ведь Бедобабин. Ты знаешь Бедобабина?

Пару лет назад я пригласил в программу местного философа с замечательной фамилией Леонтьев. Речь шла, не поверите, о воспитании в нашем народе критического мышления, которого ему так не хватает, особливо с начала 90-х, там я процитировал одну весьма глупую мыслишку ректора Бедобабина о вреде критического мышления, а заодно и критичного отношения к чему-либо, слетевшего с его уст на высоком областном совещании, на что Леонтьев ответил коротко и аргументировано, дескать, критика как чистого так и грязного разума, это первое, чему по-настоящему учится или, во всяком случае, должен учиться, любой человек в своей жизни, и добавил, что ему жаль, что этого не понимает такой уважаемый в области человек как Владислав Алексеевич.

– Лично нет, но, конечно, наслышан.

– Ну вот он меня и приглашает на выступления, и он настоял, чтобы ученый совет присудил мне профессора кауза хонори. Ты, конечно, знаешь, как с латинского переводится…

– «По причине чести», «в силу заслуг», – мы общались с Сысоевым так давно, с 95-го, уже почти 10 лет, так что я уже дошел до хамства его перебивать.

– Да… Ну так вот…

Сысоев еще поговорил немного о своих заслугах и о ректоре Бедобабине, после чего я приступил к делу.

– Всеволод Петрович, я стал кандидатом наук, но пока в этом качестве холост до неприличия. Не просто без работы, а даже не знаю, к какому вузу подступиться. С пединститутом, вы знаете, мой роман закончился полным разводом… А у вас нет какой-то возможности намекнуть Бедобабину, что есть свежеиспеченный кандидат наук, который рвется в бой!

– Намекнуть! Да я ему специально позвоню!.. Так, знаешь что, давай прямо сейчас…

– Нет-нет, Всеволод Петрович, время терпит… И потом: я ж не в проректоры рвусь, может, у него есть хоть какая-то завалящая для меня должностёнка?

– Должностёнка?! Я буду ректору звонить, чтобы для тебя, знатока Шолохова, он искал… должностёнку!.. Андрей, не был бы ты для меня другом, я б сказал тебе, какой ты сейчас сын!

– Знаю, для вас я сейчас сукин… Ой, пардон, опять чушь сморозил…

– Всё, баста, наш с тобой трёп вообще в разнос пошел!.. Иду звонить.

Бедобабина на месте, как и вообще в городе, не оказалось…

Журналистско-писательская тусовка плоха во многих смыслах. Но в некоторых смыслах она очень хороша.

Еще я позвонил поэту Ковалёву. Тот – даром что завел бизнес – свой книжный магазин, стихи писал до сих пор, к своим 50-ти годам всё какие-то ученические, но вопросы решать умел.

Он перезвонил через день.

– Слушай, ну «Этогородские ведомости» ты, конечно, знаешь – только не газету, а издательский дом, Смирнова?

– Конечно. – Я уже умел компетентно врать, чтобы не прослыть некомпетентным.

– Так вот я им позвонил. Только не самому Смирнову, а Карпову. Он у них исполнительный директор. Бывший журналист, кстати. Сейчас они на плаву. И с Соколом дружат, и с Белым домом, заказов – море. Умные люди им нужны. Карпов хочет тебя посмотреть. Пока на должность редактора, а там видно будет. Записывай телефон…

Я позвонил, даже не покуримши.

Голос в трубке был тих, вежлив и приятен. Смотрины назначили на понедельник.

Надо же! Такие собеседования, наверное, устраивают резидентам разведок в крупных странах-«партнерах». В большом кабинете, явно самого Смирнова, я видел этого дядьку разок по телевизору – в 90-х он спас от финансовой катастрофы старейшую газету области, именно тем, что пристроил к ней новоиспеченный одноименный издательский дом, мгновенно занявшийся пиаром власти и нуворишей, – в передаче, явно «джинсе», причем грубой варки, корреспондент густо поливал его елеем, но тот держал приторный удар более-менее спокойно, – в большом кабинете восседали Карпов – маленький, но по виду не ершистый, кроме того, мужичок под шестьдесят, похожий на заслуженного железнодорожника, сухой и кряжистый, как вагонная сцепка, женщина из того сорта, что всегда улыбаются, но редко что говорят, и парень лет 25—27 сильно похожий на финского актера, что вылепил колоритные роли в русских комедиях «Особенности национальной охоты» и «Особенности национальной рыбалки» (хотя лично мне больше нравится «Кукушка»). Впрочем, в отличие от финского актера парень был худощав. Вот такой набор начальников «второго плана» (ибо первого – только сам Смирнов, разумеется). Не много ли для глубоко провинциального «Ройтера» совсем юной капстраны?

Мое резюме лежало перед Карповым, и он задал лишь один вопрос: почему я ушел из банка?

– Он утонул, – ответил я тихо и с мягкой улыбкой, как Путин на вопрос Лари Кинга о том, что случилось с подводным крейсером «Курск».

Почти все остальные вопросы задавал худощавый финский актер (вскоре мне бросилось в глаза какое-то фиолетовой ожерелье из каких-то зубов над его сиреневой футболкой).

– Фотографировать умеете?

– Конечно, мальчишкой баловался: пленка, проявители, закрепители, всё такое. Но цифрового фотоаппарата у меня сейчас нет (До эпохи, когда будут у каждого, осталось 3—4 года, мой читатель!)

– Понятно… А по какой науке вы кандидат?

– Филологии.

– А как думаете, местные, вообще дальневосточные писатели могут дать доход с тиража в тысячу-две, если их издать не очень шикарно, но и не убого?

– Однозначно нет.

– Это почему же?

– Чтобы книжку купили все, нужно, чтобы за ней стоял мощный культурный миф. По крайней мере, раньше так было. Вот как-то родился миф, что Чингиз Айтматов в маленьком пространстве романа «Буранный полустанок», да и по времени, там, кажется, всего сутки прошло, как у классицистов, – чуть ли новый завет классицизма соорудил. Все его и купили. Во всяком случае, интеллигентам было стыдно, если у них этой книги нет или они ее не читали. То же самое с зарубежкой, ну, не знаю, Уильям Голдинг, «Повелитель мух» – вроде бы про детей, но там есть всё, ответы на все вопросы человечества.

– Но сейчас же Дарья Донцова, Акунин?

– А сейчас другой миф, не культурный, а потребительский. Что это однодневки, но вот такие элегантные одноразовые носки, которые – да, одноразовые, но которые хотя бы один раз, хоть один день, но обязательно нужно поносить. Тогда это круто. А штопанные старые носки – это не круто. Что это признак, пардон, лоха. Но вот, чтобы такой как Донцова или Акунин миф соорудить, нужно, во-первых, писать более-менее технично, а во-вторых и главных, иметь мощную машину для раскрутки этого самого потребительского мифа. Ни у кого из местных нет ни того, ни другого. Нет, у местных ни у одного шанса нет, всё, что бы у них не издали – художку, во всяком случае, – в жуткий убыток.

– Вы только Сергею Алексеевичу этого не говорите, – подал очень ценную реплику Карпов. Ценную во многих смыслах. Во-первых, я понял, что Сергей Алексеевич – это Смирнов. Во-вторых, что он, как настоящий хозяин, делает здесь всё, что хочет, типа – авторитарное правление. В-третьих, что художественную литературу, даже местных авторов, даже себе в убыток, всё же издает. В-четвертых, если он потакает своим, пусть благородным, принципам в ущерб экономике – рано или поздно прогорит. Ну и, наконец, в-пятых, что меня берут.

Андрей Васильевич Ружин, сорока лет от роду, кандидат филологических наук, с заметными следами весьма непростых сюжетов жизни на лице, во взгляде, несколько глубоко посаженных глаз, с белогвардейскими, точнее, штабс-капитанскими пепельными усами, стройностью еще без намека на возрастную – не полноту, Боже упаси!, – а мужскую корпусную дооформленность, безо всяких там пошлых животиков, стоял в одиночестве у окна продолговатого небольшого кабинета в первый свой рабочий день в ИД «Этогородские ведомости» и смотрел с высоты десятого этажа на давно ему знакомую улицу имени товарища Ленина, давно ему знакомого Этого города. Его терзало смутное предчувствие – какой-то обманки судьбы, не меньше… Внизу посередь дома в стиле не самых примитивных жилых домов 50-х, светло-коричневого, почти желтого, с угловатыми выступами по фронту, покатым углом рифленой крыши, безупречно квадратными окнами, с балкончиками из перил – маленьких белых колонн (точнее крупных шахматных пешек), посередь этого дома были даже не ворота, а была какая-то ремарковская триумфальная арка, за которой угадывался манящий вглубь и вдаль сквер. Но Ружин хорошо знал свой город. Нет там никакого сквера. Там несколько, действительно, высоких старых деревьев, а дальше – выход в пьяный район, и еще дальше – пропахшая карболкой старая больница… Вот сад у той больницы действительно замечательный…