I. НЕВОЛЯ ПУЩЕ ОХОТЫ

 
…Как вдруг, откуда ни возьмись,
В окно влетает змий крылатый;
Гремя железной чешуей,
Он в кольца быстрые согнулся
И вдруг Наиной обернулся
Пред изумленною толпой.
«Приветствую тебя, – сказала, —
Собрат, издавна чтимый мной!
Досель я Черномора знала
Одною громкою молвой;
Но тайный рок соединяет
Теперь нас общею враждой…»
 

А.С. Пушкин. Руслан и Людмила

Мутные уличные фонари остались за спиной, и теперь лишь полная Луна боролась с кладбищенским мраком. Свет её увязал среди голых ветвей уродливых деревьев, беспорядочно росших то там, то здесь. Мёртвую тишину городского погоста нарушали только мягкие шаги да шелест крыльев ночных тварей и отдалённое уханье филина.

Аркадий Романович, в свои сорок три почти карлик ростом не более полутора метров, уверенно пробирался среди мест вечного упокоения, направляясь к тому краю, где были свежие захоронения. Одетый в серое, что добавляло ему неприметности, Черных шагал в чёрных кроссовках мимо надгробий, звёздочек и других нелепых свидетельств того, что под землёй лежат истлевшие кости тех, чьё время устанавливать кресты на чужих могилах давно миновало.

При мысли, что вся человеческая жизнь может уложиться в простую схему: «Родился, вкопал крест на чужой могиле и умер», в густой чёрной бороде того, кто считал себя колдуном, блеснули зубы. Уж о ком-ком, но о нём так сказать нельзя. И не потому, что ещё не вкопал ни одного креста и не умер. Это было бы слишком примитивно.

– Может быть, я ещё и не родился. По-настоящему, – ухмыльнулся Черных.

Он остановился около могилы, над которой возвышался чёрный бюст, изображавший кучерявую голову негра. Эрзац-памятник лоснился в лунном свете и явно был отлит из дешёвенькой пластмассы, потому как земля под ним, с виду массивным, даже не думала проседать. Конец земного пути незадачливого уроженца Африки венчала лаконичная надпись: «Йохімбе Зумбезе. 5 квітня 1967 року – 10 березня 1990 року»^[1].

– Так вот ты где спрятался! – хмыкнул ночной посетитель, покачал головой и произнёс: – Нехорошо, малыш! Родитель-то ведь волнуется! – затем после паузы добавил с фальшивой уверенностью: – Но ничего, недолго тебе осталось, хе-хе, в жмурки играть…

Иохимбе не ответил.

– Молчишь? Ну-ну, но учти, что ни котлета по-киевски, ни тяжесть могильного камня – это я, конечно, хе-хе, образно, – не есть гарантия того, что мы больше не увидимся. До встречи, «жмурик»!

Сыпнув несколько горстей земли с соседней свежей могилы в чёрный, ничем особо не примечательный пакет, Аркадий Романович двинулся в обратный путь. Около одного из надгробий серела в лунном свете дохлая кошка, которая тоже последовала за землицей. Эту ночь он вообще имел все основания считать удачной до тех самых пор, пока на выходе с кладбища в глаза не ударил слепящий свет фар.

Для усиления и без того сногсшибательного эффекта темнота взорвалась рёвом сирен, и едва вой умолк, как прозвучал громогласный голос:

– Стой! Сопротивление бесполезно!

Никак не ожидавший такой встречи, ошарашенный Черных уронил ношу и автоматически поднял руки вверх.

– Пацан, ты зачем это сделал? – тут же поинтересовался голос, сбавив децибелы.

– В-вдруг стрелять будете…

Он ничуть не сомневался, что поднятые руки отнюдь не гарантия личной безопасности. В его годы уже нет надобности лишний раз напоминать себе, в какой стране живёшь. Впрочем, как и о том, что аисты, неся в клювах несчастных младенцев, при пересечении границы одной шестой части суши стыдливо прячут глаза. Последнее, конечно, являлось шуткой, но в каждой шутке, как говорится, есть доля правды. Здесь, по его убеждению, та была довольно-таки изрядной.

– Привычка, значит, осталась, – удовлетворённо проворчал голос и лениво добавил: – Я же говорил, Васька, что мы его только спугнули и он сюда вернётся по-любому! Ну-ка, задержи клиента!

Свет фар стал менее слепящим и из-за мрачной груды «воронка» показалась фигура с дубинкой в правой руке.

– Ну, сам пойдёшь или тебе помочь?

– За что? – скучно поинтересовался Аркадий Романович.

Не нужно быть экстрасенсом, чтобы не ждать от милиции ничего хорошего. К несчастью, он себя таковым считал – пусть и невезучим, – и это только усугубляло его отношение к жизни. Поэтому людей не любил и предпочитал, чтобы его называли некромантом – словом для подавляющего большинства населения непонятным, а для остальных страшно загадочным, – что и отметил на визитной карточке.

– Слышь, Федька, он ещё и спрашивает! Ты зачем, говнюк мелкий, это сделал? – Вопреки ожиданиям, тёмный Васька указал демократизатором не на пакет в руках, а на кладбищенский парапет. – Нас не любишь, да?

Любитель прогулок по ночному кладбищу был сбит с толку таким набором вопросов. Размышлять, являлся ли тот личным изобретением приближающегося милиционера или результатом исследований какого-нибудь института психологии, рекомендованный блюстителям для общения с народом, времени у него не было. Можно было бы попытаться навести на встречных кретинов порчу, но для этого нужно как минимум, чтобы они знали, с кем имеют дело. На всякий случай он решил прибегнуть к испытанной народной тактике, из которой неоднократно черпал как рецепты, так и диагнозы, – притвориться дураком. В идеале – круглым.

– О чём, во имя святого Вельзевула, вы говорите? – чуть ли не дискантом переспросил Черных и поспешил на всякий случай откреститься от чего бы то ни было: – Ничего я не делал!

– Надо же! Слышь, он говорит, что ничего не делал, – весело дублировал ответ Васька, при ближайшем рассмотрении оказавшийся невысоким молодым сержантом, одетым в казённый полушубок и такую же шапку-ушанку, и неожиданно зверским голосом рявкнул: – Твоих рук работа, гнида? Шугнули мы тебя, да?

– К-какая работа?

– Бороду нацепил, так думаешь, что замаскировался, да? А ну-ка посвети этому недомерку, не то я сам, бля-буду, сейчас засвечу ему в глаз!

Двигатель машины завёлся, фары сместились чуть влево и высветили чёрный мраморный бордюр, окаймляющий вход на кладбище. Аркадий Романович не удержался от фырканья, разглядев большие неровные буквы, намалёванные от руки белой люминесцентной краской: «Нехай живуть радянська міліція та інші дерев’яні виро…»^[2]

– Как вы могли такое подумать?!

– А что нам думать, если я вижу малолетнего выблядка, который в ночью бродит по кладбищу? Кстати, это незаконченное «выро» – оно что означает? Выродки? Я тебе щас покажу, какие мы «выродки»! – Сержант протянул руку и дёрнул за бороду так, что на глазах горе-экстрасенса выступили слёзы. – Ты глянь, а бородища-то настоящая!

– Вот и тащи мудака этого за неё сюда! – посоветовал невидимый Фёдор. – И пакет пусть прихватит!

И вскоре ещё совсем недавно радующийся удачной ночи некромант снова осознал себя растерянной единицей многомиллионного народа, зажатого между серпом и молотом. На этот раз в тесной клетке «воронка».

* * *

Лёжа на холодных плитах подхода к «вечному огню» мемориала павшим воинам в тёмной зимней курточке и плотных джинсах, Михаил Гончаренко услышал, как металлически хлопнули дверцы милицейской машины. Известный в среде местной богемы как Гончар молодой человек проводил взглядом удалявшуюся мигалку, снова пошарил по карманам и вздохнул.

Спички всё-таки где-то выпали, а курить с целью расслабиться хотелось жутко. Вот почему ломать голову над тем, по какой причине менты так любят стробоскопический эффект и идёт ли эта страсть из глубины веков, когда пращуры-вертухаи тех разносили в подземельях баланду при мерцающем свете факелов, не стал, несмотря на врождённую тягу к философствованию.

Надо было срочно что-то делать и рука блондина двадцати двух лет относительно приятной наружности, которую слегка портил нос в форме картошки, с самопальным косяком из беломорины осторожно потянулась к языкам пламени. Погода была безветренной, и ему удалось «взорвать» в высшей степени оригинальную самокрутку довольно быстро ценой лишь одной обгоревшей брови.

Несколько раз пыхнув с чувством, как и завещал дорогой Леонид Ильич, глубокого удовлетворения, молодой человек поднялся, издали взглянул на бледную надпись на бордюре и поморщился. Как художественное творение та была далека от совершенства, но вполне ублаготворила бы эстетические потребности какого-нибудь начинающего подпольщика.

С сожалением отметив, что краска вылилась, Гончар швырнул банку в кусты, кисточку завернул в газету и направился домой. Вопреки заветам предков, которые явно имели дело с глиной, он считал себя более художником, нежели скульптором, и своей сегодняшней андеграундной работой был недоволен. Впрочем, его тут же развеселила мысль, что, будь у партизан развито чувство прекрасного, то и под танки они бы бросались не с истерически-подобострастным воплем «За Сталина!», а, к примеру, восклицая: «За Пушкина!», «За Шевченко!» или, в крайнем случае, – Михаил хохотнул – «За Раймонда Паулса!».

В памяти всплыло весёлое времечко, когда служил в местном театре художником-декоратором. Тогда как раз ставили «Молодую гвардию» и перед премьерой один из машинистов сцены и Явтух, которого в наказание за пристрастие к стимулированию творческого потенциала горячительными напитками, обрекли на позорную роль полицая, заключили пари на ящик водки.

Предметом спора было неверие тупого пролетария в то, что для настоящего актёра, которым, несмотря на синий нос – хотя, вполне возможно, что именно поэтому, – считал себя Явтух, нет маленьких ролей. Сомневался, короче, специалист по установке декораций, что человек, который должен сказать со сцены всего одну фразу, причём в патриотическом спектакле, может заставить хохотать весь зал. К тому же непутёвого чёрнорабочего морально вдохновлял тот факт, что на премьере должны присутствовать представители обкома, райкома и других, не менее серьёзных организаций, среди которых чувство юмора подобно пресловутой иголке в стоге сена.

И вот наступил момент, когда Явтух, облачённый в форму фашистского прихвостня, вышел на сцену. Там стоял макет избушки, где по замыслу режиссёра и жил Олег Кошевой с матерью.

…Тихо мерцает в немытом окошке лампадка. Весь зал со священной ненавистью следит, как подло подкрадывается нетрезвый полицай к жилищу патриота, заносит треморную руку на святое и стучит в хлипкие двери.

– Кто там? – спрашивает мать Кошевого голосом, надтреснутым от волнения за судьбу малыша.

И тут, вместо того, чтобы с криком: «Откройте, полиция!» – вышибить сапогом дверь, актёр в напряжённой тишине дружески интересуется:

– Алик дома?…

Эффект был потрясающий и именно после этого случая Гончар сделал для себя вывод, что жизнь есть не просто способ существования, но и фарс, за который всевышнему впору вручить не один миллион «Оскаров». Ещё проще было на основе опыта заключить, что любой, пущенный на самотёк фарс, вопреки распространённому мнению, имеет склонность оборачиваться личной трагедией.

Именно так и случилось с деникинским офицером, чья душа, как считал Михаил, воплотилась в нём, чтобы нести наказание за беспечное отношение к взбунтовавшемуся быдлу. Ведь именно оно, в конце концов, и пристрелило его в прошлой жизни, лишив не только веры, царя и отечества, но и возможности перейти границу.

Такая теория лучше всего объясняла врождённую нелюбовь Гончара к коммунистической морали в целом, и родине, где уже который год эти этические нормы рьяно насаждались, в частности. Логика подсказывала, что офицера убили при переходе через границу, потому что как человек умный тот просто-таки обязан был понимать, что ловить в стране, где элита объявлена вне закона, нечего. После хорошего косяка всплывали и иные детали жизни, оборванной большевистской пулей, но главным оставалось стремление не реставрировать образ офицера, но исправить несправедливость и помочь его, то есть своей душе вырваться на волю.

* * *

В отделении милиции, располагавшемся на первом этаже областного управления внутренних дел, куда Аркадия Романовича заволокли, бесцеремонно вытащив за ту же бороду из «воронка», горели лампы дневного света. Едва его карие глаза привыкли к освещению, и он огляделся, оценив «обезьянник» напротив застеклённого помещения дежурного, как тут же последовал вопрос:

– Фамилия?

Горе-некроманту пришлось встать на цыпочки, чтобы разглядеть спрашивающего, который в мышиной форме сидел по ту сторону барьера. У того оказались волосы цвета прошлогодней соломы, веснушчатая физиономия с блёклыми глазами и какими-то белёсыми, будто выгоревшими бровями. Рот же был непропорционально маленький, а тонкие губы придавали ему навсегда злое выражение.

– Он что – глухонемой? – Теперь капитан Коломиец обращался не к нему, а к его задержавшим.

Оба молодых служивых, являясь сержантами с профессионально оловянными глазами, одновременно пожали плечами. Это говорило об отработанности этого движения, благодарить за которое следовало, надо думать, продолжительную практику. В кругу товарищей по оружию один из них был известен как Маринованный Огурец, а второй – Пицца.

– Чёрт его знает, – произнёс низенький и упитанный сержант Пломба – тот, кого напарник называл Васькой, – у нас, бля-буду, говорил…

– А что у него в пакете? – снова поинтересовался офицер, брезгливо морща нос.

– Чёрт его… – начал второй, получивший прозвище за врождённую индифферентность и длинную тощую фигуру. Его, как уже было известно задержанному, родители нарекли Фёдором, дав заодно и непотопляемую фамилию Поплавок, о чём тот, понятное дело, даже не подозревал.

– Ну так посмотри! – Капитан нетерпеливо шлёпнул ладонью по столу. В свои двадцать девять он считал себя бывалым волком, и выслушивать синхронные идиотические ответы от двух сопляков желания не испытывал. Это мнение милиционер от окружающих не скрывал и раньше, поэтому те окрестили его в отместку за клички, которые тот щедро раздавал направо и налево, соответственно: «БМВ» – Бывалый Милицейский Волк. Правда, в зависимости от настроения они придавали этому погонялу очень разное содержание вплоть до матерного. – Ну?!

Василий злобно выхватил у Аркадия Романовича ношу и вытряхнул содержимое на пол. И тут же шарахнулся вместе с Фёдором в сторону. В воздухе разлилась ни с чем несравнимая вонь.

Бородатое лицо расплылось в злорадной улыбке.

«Зря я всё-таки сразу не нагнал на них страху!.. Хотя, когда тебя держат за бороду, произносить заговоры не очень удобно, да и с другой стороны – такие вполне могли и демократизатором приголубить!»

Старший по званию, наблюдая такую неадекватную реакцию подчинённых, тоже на всякий случай отодвинулся подальше от окошка.

– Что, беломорканал вам в анал, там? – взвизгнул он.

К его чести надо сказать, что к матерщине офицер прибегал исключительно редко. Этому в немалой степени способствовало воспитание, с которым давно устал бороться. Вот почему он по мере возможности заменял табуированную лексику зачастую неслыханными эвфемизмами, благо словарный запас позволял извращаться как угодно.

– Кошка.

– Кошка?! Какая, подсвечник вам в семисвечник, кошка?

– Обыкновенная… чёрная… дохлая, товарищ капитан.

– Что это значит? Вы можете начать говорить безо всяких гребучих загадок?

– Ну, – пожал плечами Маринованный Огурец, затем, наморщив лоб, забормотал детскую считалку: – Ехали, значит, цыгане… кошка с воза упала… или её переехали?… Хвост, значит, облез, кто первым слово скажет – тот и съест, вот!

Заслышав такую несусветную чушь, Коломиец злобно фыркнул, повернулся к задержанному, демонстративно сжал правую руку в кулак и поинтересовался зловеще:

– В молчанку будем играть, да? Ухмыляться, да? А в заросшее рыло хочешь, а? Быстро убери эту гадость и признавайся – кто таков?!

Изо всех методов психологической обработки подозреваемых милиционер, впрочем, как и все подобные моральные уроды, явно более всего предпочитал боксёрские.

Аркадий Романович в рыло не хотел, понимая, что, несмотря на некоторое разночтение даты его рождения, по лицу получит именно по-настоящему. Спорить время ещё не пришло, и, вздохнув, он неохотно раскрыл своё инкогнито:

– Черных, Аркадий Романович, экстрасенс.

* * *

Однажды убитому в хлам Гончару приснился странный сон, который впоследствии рассказывал так: «Мне снится, что гуляю по безлюдному зоопарку, и вдруг натыкаюсь на неряшливую старуху. На ней застиранная до полной потери цвета юбка, скрывающая ноги, и заношенное до аналогичного состояния пальто.

Неожиданно та осклабляется вставными челюстями и тянет руку для пожатия. Два глаза настойчиво суетятся, пока не находят моё лицо. Бессмысленный взгляд – лишь нахмуренные брови придают ему выражение, – толкает к мысли, что любое требование, в сущности, будет также лишено смысла.

Рука вряд ли принадлежит нормальному человеку – её владелица таковой не выглядит. Холодная и вялая, она будто бы протянута из другой реальности. В знак чего та тянется ко мне щупальцем? Приглашения, примирения, проверки на вшивость?…

– Вера, – невнятно произносит чужая действительность, пускает слюни уголком рта и вынимает безвольную конечность из моей ладони. И уходит, оставляя после себя ощущение, словно прошла сквозь меня».

На этом месте Михаил делал паузу, чтобы проникновенно заглянуть в глаза собеседнику и поделиться мыслями:

«Разошлись как в море корабли», – было бы уместно подумать, но проходящие мимо друг друга суда намного человечнее такого вот представителя ирреальности, как Вера. Любое проявление белой горячки было бы гораздо более к месту, чем её протянутая рука…»

Умные собеседники обычно молча соглашались, и он продолжал:

«Странной была эта… Я про себя тогда решил, что она – уборщица зоопарка. Впрочем, и сам зверинец был необычен. Никогда в клетках не было животных. Только прутья или мелкоячеистая сетка клеток. Пустых клеток, где не было даже засохшего помёта возможных обладателей… Или это слишком круто – быть обладателем клетки? Клетки величиной в одну шестую часть суши, а? Где большинство знает лишь, каково быть её обитателем?…

Я иду мимо и вдруг замечаю боковым зрением невнятное движение в одной из них. Притормозив, оборачиваюсь в надежде увидеть… Кого, как ты думаешь? Обезьяну, бегемота? Кого угодно, но только не то, на что натыкается взгляд.

Зеркало…

Такая шутка, думаю, уместна в тюрьме, в комнате для свиданий. Заключённые отражения могут требовательно смотреть на… Кого? На отражения родственников, адвокатов? На кого угодно, ведь в нашем положении выбирать не приходится…