Черна возмущенно зашипела, когда чужое оружие – она взяла меч Тоха – попыталось предать, хотя ладонь по-прежнему вела рукоять, не ослабляя хвата. Уверенность надежнее насилия удушила сопротивление стали. Черная шкура твари лопнула на спине, от загривка и до подреберья. Остро запахло кровью, корни под ногами шевельнулись отчетливее, норовя дотянуться до поживы. Еще дышащей, но так даже вкуснее… Разрубленная вторым ударом левая лапа зверя повисла на остатках шкуры. Черна зарычала, чувствуя себя – ночью, беспросветной и сбывшейся, как конус тьмы, раскрытый в полог.

Серебряный перебор копыт стал стихать, блики остыли, делаясь слабее с каждым мгновением. Случайный, чуждый этой чаще осколок светлой луны растворился в безмерном, окончательном удалении.

Черна споткнулась и остановилась. С отвращением разжала пальцы и выпустила на волю чужое оружие. Рукоять до мяса выжгла ладонь… Показалось едва посильным снова быть в уме и опознавать окружающее привычно, обыденно. За спиной рос шум. Анг ругался на редкость грязно, грозился бросить глупости и забыть их причину, а сам бежал со всех ног, продирался сквозь непроглядность ночи, спешил на помощь то ли своей женщине, то ли своему клинку. Сперва он обнял Черну, прижал, провел ладонями от плеч и до колен, убеждаясь: цела, и все еще остается собою. Затем оттолкнул и склонился к оружию, зашептал на суетливо-быстром южном диалекте, извиняясь и предлагая вернуться в покой ножен, чтобы смотреть сны о битвах и победах. Завершив неотложное, выпрямился, стряхнул плащ с плеча.

– Ты хоть теперь в уме? Говорить можешь?

– Д-да, – Черна с трудом разжала зубы.

Мягчайший пух изнанки плаща обнял голую кожу и, как обещано самыми недостоверными сплетнями, выпил и впитал кровь, пот и грязь, а с ними заодно – мучительно зудящее раздражение ночи и боя. Мех прильнул к ранам, умаляя боль. Сделалось тепло и спокойно, знакомые руки гладили плащ, взволнованный голос анга отчитывал тихо и без нажима.

– Глупая девчонка! Даже я, выходя на буга, не позабыл бы броню. Но бежать на восходе ночи, голой – в дикий лес? Совершенно не понимаю, почему ты жива и ходишь на двух ногах. Почему мой клинок⁴² не расквитался с тобою за оскорбление?

– Ты подарил пояс с нитью шарха, клинок меня едва замечал и не мог обозлиться, – зевнула Черна, послушно сворачиваясь на руках и утыкаясь щекой в плечо. – У меня на ладонях было твое тепло, это он не мог не заметить. Буг… Погоди, это был буг? Как-то он запросто лег… Не дикий, да?

– Запросто, как же, – проворчал анг, склоняясь перед входом в пещерку у схождения крупных корней. Опустил подругу на ворох веток и листьев, снова бесцеремонно ощупал и осмотрел. – У тебя вывих плеча. На спине два шрама, один надо зашивать, хотя плащ сделал свое дело, остановил кровь. Вот еще рана – ниже колена. И укус тут, чудом кость уцелела.

– Так вроде бы я его в единый миг… – прошептала Черна, сжимая зубы и начиная ощущать все перечисленное – болью, ознобом, растущей слабостью.

– Ты ломала буга довольно долго, я успел накинуть нагрудник и расчехлить запасное оружие, что хранил во вьюке, – мрачно признал анг, вправляя руку и принимаясь рыться в вещах. – Порошок для присыпки так себе, шить буду – спина поболит. Погоди, не дергайся. Нитка, игла… Черна, выпадая из ума в иное состояние, мы не читаем ни себя в бою, ни тока времени, ни многого иного, важного в обычной жизни. Я совершенно не понимаю, как ты справилась. Не завершив обучения, не миновав испытания, не обретя взрослости бойца. Хотя второй луч у тебя есть, это запад⁴³, он заметен внятно.

– Корень ладно под ноги лег, здешний лес мне не чужой.

– В кромешной темноте? Корень?

– Так серебро было рядом, я все видела! И она помогала мне, как и я – ей.

– Кому? – возмутился Тох. – Ты вдруг вскочила и помчалась. Не было к тому ни единой причины. Не было! А теперь у нас нет и второго буга, ты завалила моего вьючного, понимаешь? Выпустил погулять, откуда ж я знал, что кое-кто желает развлекаться так жутко и нелепо…

– Все ж-же не дикий, – сказала Черна, чтобы разжать зубы, но не крикнуть.

– Не дикий? Боевой, взрослый и обученный, в отличие от тебя!

Анг зарычал, не принимая ни единого довода и не имея внятных возражений. Вместо продолжения препирательств он молча принялся шить спину Черны, ловко сводя края раны. Было действительно больно, Черна то и дело прикусывала язык, жмурилась, убеждая себя, что вовсе не слезы текут по щекам, просто сор попал под веко.

– Все, – веско сообщил анг, протирая спину мехом плаща.

– Благодарю, – ответила Черна после размышлений.

– О, ты и это умеешь? – поддел Тох. Устало вздохнул, убрал лекарский набор и оттолкнул вьюк. Лег на спину, глядя в низкий потолок временного логова, укрепленный корнями, слабо светящимися зеленью. – Спи. Надо отдохнуть. Утром пойдем быстро, до коренной складки надо добраться в три дня, а буг у нас остался один на двоих.

– Если мне ничего не почудилось, тварь охотилась на саму лань, а откуда бы в задичалом лесу взяться серебряному чуду? И что могло помешать дивному созданию ускользнуть, она быстра, как луч света, так говорят легенды, – едва слышно прошептала Черна, хмурясь и нащупывая рубаху. – Тох, что-то крепко нездорово в нынешней ночи. Лань учуяла большую неправду… Зря ты спустил подневольную тварь с поводка близ жилья. Как ты вообще мог?

– Это не мои земли и не мой замок, – анг потянулся, поймал подругу за руку и привлек, норовя устроить на предплечье и укутать краем широкого плаща. – И не твой. Привыкай, мы более никого не оберегаем и не принадлежим никаким клятвам.

– Что меня разбудило? Серебро, – не слушая доводы, шептала Черна. – Кто мог подсветить? Тэра? Нет, она бы никогда… Она прорицательница, ей что серебро, что мрак – все чуждо, стороною бродит. Белёк? Он недоросль, покуда вальз из него так же не хорош, как и воин… Старшие вальзы? Нужна им недоученная соплюха, да и сами они – тьфу, серость. А почему у нас темно?

Черна высвободила руку, нащупала амулет на запястье, сняла колпачок и тронула фитиль лампады острием жар-камня⁴⁴, по очереди поднесла к синеватому огоньку остывшие плошки с маслом, и расставила светильники в круг. Пещерка озарилась дрожащим светом, позволяющим теням прыгать и плясать, а взгляду – примечать то один закуток, то другой, неполно проникая в тайны ночи. Черна перекатилась к краю плаща, подтянула ближе свои вещи, встряхивая и запоздало укладывая аккуратно, чтобы занять руки. Пояс притаился змеей у стены, потянувшись к нему, девушка вздрогнула и прикусила губу. Две половинки деревянной дудочки лежали раскрытым коконом, левая была пуста, в правой копошился волос сплошного мрака. Лишь на миг увиделся этот волос и сразу затаился в тенях, но рука уже нашла жар-камень и без промедления вдавила его острие в петлю волокна тьмы.

– Ужрец⁴⁵, – не веря себе, сообщила Черна, глядя, как волос делается отчетливо виден, объятый огнем, как он с треском выгорает, конвульсивно дергаясь. – Надо же, зрелый! Никогда их не видела. Значит, вот какова была неправда, оскорбившая лань? Тох, кем бы мы стали к утру, доползи дрянь до изголовья? Как они берут людей? В ухо лезут?

Черна бормотала, торопливо натягивая штаны и ежась от запоздалого ужаса. Возражений анга она не слышала, даже если он говорил что-то. В ушах грохотал пульс. Отчего-то все невозможное и худшее вздумало сплестись в ком мрака именно сегодня, когда на миг помстилось впереди будущее обычного человека, живущего в мирном селении своей семьей, с любимым мужчиной. Пусть внизу, за перегибом складки, пусть в неизбывной тоске по родному лесу…

– Ты куда? – застонал анг, подсекая под колени и пребольно роняя на корни, да еще прижимая выше поясницы, для надежности. – Черна, уймись! Ну, что за ночь…

– Некогда объясняться. Пусти.

– Ты почти обещалась уйти со мной, хоть попробуй выслушать…

Вывернуться из захвата едва удалось. Спасла рубаха, лоскут остался в одной руке анга, приличный клок волос – во второй, клещами сжимавшей затылок. Черна сморгнула нечаянную слезинку уже на бегу. Дудочку подарил синеглазый пацан, и не было привычной радости, гревшей душу при всякой встрече с маленьким солнышком. Если припомнить: и сунул-то вещь неловко, а прежде не вышел встречать. Отсиделся за печью. Но оттуда, из тайного логова, отец его не изгнал, когда пригласил гостью в дом. Что получается? Дудочку приятелю велели отдать старшие. Им приказал вовсе невесть кто, и поди теперь выведай, кто именно?

Черна мчалась, не выбирая дороги, стрелой прошивала щетинистый кустарник, прорывала плотные пологи листьев и теней, расталкивала плечами стволы… У правого бока кто-то клацнул зубами – то ли с ветки свесился, то ли прыгнул и промахнулся. За спиной завыли на три голоса, чуя кровь и споря: добыча так пахнет или опасный враг? Левее из ночи прыжком, заставившим вздрогнуть всю сеть корней ближнего леса, вырвался Руннар, взблеснул тусклой зеленью панцирной громады, потянул носом воздух – и сгинул…

Поселок не спал, на вышках многоголосо перекликались. За частоколом выли по-бабьи, тонко и обреченно. Зарево большого костра подкрашивало желтым и бурым острия заточенных кольев, будто питало их ядом. Черна оттолкнулась и с изрядным запасом перемахнула невидимый во мраке ров, без ошибки нащупала знакомую опору свитого в спираль корня и бросила тело вверх, чтобы мгновением позже спружинить и встать на ноги в круге стен.

Она сразу увидела то, чего боялась и что рисовала в воображении: черное лицо угольщика с беспросветными глазницами, куда опрокинулась сама тьма. Голова лежала в стороне от тела, скребущего землю недавно отросшими когтями. Старший сын угольщика стоял над телом, сосредоточенно и обреченно держал наизготовку тяжелый топор, осматриваясь и прикидывая, стоит ли еще кому снести голову, покуда тот вконец не озверел.

– Черна, – с заметным облегчением выдохнул рослый детина, толстые губы дрогнули гримасой боли. – Ночью кого еще и ждать, если в подмогу-то… Горе у нас. Темное горе, тяжкое⁴⁶.

– Не спросить теперь, кто ему всучил дрянь, чем пригрозил, – огорченно тряхнула волосами гостья. – Все верно делаете, так и велела Тэра. Сперва жечь голову, а прочее – лишь добавив свежих углей. Давай топор, сама присмотрю, что и как.

– Управлюсь. Там братишка, – губы исказились новой болью. – В подполе.

Черна охнула, прыжком ввалилась в лачугу, отпихнув мешающую дверь. Оттеснила женщину, слепо, со стонами, ползающую по полу. Пожалела мельком: бабья доля, терпи весь век, корми, рожай-ублажай – а после еще и хорони, наново рви душу… Люк в подпол казался прямоугольником упругого мрака, отрицающего само существование света в мире. Черна брезгливо повела плечами, вдохнула глубоко, будто готовясь нырнуть – и полезла в тень, на ощупь раздвигая запасы в кадушках, кувшинах, корзинах. Незримый пол бугрился множеством свежих корней, их приходилось рвать, пока не освоились и не сплелись в ковер.

Тело пацана оказалось еще теплым, корни пока что ползли по коже и искали входа к кровотоку, но свежих ран вроде не было, большой вины перед лесом – тем более. Это ослепляло, ослабляло жажду ночи. В какой-то миг Черна поверила, что сможет просто поднять тело и вытащить наверх. Но затем нащупала правую руку пацана – запястье оплетено жадно, в несколько колец, кора под пальцами липнет, влажная от свежей крови. Чуть помедлив, Черна выбрала ненадежный путь жалости, одним махом перерубила толстые корни у самых пальцев мальчишки и рванула тело вверх. Перекатилась по полу, прижимая к себе добычу, норовя согреть и оградить от беды, непосильной не то что ребенку – взрослому ангу.

– Надо было руку рубить, – рассудительно сообщил старческий кашляющий голос.

– Все вы умны, когда судите не свои дела, – обозлилась Черна, срезая один за другим малые волокна корней и прижигая раны жар-камнем. – Он мал еще, что ж ему, жизнь изуродовать за чужие грехи?

– Сам в подпол сиганул, да ночью, – не унялся старик. – Сам руку порезал, вот уж что яснее рассвета. Сам и беду накликал. Голову бы оттяпать. Отца сгубил, мать…

– Сейчас тебе оттяпаю, если язык не проглотишь, – не оборачиваясь, пообещала Черна. Отделила весь корень и бросила в подпол. Там опасно зашуршало, толкнулось в пол, обозначив трещину, но унялось. – Он спас всех вас! А что тебе и прочим ведомо о злом деле, и ведомо ли хоть что, пусть выясняет Тэра. Ну, давай пацан, дыши. Скоро явится солнышко, пуховое, как твоя дурная голова. Дыши.

Худенький даритель дудочки теперь был ничуть не похож на себя из благополучного вчерашнего дня. Кожа синюшная, губы землистые, тело враз высохло, исхудало. Нет в нем веса, нет силы. Да и самой жизни – одна капля, последняя. Волосы сбились в грязный ком, прилипли ко лбу потными прядями. Руки сделались тоньше прутиков, всякая косточка на виду. Черна вздрогнула: сбоку сунулась хозяйка дома, осмысленно глянула на сына, погладила дрожащей рукой по щеке.

– Выживет, – строго приказала мирозданию Черна, прекрасно понимая, что права приказывать у нее нет. Зато упрямство-то имеется. В избытке.

– Лес позовет его, – испуганным шепотом обозначила женщина новую беду, еще не сбывшуюся.

– Что с того? – зевнула Черна, принимая у хозяйки стеганное из клоков одеяло и кутая пацана. – Он человек, ему решать, какой зов нужный, а какой ложный. Может, наконец-то выявится у нас хоть один толковый лесник⁴⁷.

Мальчик закашлялся, скрючился в складках одеяла. Снова притих, но дыхание теперь вернулось и было ровным, постоянным, а это уже немало после приключившегося. Старик покряхтел, готовя для высказывания многочисленные дурные приметы и понятные ему прямо теперь грядущие беды – но припомнил, что грозит болтуну после первого же слова. Черна, как знают все в окрестностях, неукоснительно исполняет обещания. Даже данные сгоряча.

Веки пацана дрогнули, медленно, будто нехотя, создали щель и допустили к глазам слабый свет двух лучин и масляной лампы, зажигаемой лишь в важные вечера и опасные ночи. Черна выругалась, не зная определенно, как относиться к переменам. Глаза у мальчика стали серыми, корни вытянули всю их небесную синеву. Всю радость беззаботного детства…

– Я виноват, – голос был тише лиственного шепота. – Чужой подарок тебе дал. Плохой, ведь чуял, он жег руку холодом.

– Зачем полез в подпол?

– Корни просил о важном, больше было некого будить и звать, – еще тише выдохнул мальчишка.

Едва ли хоть кто-то, кроме Черны, разобрал сказанное: она и сама поняла лишь потому, что знала ответ заранее, собрав его из осколков воспоминаний о минувшем дне, из домыслов и примеченных странностей.

– Что ты пообещал лесу? – спросила Черна.

– Отозваться, – без звука шевельнул губами пацан.

Этот ответ был еще понятнее и неизбежнее прежних. Черна фыркнула, отнесла легкое и по-прежнему не особенно теплое тело, устроила на широкой лавке. Легла рядом, плотно обнимая. Хозяйка дома засуетилась, набрасывая сверху горкой вещи, какие попались под руку – лишь бы согреть сына. Кажется, она поверила, что мальчик уцелеет.

– Во, укутывай, это дело куда полезнее воя и слез. Сегодня никто не позовет, я тут, и нынешний счет закрыла, – с мрачным удовлетворением подтвердила Черна. – Раз так, живите спокойно до поры. Тэра решит, тут оставить пацана в зиму или он годен для замка. И не рыдай! Знаю наперед твои жалобы. Ничуть не сироп – носить на шее знак замка и иметь хозяйку. Но кое-кто ошибся, отдавая чужой дар вопреки сопротивлению души. Значит, придется жить в чужой воле, покуда не взрастит право на новый выбор.

Хозяйка лачуги всхлипнула и замерла, не смея дышать: в самых недрах ночи отчаянно и протяжно завыл буг. Черна сокрушенно вздохнула и промолчала. Она тоже сделала выбор вынужденно и, увы, лишилась права на то, что вечером казалось главным, лучшим в жизни: Тох не останется близ замка Файен теперь, когда во владениях Тэры переполох. Ясномогучий анг южного луча наверняка уже в седле. У него накопились весомые причины выместить огорчение на буге или врезать по ближнему стволу, карая чужой лес…

Беззаботное лето – за спиной, в прошлом. А с ним уходит, сочится меж пальцами и впитывается в невозвратность очень и очень многое. Столь ценное, что хочется подвывать бугу и вдове озверевшего угольщика, позволяя себе стать бессильной поселковой бабой.

– Глупости, – шепнула Черна. – Я так и так не нарушила бы данного слова. Тэра знала, потому и не спрашивала, тяжело ли таскать корзину и умно ли топать по лесу, принимая на себя дело распоследнего никчемного слуги.