«Польза философии не доказана, а вред от неё возможен», – любил повторять чужую мысль мой Сашка31, в бытность моим.
Наши «философские споры» были весьма и весьма нередки. Сашка заводился с пол-оборота: я окончила философский факультет МГУ, отделение религиоведения… Что-то в этом оскорбляло моего мужчину до самых глубин души, и он считал необходимым воспитать меня иначе, не бесшабашной материалисткой, умеющей подвести базис под любое «чудо», а просто бабой. Той, что от любви готова упасть на колени и вымаливать у небес жизни: мужнину, да ребенка, да всех вокруг, кого отметила ее искренняя привязанность. Я сопротивлялась по мере сил. Сашкин подход к проблемам философии бесил меня не меньше, чем его – мой циничный материализм. Что-то в его взглядах было типично кантовским32. Сашка постоянно упирал на долг, а Бога рисовал неким гарантом. Гарантом справедливого воздаяния за исполнение долга. Я не очень верю в гарантов, земных и небесных. Я вообще-то стремлюсь уповать на себя саму, и уповаю, кстати. «Спасибо за помощь, но дальше я сама», – вот моя любимая фраза. Быть может, именно моя независимость, распространяемая и на Александра, делала его порой таким «бешеным» в вопросах философии и религии. Задним умом все мы крепки, и обучение на кафедре философии лучшего в стране ВУЗа не сделало меня исключением из правила, увы. Могла бы подыграть мужчине, а не порождать в ранимой душе рой комплексов. Могла бы, да не смогла, и в этом – суть…
Не могу сказать, что помню то утро воскресного дня до мельчайших подробностей. Все как-то размыто: утренние сборы помню, обычную перебранку, его упрек: «И все-то ты знаешь, душа моя, и как всегда, лучше меня», и как он дулся, бросая на меня сердитые взгляды. Предметом спора была очевидность, которая преследовала мужа последние дни. Как ни бросит взгляд на циферблат своих любимых часов «Авиатор» (мой подарок), или на будильник поутру, или табло какое-то, да попросту на мобильник, так видит «знаковую цифру», например, 2121, либо1313. Он полагал, что это предупреждение о чем-то, я же полагала, что это – ни о чем…
Закрываю глаза, и вижу всегда одно и то же: двухместный «мерс» -кабриолет, кроваво-красного цвета, вылетает вдруг, откуда ни возьмись, на встречную полосу. До него лететь-то теперь от силы полста метров. Но время вдруг замедлилось, застопорилось, притормозило. Я успеваю разглядеть многое. Вижу закушенную Сашкину губу, брови, сошедшиеся на переносице. Он орет что-то, по-видимому: «Твою ж мать!», или что похлеще. И сворачивает. Сворачивает, вопреки всему, не влево, а вправо, подставляя свой, родной телу, левый бок. Свое водительское сиденье, свою жизнь. Как-то мы спорили, что инстинкты – вещь в себе, и я утверждала, что неминуемо в случае опасности подставляется под удар переднее сиденье пассажира, самое опасное место в машине. Саша говорил, что он меня любит («я же тебя люблю, дурочка, и мои инстинкты это знают!»). В нашей машине переднее сиденье пассажира оказалось самым защищенным…
Не то чтобы уж совсем «без царапин» обошлось, вылетевшая мне в лицо со скоростью триста километров в час подушка безопасности разбила очки, и несколько порезов «украсили» лицо, впрочем, поверхностных порезов; я после отшлифовала их у косметолога, в том числе уголок губы, и чуть-чуть «поддула» ее, пустяки…
Но Сашка, мой Сашка!
Я не говорю о разрывах межпальцевых промежутков, о переломах и вывихах костей пясти, о переломе локтевого отростка, даже о переломах ребер, вызвавших пневмоторакс и гемоторакс (сколько же дней потом я слышала эти слова, и как хорошо успела понять их страшное значение, бывшее до сей поры для меня пустым). Черепно-мозговая травма, вот что было хуже. Еще слова-страшилки: гематома, субдуральное кровотечение…
Я видела это не только в кино. Да и слышала это своими ушами, в реанимобиле, куда просочилась вслед за медиками, махнувшими на меня рукой («главное, не мешайте нам, девушка, скорее, скорее»): «Разряд! Не отвечает… Давай выше! Еще разряд… Нет его, нет ритма. Федя, давай семь тысяч, не ссы, прорвемся, Федя… Разряд!!! Есть, Федя, ритм синусовый… работает!».
Это называется – клиническая смерть. Далеко уходил-убегал от меня любимый, я же, вжавшись в кресло, намертво вцеплялась пальцами в обивку, и молила, молила, но не Господа, а самого Сашку: «Вернись ко мне, пожалуйста, только вернись. Возвращайся, Саша, мне без тебя – никак»…
В какое-то мгновение, когда Саша уходил, я, верно, потеряла сознание. Было мне видение невероятной яркости. Девять воинов в пылающих одеждах, и это не только о цвете говорится… Одежда восьмерых и впрямь пурпурно-красного цвета, но она горела на них, и пахло паленым мясом, потому что сгорала их плоть, и шли они ко мне, вздымая мечи над головой. Шли, несмотря на боль. Они окружили меня, они подняли мечи и скрестили их надо мной, образуя шатёр. Лица их были мне родными: я узнавала седины и улыбку одного, явно бывшего старшим над ними, и он был в белом, но всё равно пылал… круглые упитанные щеки другого, слепые, прикрытые веками глазницы третьего…
Они скрестили мечи в знак защиты надо мною, мне стало спокойно, уютно…
– Ну, смотри, Федя, вытащили, кажется. Может, ещё поживёт. Мы с тобой, Федя, молодцы. Мы, Федя, просто красавцы с тобою…
Помню тот день и час, когда он вернулся. И вовсе не день, – а час ночи уже. Верочка, сестра, пустила меня к мужу после очередного обхода сердитого Николая Николаевича; до следующего теперь, если ничего не случится, часов пять. Реаниматологи тоже люди, и хоть у недоброго доктора нет права сна, но он все же спит, раздав поручения сестрам, под предлогом работы с историями болезни в своем кабинете.
Я держала мужа за руку, сидя на стуле рядом, который мне выделила жалостливая Верочка. Десятый день после нейрохирургической операции, пора бы и проснуться.
Смотрела на дорогое лицо, черты которого обострились до предела. Уже ни о чём не просила, по крайней мере, вслух. Вспоминала прошлое без края и конца, грезила почти. Вот таким я увидела Сашу в первый раз. А в другой, когда мы поцеловались, вот этаким. А когда я, обессиленная, раздавленная и уничтоженная приговором врачей о бесплодии моем, не хотела смотреть в его глаза, он силой удержал мое лицо в ладонях. «Мы справимся», – сказал он твердо. Так сказал, что я поверила. Не знаю, как, но выход мы найдем. Пока муж рядом, все обойдется….
Я не сразу поняла, что случилось, когда он сжал мои пальцы. Потом волна радости затопила меня. Все еще недоверчивой радости: а вдруг показалось? Но нет: дрогнули веки, и прозрачной синевы глаза обозрели мир. И мне показалось, что выражали они недоумение и неверие, близкое к моему. Саша зажмурился, сморгнул несколько раз, вновь приподнял веки… Наконец глаза его обратились ко мне. Он силился что-то сказать. Пересохшее горло не подчинялось. Не сразу он справился с этим. А потом всё же выдавил:
– А ты и впрямь красивая… Он меня не обманул…
Слезы сквозь смех. Смех сквозь слёзы. Муж ещё не успел вернуться, а уже подшучивал надо мной. Мой заново рожденный Сашка утверждал, что Господь не обманул его, посылая ко мне: я и впрямь красивая, как ОН обещал. Именно так поняла я фразу. Ну кто, кто мог знать, что она означала на самом-то деле…
Только не я, обезумевшая от счастья женщина. Такие мгновения не часто выпадают нам в жизни. И слава богу: можно же и не пережить!
Я злая, – и добрая,
Отзывчивая, – и злобная,
Воскрешаю и убиваю,
Лишаю и одаряю…
Белокожая женщина с иссиня-черными волосами, высоким лбом и кроваво-красными губами, под цвет ярких своих одежд, и чьи глаза темнее самой черной ночи, вертит правой рукой веретено. А в левой у нее – невытянутая шерсть. Бормочет что-то вроде этих странных слов, в которых не счесть противопоставлений: красивая и уродливая, умная и глупая, возношу и унижаю… Совьет нить, да все разной длины: короткую совсем, подлинней, длинную вовсе, а то и длиннейшую, а закончит одним: возьмёт, да и оборвет. И снова скользящую петлю на веретено накинет, снова совьет нить, которой суждено быть разорванной. А то еще сцепит одну веревочку с другой, совьет, да смеется звонко. Звонко-то звонко, а как-то вроде бы и с насмешкой недоброй…
Сошлись – и разбежались,
Захотели – и воспротивились…
Навстречу неслись, затем избегали,
Сначала ложились, потом – вставали…
Ни за что на свете не хотела бы я, чтоб она обратилась ко мне, и меня увидела. Я боюсь ее, эту женщину. Я чувствую, как одежда моя промокла от пота, а в ногах, изготовившихся к бегу, нарастает судорога. Я абсолютно точно знаю, что мне не сбежать от Мары33. Её так зовут, хотя не вдруг объяснишь, почему уверена в этом.
Рано или поздно она оборачивается, пронзает меня взором. Холодная улыбка касается губ.
– Какая гостья у меня тут… Свила я ниточку, свила твою, деточка моя! Вот ты и в Нави, гостья. А я тебя жду-пожду, не дождусь, а ты возьми, и пришла, моя хорошая…
Я просыпаюсь в ледяном поту. Подушка и смятая простыня мокрые, будто вылито на них ведро воды. Саши нет, он в больнице. Его все ещё лечат, а я все ещё одна. И меня, спавшую раньше бессонно и беспробудно, вновь посетил этот кошмар. В двунадесятый раз уже. С тех пор, как Саша вернулся в мир, но всё еще не в наш дом…
Привычка обращаться к науке и информации в любом случае жизни на сей раз не помогала. Я «перелопатила» Фрейда. Ни одним вытесненным своим желанием не могла объяснить эту женщину, прочащую мне смерть. Какое же в угрозе смерти могло быть галлюцинаторное исполнение желаний (тем более, что ну ни капельки мазохизма в себе я не находила)? Я не собиралась умирать! Теперь, когда Саша остался в живых! Столько планов, столько надежд…
Да, он капризничает, и ведет себя порой агрессивно, сестрички на него жалуются. Он бывает груб со мной, раньше этого не было. Но ведь столько перенес человек, вернувшийся с того света, как говорится, и боль все еще терзает его, да и травма черепная даёт себя знать. Ничего, вернется, обласкаю, залижу все раны, будет как новый! Родной мой, милый…
Поначалу сознательно не лезла в славянскую мифологию. Не хотелось мне подпитывать сны новой фактологией. Начитаешься про Мару эту, а психика после травмы вон как хрупка…
Помнится, писала реферат на каком-то из курсов о физиологии и психологии сновидений, и посмеивалась язвительно подруга заклятая, Ирка моя:
– Вот интересно, почему ты выбрала из всех тем именно эту? Ты ж ни одного сна никогда не видела? А те, что может и видела, их по пальцам посчитать, и те тут же забыла… Это из разряда: не читал, но осуждаю. Ты не видала, а обсуждаешь, разница небольшая.
Саша с клинической своей смертью и последующим воскрешением выбил меня из колеи. И понеслось: сны, да такие яркие, словно грежу наяву. Объяснить попытаться можно, я ведь с Сашей по краю пропасти шла рядом. Держала за руку. Ну, пёс его знает, почему именно Мара?! Как родная и с детства знакомая? Нет, душой бы покривила. Ну, славянское что-то в душе живет. Не Геката34 же должна присниться, я ведь не гречанка, однако. Не хочу подробностей про Мару. Кое-что помню, а нюансы не нужны…
По-настоящему я испугалась накануне дня, когда должен был быть выписан Саша домой. Не во сне только испугалась, и не проснулась с чувством тайного облегчения. Надолго затаился ужас в душе.
Мара явилась мне не молодой девушкой, а старухой злобной. Рассыпались по плечам редкие космы цвета черного с серебром. Глаза черные, синевой густой обведенные, показались светлыми, потому что окаймлял зрачок яркий пламень, а беззубый рот в обрамлении морщин был пуст и страшен. Словно пасть разверстая, и не факт, что отсутствие зубов – благо. Она тянула ко мне руки, с длинными когтями вместо ногтей, недалеко было ей тянуться. Я отпрянула во сне, и Мара засмеялась, коротко, злобно. Смрадным было ее дыхание; соседские коты, которых во множестве приютила в маленькой комнатушке полусумасшедшая бабка на первом этаже Иркиного дома, воняли куда приятней…
О проекте
О подписке
Другие проекты