День третий

Я заночевала у мамы и, опять промаявшись бессонницей, утром постановила считать встречу с Верой уже не столько фильмом, сколько помехой на экране повседневности. Город все-таки очень большой. Может, она тут проездом. Может, это не она.

Could she be the one I saw so long ago?

Could she be the one to take me home?

Собирала для нее истории по дороге и опять видела женщин как погрешность вселенной, как какой-то странный, вымирающий вид. Будто фантики, в своих одежках и макияже, они спешат по делам. И вечером вернутся, потрепанные злым ветром повседневности. А утром опять…

Днем как-то перебилась работой. Работы опять было мало, как назло.

Мы могли бы сидеть в театре, где маленькие дети, как облачка, выплывают на сцену. Вместо этого я сижу в курилке с коллегами, смотрю на облака, не узнавая их. Куда они идут? Туда же идет верблюд с пачки «Кэмел». А я остаюсь сидеть, пока по пустой голове идет караван мыслей, надежд и сожалений, все сразу. Оазис остался позади, впереди одни миражи.

Эх, почему я тогда была одна? Почему – такая тощая и никакая? Большая грудь, ловкий начес и маленький иностранец под мышкой – я могла бы встретить ее в городе эффектно. Броситься наперерез: знай! У меня все сложилось!

– Ты не хочешь в тренажерный зал? – мой женатый приятель тоже любит задавать вопросы. Вполне конкретные, не про карбюратор и специи. Он уже окончил курсы китайского и росписи выходного дня. И всерьез думал о вегетарианстве.

Я рассмеялась. Представила: жарко, кругом озверевшие лица, «Раммштайн» на всю громкость. А тренер время от времени убегает в соседнюю каморку бросать зигу. Одна из самых смешных Вериных историй. Может, она и ее выдумала, чтобы подбодрить меня.

Приятель обиделся.

– Ну конечно, лучше заплывать жиром.

На нас обоих висела одежда, так что он тоже засмеялся.

– Да там нормально – я хожу по дорожке, слушаю музыку.

– Ты не поверишь, сколько я хожу пешком.

– И сколько же?

– С работы до дома. Почти каждый день.

– Ну, можешь руки покачать.

– Не хочешь на балконе покурить?

Мы курим, а они надрываются, стрижи. Я смотрю вниз, но там никого нет.

Мой приятель всем видом приглашает к беседе, но я не могу. Я думаю о наших коллегах, что качаются каждый день, но ни разу ни одной бабушке, навьюченной клунками, не предложили свой бицепс – хотя случай подворачивается каждый день. Каждый раз, когда они поднимаются из метро в толпе стариков и старух, что спешат на свои дачи. Я думаю о Вере, не пропускавшей ни одной женщины с тяжелой сумкой, и даже если они шарахались и не давались, спешила к следующей как заведенная, не предупреждая и не объясняя. Потом просто догоняла меня, и мы шли дальше. Или бежали – если была ночь или раннее утро, и мы прогуливали ее работу, и на двери «Улисса» висели замок и табличка «Технический перерыв», и надо было спешить, а ей хотелось объехать как можно больше Города.

А если был выходной, понедельник, гуляли уже по-человечески. Почти медленно, в тех местах, где я никогда не была и где не было ничего знакомого, и даже реклама была другая.

Приятель предлагает угостить меня антидепрессантами, я отказываюсь, и мы оба смеемся. На балкон выходит новая коллега, потупив глаза, с подружкой. Но мы уже закончили. А завтра я опять распущу волосы и буду мотать ими как всамделишная девушка. Так-то.

Сев за свой рабочий стол, я опять смеюсь. Да так, что приятель делает мне большие глаза. Думает, я что-то употребляю втихаря. А я просто вспомнила: Лени-то тоже в городе.

***

К вечеру я поняла, что никакая это не помеха и с этим как-то нужно жить. Опять ехать к маме было унизительно.

Насчет моей мамы Вера была права в одном: она из породы вечных женщин. Что-то такое мне зло нашептывала Эмма: мол, они всех переживают, потому что все свои переживания несут на транспарантах. Я Эмму не слушала особо, но когда Вера заявила, что я похожа на мать, не слишком обрадовалась.

– Как тебе повезло! У тебя же характер, как у матери!

– Так тебе же она не нравится!

– Так мне же совсем другое не нравится, это разные вещи.

Думаю, теперь я немного понимаю, что она имела в виду.

Мама могла быть бальзамом (если она была в духе). Она могла в одно слово сбросить твое настроение в пропасть. Она могла крушить всех вокруг, используя все средства выразительности, доступные актрисе любительского театра в отставке. Но она никогда не оставляла тебя в том состоянии, в котором ты пришел к ней.

После того как Эмма сбежала из дома, таких «целебных» состояний стало больше. Может, из духа противоречия.

– Спанечка, золотце! – в лучших состояниях мама говорила, как любимый диджей на радио: доверительно, дружески, почти задушевно и очень далеко от всего личного. И хотя я ничего не могла ей сказать о Вере, только у мамы я смогла наконец представить, что скажу Вере при встрече.

Я не выдержала – и уже сижу у нее.

А сказать мне хотелось все и сразу. И особенно – что за эти пять лет у меня была куча, просто тьма коротких связей. Что я прошлась по ее «каталогу», как немец-комбайнер по созревшему полю, не пропустив ни одного колоска.

Но я так и не нашла куража завести их. А вчера распустила волосы и надела на работу майку с легким декольте. И столько раз туда заглянули коллеги обоих полов, что сегодня я в гольфе и похожу так какое-то время, хоть и жарко. Я даже улыбаться стала меньше. Мама твердит об этом часто, как о погоде:

– Спашечка, ты сегодня совсем кислая, зачем?

И по-прежнему просит объяснить необъяснимое.

Сегодня улыбка – это приглашение к себе домой, посмотреть фильм вдвоем. Вот что теперь улыбка. Но маме это трудно объяснить. В ответ на улыбку они смотрят, и так смотрят в холодильник, на старую еду, которую жалко выбросить и приходится есть. Потому что за новой лень идти.

Может, я могу рассказать маме про «каталог подходящих»?

КАТАЛОГ ПОДХОДЯЩИХ

Нежные в оливковых ветровках с длинными запястьями оттуда. Черные волосы.

Долговязые внучки с моложавыми бабушками под ручку.

Азиатки с глазами-рыбками, когда они косятся в сторону.

Пустые здоровые хохотушки.

Лысеющие красотки.

Йогини с короткими накачанными ногами и крепкими, железобетонными улыбками.

Пухлощекие, обожаемые подругами в соцсетях, с дразнящей дыркой между зубами.

Чеканные уши и мягкое лицо внутри.

Беременные: от таких будто заново рождаешься. И они так близки к конечной правде, что ни их не обманешь и сам не просчитаешься. Беда с ними одна: родив, они снова тонут в ерунде.

НЕПОДХОДЯЩИЕ

Мясистые, упрятанные в тесное, темное, беспрерывно засаливающие волосы руками с ногтями. Лак облуплен, волоски черные и много.

Жилистые с мозолистыми сердцами и поношенной плотью.

Дюймовочки с глазами убийцы и ранними морщинами.

Пострелята, короткие с головы до ног: стрижки, майки, шорты, ум.

Роковые с опущенными углами рта. Рот выдает с головой.

Выпускницы гуманитарных вузов, тем более аспирантки и выше.

И т. д. и т. п.

Она вручила мне этот список в апреле, уже вовсю востря лыжи из Города. С тем наигранным весельем, которое раньше отводила для посторонних и наскучивших.

– Держи!

– А что это? – я уже знаю, что значат эти «пункты», но хочу услышать ее объяснения.

– Так, набросала кое-что. Все равно же будешь подыскивать кого-то, так это вроде карты минного поля.

– Вера, – она думает, что я опять спрошу «почему ты совсем кислая, что случилось?», и обгоняет меня:

– Не глупи!

Но я хочу сказать совсем другое. Мне не нравятся девушки, мне вообще никто не нравится и не нравился никогда, младшие классы не в счет. Так вышло! Я пробежалась по списку там же, пока она возилась с покупателями, и поняла, что все кончается и, может быть, уже кончено. Что у нас никогда не будет бара для чистых сердцем, о котором мы когда-то мечтали.

Рассеянная, далекая. Она радовалась этим толпам полумужчин-полуженщин у себя в подвале, грубых, развязных сплетниц. И тут же переходила на один с ними язык. Я натыкалась на них в Городе, когда была с мамой, с приятелями или одна, и они смотрели по-свойски, нахально, иногда подмигивая. Позже писали. Одна написала: «Чего ты сохнешь по ней?» Дура.

Помнит ли мама эти встречи?

Мама смотрит очень понимающе. Иногда в ее присутствии, как от избытка кислорода, я начинаю пьянеть и пускаюсь откровенничать. Но не в этот раз. Я сказала только, что Эмма снова прислала открытку к майским праздникам и передавала ей привет.

– Хорошо, спасибо! – никаких уже «а почему тебе, а не мне?», «ты должна выяснить, откуда она шлет эти открытки», «такая же, как отец». Только «хорошо, спасибо». Мама молодец, все время растет. Однажды мы все помиримся, и я смогу всем им все рассказать. Мы сядем за круглый стол, и Муся и отец расскажут, почему они ушли, не прощаясь. Может, у них тоже есть дневник, и, чтобы ничего не объяснять, они просто дадут его нам с мамой почитать, по очереди. Ха-ха.

Когда Муся пропала, я думала, что у мамы будет срыв. Что никакого оптимизма не хватит, чтобы покрыть такую потерю. Мне было нечем поддержать ее: официально мы обе горевали о Мусе. Но свое главное горе я еще долго держала при себе.

Мама выстояла. Я ходила убитая, пряталась за городом и вдруг поняла: «А мама-то держится молодцом!» Вот тогда я впервые задумалась о теории Лени: в условиях большого города женщина – это маленькая энергоподстанция.

И мне вдруг полегчало. Я поняла, что Вере невмоготу было оставаться в Городе. Я поняла, почему она не могла остаться здесь, где все напоминало ей о Лени, которая кишела большими идеями и красивыми мыслями, сама такая красивая и большая душой. Не из тех, кого упоминают в «каталогах типажей». Из тех, кого можно годами травить в сердце, но одна встреча в баре – и, как феникс, они снова во плоти, будто никуда не уходили.

Я была просто привязана к Вере, а она Лени любила. Не любя, человек, эгоистичное животное, не отдает никому столько собственной жизни. Как в бразильской песне о любви, флейта парит, не касаясь основной, приземленной темы, это было чувство высшего порядка, высшей пробы.

Я поняла и пошла на поправку.

– Покажешь открытку? – не поворачиваясь, вся в хлопотах, в семейной чайной церемонии на двоих, спросила мама. – Если с собой, конечно.

Открытка со мной. Это просто фото, с Мусей на фоне южного пейзажа. В разговоре с мамой я говорю «Эмма». Мама так и не знает, как ненавистна ей была эта «Муся».

Мама смотрит на Мусю, комментируя исключительно пейзаж вокруг.

– А где это?

Мы вместе гуглим адрес на открытке. И я знаю, что вечер мама проведет в изучении всего, что связано с этим местом. Включая сегментацию по вероисповеданию и города-побратимы.

Я смеюсь: получив эту открытку, я по старой памяти подумала, что фотографировала Вера. Мама тоже смеется, но чему-то своему – ей так легче. Это у нас общая реакция, хотя многие обижаются, что мы смеемся тогда, когда нужно плакать.

Да, мы похожи характером, и в чем-то это большое везение.

***

Выйдя от мамы, я достала открытку и еще раз рассмотрела сестру. Уже несколько лет она присылала мне открытки к праздникам и в каждой просила ничего не говорить маме. И я, конечно, говорила и передавала привет.

«Я наконец-то счастлива, – писала Эмма в своем первом письме ко мне, пару лет назад. – Мы же сестры, давай общаться!»

Счастлива – красавица, отличница в этой жизни, а там – официантка в городе, где крадут и убивают пачками что ни день. И все равно людей больше, чем в небольшой стране. Счастлива!

После своего первого «привет» она стала писать часто и подробно, как в старых письмах, не дожидаясь ответа. Не думая, что я скажу матери, как объясню, каково мне быть миротворцем между двух огней. Сколько сил уходит на поиск нужных, безопасных слов для обеих.

Я шла и злилась на себя и на сестру. Пора быть сильнее, решила я и свернула к подвалу, где Вера пять лет назад продавала книги. За все это время я не была тут ни разу. Ничего не изменилось.

Дождь давно кончился. Было поздно. Магазин уже открылся, и рядом никого не было. «Отчего бы не зайти?» – подумала я нарочно усложненной конструкцией, почти вслух сказала. И зашла. Там работал другой, похожий на Веру стриж. Так же брякнул китайский колокольчик, так же бухтело радио, что-то латино-трясогузочное. Так же грохотал трамвай в открытое окно.

Я немножко побродила по маленькому залу. И даже книги стоят там же. Как много я прочитала с тех пор, если бы ты знала! Мы бы вместе посмеялись! Даже твою Цветаеву ненавистную. А ее «Крысолов» мне очень понравился. Статный молодой человек – в красивых одеждах, играя на флейте, он вывел всех детей из города. Думаю, он просто провел для них за городом мастер-класс «Введение во взрослый мир». И они вернулись домой довольно скоро, только старше лет на двадцать. Так что да, дети не вернулись. Вернулись взрослые.