ежели напрямки лесом, а ежели дорогами, то все пятнадцать, потому как с крюками оне. Дойдешь ли, солдатик? Я вон сбегал с утра к сватье, отнес ей свеклы да картошки прошлогодней. Хочь морожена, а все ж… А у ней, стало быть, мукой аржаной разжилси, так это я местный и кажный пень тута знаю. И то заблукал малость. Вот этот каменюка откель, не помню. Может, дождем осенним вымыло. Берлогу опять жа вот эту никогда тута не видал. Будто леший водил последние полчаса по лесу. Теперь-то вижу, что вон моя деревня и, стало быть, дом родной. Дома, токма теперича, нету. Сгорела хатенка, так что в подполе с внучатами зимуем. Бабка опять же моя преставилась ноне, царствие ей небесно,– дед Прохор, снял шапку и перекрестился.– Эх. Беда.

– Ничего, я молодой, пройду по дороге. Вы мне только укажите в какую сторону идти,– попросил Хрюкин.

– Эт мне не жалко,– дед взял сучек и принялся чертить план местности на земле: – Вот это дорога железна. Мы здесь. Это шоссейна дорога. Выйдешь к ней здесь. Напрямки если, то на студену сторону верст пять, а опосля уж прямо до Можайска, десять верст. Только без лыж ты, солдатик, на первой версте вымрешь.

– Так может вы мне свои уступите?– спросил Хрюкин, мысленно уговаривая деда:– "Уступи, помоги".

– Так ить мне, солдатик, не жалко. Лыжи-то бросовые, самоделы, но мне тут самому еще пару верст телепать, так что и не знаю.

– Я заплачу. Вот,– Хрюкин вытащил из кармана золотую монету.– Золото.

– Эк, солдатик, да на кой мне оно? Куда с ним? Вот как бы ты к примеру что из вещей предложил, аль из продуктов.

– С продуктами плохо,– честно признался Хрюкин.– А вещь… Вот полушубок хотите? Он ношенный, но целый.

– Полушубок – это хорошо, но…– Дед Прохор, макнул ржаной сухарь в кипяток и откусив от него размякший кусок, принялся жевать неспешно.

– Что? Хотите, еще соли чуток отсыплю. У меня есть пару кило. Половину отдам,– Хрюкин похвалил себя за хозяйственность и поругал за то, что взял соли мало.

– Со-о-о-оль,– повеселел дед.– Че молчал, солдатик? Кило соли говоришь? Давай в придачу и забирай доски.

Договорившись и ударив с дедом по рукам, Хрюкин отсыпал ему соли и через десять минут уже шлепал в сторону железной дороги. Мешок с сухарями уменьшился заметно и Артур сунул его в рюкзак. Канистра мешала очень и руку оттягивала, так что подумав и очень жалея, он ее все же бросил, решив, что теперь если что, то и снегом обойдется. Лес стоял не сплошной стеной, прореженный войной, с горелыми падями и луговинами заброшенными, так что двигался Хрюкин на север довольно бойко. Пересек через пару километров железную дорогу, а через три еще засветло, вышел к шоссейной. Движение по ней было на удивление интенсивным и Хрюкину, удалось уговорить водителя полуторки, везущего с фронта пустые ящики из-под снарядов, подбросить его до Можайска, посулив ему сухарей.

– Садись, коль так,– согласился ефрейтор, у которого в кабине никого за старшего не оказалось. Об этом его и спросил в первую очередь Артур невзначай.

– Под аэроплан фрицев попали, зёма,– ответил просто ефрейтор.– Только от фронта отгреб и тута нате. Как врезал из пулемету. Вона, глянь,– в кабине, прямо над головой Хрюкина виднелось несколько свежих пулевых пробоин.

– Младшему лейтенанту прямо в голову. В кузове лежит,– ефрейтор зевнул и поинтересовался в свою очередь, кивнув на разноцветный рюкзак.

– Сидор, смотрю, занятный у тебя, земеля. Откуда взял?

– Обменял у союзников на мыло,– брякнул Хрюкин первое что пришло в голову.

– Эт каких союзником? Мериканов? И где это ты их встретил, зема?

– Известно где. На фронте. Приехала к нам делегация от них.– На голубом глазу ответил Хрюкин, пристраиваясь поудобнее.– Вот и форму выдали чтобы, значит, их встречать, черную. Там у них одни негры были, ну и чтобы, значит, их уважить под цвет их рож выдали.

– Здоров ты загибать, земеля,– рассмеялся ефрейтор.– Как звать-то тебя, трепач?

– Артуром зовут,– назвал свое имя родное Хрюкин.

– А я Иван. Держи клешню. Давно такого вруна не встречал. Сыпь дале, про негров мериканских.

– Не веришь? Твое дело,– Артур пожал руку протянутую и, развязав мешок, высыпал сухари на свои колени.– Угощайся, Иван.

– Что-то они у тебя все с плесенью,– сморщился тот, но сухарь все же цапнул и грызть начал с энтузиазмом.

– Сыро нынче, вот и плесень. Летом подсохнут,– махнул рукой Хрюкин.

– Ты их до лета с собой таскать собрался?– хохотнул ефрейтор.

– Эти? Эти я тебе за проезд презентую, а те которые подсохнут летом, летом и будут.

– Чего ты мне этими сухарями сделаешь? Что за слово иноземное, ну-ка повтори-ка,– заинтересовался водитель.

– Подарю – значит. Презент – подарок. Презентую. Русское слово вполне. С чего ты взял, что иноземное?

– Уху не привычно потому что. Презентуешь? Такие-то че не презентовать? Я вон чуть зубы не сломал, пока разгрыз. Каменной прочности сухари, хоть и с плесенью.

– А больше у меня нет ничего. Так что чем богаты, тем и рады, Вань. Вот приеду в Можайск, там чем-нибудь разживусь. Встану на довольствие.

– От Можайска одно название осталось нынче. Я вчера проезжал через него,– сообщил ефрейтор, засовывая в рот второй сухарь с плесенью.

– Знаю. Но не весь же разрушен. Есть и целые дома. Приткнусь где-нибудь, при какой-нибудь вдове,– подмигнул Артур ефрейтору и тот, не поняв шутки, вдруг резко затормозив, заорал: – А ну вылезай, шкура, к чертовой матери. Там люди под пулями загибаются, а он по вдовушкам мастак. Выметайся, сволота,– и, распахнув настежь дверь фанерную, вышиб Артура тычком ноги из кабины. Хрюкин и сказать-то в свое оправдание ничего не успел, а полуторка уже фырчала впереди метрах в пятидесяти, увозя в своем кузове, ящики пустые снарядные, убитого младшего лейтенанта и лыжи Артуровны – стоимостью в полушубок и кило соли.

– Сам ты сволота,– крикнул Хрюкин запоздало вслед удаляющемуся автомобилю.– Чтоб тебя разбомбило, припадочного!– крикнул он, обнаружив, что остался без лыж.– Гад!– сумерки сгущались, мороз крепчал и Хрюкин побежал в сторону Можайска, прикинув, что до него осталось километров пять. Впереди послышались взрывы и над его головой пронеслись немецкие "штукасы", с воем, от которого волосы на голове у Хрюкина зашевелились. Прыгнув в кювет снежный, он пролежал, закрыв голову руками несколько минут, пока не перестала вздрагивать земля от разрывов и поднялся, предварительно оглядевшись, на четвереньках. Самолетов больше видно не было. Да и темнело на глазах, так что Артур поднялся и, собрав свой скарб, двинулся в путь. Пройдя пару километров, он увидел лежащую на боку полуторку, опрокинутую взрывом. Она показалась ему знакомой и, поравнявшись с ней, Хрюкин убедился, что это именно та самая, которой управлял ефрейтор-псих. Ящики снарядные из кузова высыпались, покойник-лейтенант тоже лежал рядом с кузовом, скрючившись, а вот лыжи Артуру на глаза не попадались. Наконец он их нашел метрах в двадцати от шоссе. Отбросило при взрыве. Совершенно не поврежденные, они опять вернулись к нему. Нацепив лыжи на валенки, Хрюкин вспомнил про ефрейтора и обойдя полуторку, увидел водителя лежащим у колеса. Будто ефрейтор хотел под ним спрятаться, но не успел. Лежал он лицом вверх и изо рта у него торчал прикушенный зубами сухарь. То, что водитель мертв Артур понял сразу, так что и подходить к нему, щупать пульс, не стал. Шапку снял, постоял десять секунд и пошел дальше, в сторону Можайска, до которого осталось всего ничего. Расстояние оставшееся он прошел быстро, даже не пытаясь останавливать транспорт, который в основном шел в сторону фронта. Город встретил Артура шумом автомобильных и танковых двигателей и интенсивным перемещением в строю военных. Черные развалины громоздились вокруг, ефрейтор покойный оказался прав, досталось городку на все сто процентов. Прокатившийся через него дважды фронт не пощадил ни одного дома. Сплошные руины оставил после себя. Приметив огонек, мелькнувший из подвального оконца одного из разрушенных домов, Хрюкин попытался пробраться через завалы бревен и кирпичей, но дважды наткнувшись в темноте на торчащие предметы, плюнул на это занятие и попытался выбраться обратно на улицу, хоть как-то расчищенную, проходящей техникой. В темноте он зацепился ногой за что-то и полетел куда-то, заорав истошно с перепугу. И упал, неудачно приземлившись. Лицом в битый кирпич. Так что очнулся не сразу. А очнулся от того, что кто-то теребил его за рукав и тоненьким голоском звал: – Дяденька, дяденька, вы мертвый? Здесь нельзя лежать. Холодно.

– Живой я, живой,– простонал Хрюкин, отрывая лицо от мерзлых кирпичей.– Кто это здесь?

– Я, дяденька. Меня Веркой звать. Я тут с мамкой и братом живу в подвале,– пропищал голосок.– Идите за мной. Здесь лежать нельзя,– Хрюкин присмотрелся и разглядел в полумраке, нелепую фигурку подростка, перетянутую крест-накрест платком. Платок был темный, под ним что-то светло-серое, а лицо белело и вовсе как у привидения.

– Куда?– спросил Хрюкин, охнув от боли в отшибленном колене.

– За мной, дяденька, руку на плечо мне положите. Здесь вход в подвал. Я вышла мамку встретить. Она на станцию пошла, угля собрать, а тут вы упали. Я думала, что вы убились. Так высоко упали,– пищала впереди Верка, спускаясь по ступеням.– Здесь дверь низкая, пригнитесь дяденька,– предупредила Верка, только забыла сказать, на сколько нужно пригнуться. Она и сама пригнулась, будучи от горшка два вершка, а пригнувшийся Хрюкин, уперся сходу лбом в кирпичную кладку, так что искры из глаз брызнули и осветили на мгновение и спину Веркину, и дверь метровой высоты. Постояв и придя в себя, Хрюкин согнулся пополам и влез в подвальное помещение. Здесь к его радости, ступеньки вели вниз, и он всего один раз упал, решив почему-то, что в подвале и живут вот так, согнувшись. Ошибся. Подвал был глубоким. Вход неказистым, а сам подвал высотой метра два, так что когда он поднялся со стоном, то головой до потолка не достал. И просторным подвал оказался тоже. Метров двадцать квадратных. Да еще и теплым, к тому же. В одном его углу стояла печка "буржуйка" сооруженная из бочки бензиновой и довольно умело. Тот кто ее сооружал, приложил старание и выдумку. Дверки прорезал аккуратные и наверху вырезал дырку не только под трубу для дыма, но и для того чтобы ставить кастрюлю или чайник. Чайник сейчас там и пыхтел, побрякивая крышкой. Труба была выставлена в окно подвальное и светилась малиновым цветом. Рядом с печью была сооружена из подручных средств лежанка, заваленная тряпьем, и из тряпок на Хрюкина таращились глазенки. Освещался подвал керосинкой, которая едва сейчас светила, но подвешенная к потолку, расположена была удачно. "Летучая мышь"– железнодорожная, с ручкой и решеткой защитной для стекла, она создавала некоторый уют в этом подвале.

– Это братишка мой меньшой – Петька. Проходите, дяденька, садитесь. Я сейчас ваш лоб посмотрю,– Хрюкин охнул, присаживаясь на ящик из-под бутылок, стоящий на ребре, рядом с печью и накрытый куском ватного одеяла. Грязная вата торчала неряшливо в разные стороны, будто одеяло не резали, а рвали зубами, но сидеть было мягко.

– Ох, как вы…– запричитала Верка.

– А где мой мешок?– спросил Хрюкин, вспомнив, что он шел не с пустыми руками и падал тоже не с пустыми.

– Ох, дяденька…– всплеснула руками Верка, прикладывая к его лбу мокрую, холодную тряпку.– Подержите, я взгляну. Наверно там ваш мешок остался,– вернулась девчушка через минуту и принесла не только мешок, но и лыжи: – Вот все ваше,– положила она рюкзак у ног Хрюкина, а лыжи оставила при входе, прислонив их к стене. На вид Верке было лет десять, но глаза смотрели совершенно по взрослому, озабоченно, понимающе.

– Спасибо, Вер,– поблагодарил ее Хрюкин.– Угостить мне вас нечем, только сухари есть,– принялся рыться он в мешке.

– Сухари,– обрадовалась девчушка.– Не надо, дяденька. Вам самим, наверное, нужны. Петьке только один дайте, а мне не нужно. Скоро мамка придет, тюрю будем варить. Хотите кипятку?

– Хочу,– согласился Хрюкин.– Ваш кипяток, мои сухари. У меня много их. А завтра я на довольствие встану при военкомате, так что вы не стесняйтесь,– Хрюкин выложил оставшиеся сухари прямо на лежанку, и оказалось их не так уж и много.

– На стол нужно, дяденька,– засуетилась девчушка, перекладывая сухари на стол, который Хрюкин сразу и не заметил. А это был именно стол, правда стоял он на кирпичном основании, но столешница была круглой и застеленной газетами. "На страже Родины". Прочитал Хрюкин заголовок и спросил:

– Что пишут?

– Ой, дяденька,– Верка суетилась рядом со столом, расставляя на нем кружки солдатские и чайник. На его место, подняв, она сунула кусок кровельного железа, и пыхнувший было в подвал дым, потек опять в трубу. Чайник лязгнул ручкой, перемещаясь к столу, и кипяток зажурчал в кружки.

– Петька, подсаживайся поближе,– позвал мальчишку Хрюкин и из тряпок выполз чумазый мальчонка лет пяти, с конопатым, сопливым носом, шмыгнув которым, он спросил.

– Дядь, а ты кто?

– Я? Меня зовут Артур,– назвался Хрюкин.

– Не-е-е. Я не как звать. Ты кто? Немец или наш – русский?

– Русский я, Петь. У меня и фамилия русская – Хрюкин.

– Хрюкин? Смешная фамилия,– прыснул Петька, получив подзатыльник от сестры и выговор:

– Ничего не смешная. Обыкновенная. А у нас, что лучше что ли? Кутузовы.

– Как?– переспросил Хрюкин, подумав, что ослышался.

– Кутузовы,– повторила Верка.– Меня все в школе "Кутькой" дразнили. Кутька, да Кутька. Чего хорошего?

– Да уж, чего там хорошего, коль дразнят. Меня "Хряком" дразнили. Главное обидно, что не "Хрюком", а "Хряком". Не правильно это. Человек не виноват, с какой фамилией ему родиться пришлось.

– Правильно, дяденька Артур,– поддакнула ему Верка.– Не виноват,– Петька хрустел сухарем и сопел сопливым носом, слушая разговоры умные взрослых. Верка заставила высморкаться братишку в тряпку и протерла ему лицо чумазое ей же. Стало оно от протирания посветлее, а уж дышать Петька стал совсем чисто, без посвистов.

А вскоре пришла и мать Веркина с Петькой, замотанная шалью, в ватнике красноармейском и красноармейских же штанах ватных, стеганных. На ногах опять же валенки серые, казенные. Сходила она к станции удачно. Насобирала угля пол мешка.

– Еле доперла, но зато на неделю теперь хватит. Нам бы еще муки достать и картошки раздобыть, тогда все нипочем. Верно, Вер?– начала она от входа весело, но заметив незнакомца, настороженно замолчала, приглядываясь в полумраке: – Это кто у нас, Вер?

– Это, дяденька. Он упал и разбил лоб. Я пустила согреться,– виноватым голоском отозвалась девчушка.

Хрюкин встал и представился: – Рядовой Хрюкин Артур Макарович, следую в военкомат, для прохождения службы.

– Дарья,– представилась хозяйка, подтаскивая мешок к "буржуйке".– Что-то одет ты, Артур Макарович, не как солдат-то.

– Из окружения выходил, вот и пришлось что попало одеть. Шинель, да гимнастерка поистрепались. Добрые люди дали вот пальтишко.

– Хорошее пальто-то. Видать шибко добрые попались. Не штопано вовсе,– присмотрелась к "пальто" Дарья.

– Встречаются пока люди хорошие,– неопределенно ответил Хрюкин, прикидывая, прогонит его Дарья сейчас или позволит переночевать.

– Да чего там. Ночуйте,– поняла она по его лицу.– Места много, только уж устраивайтесь, где сможете, лежбище у нас одно на троих. Так что уж и не знаю, где вам пристроиться.

– Ничего, я ежели что, то и сидя покемарю,– замахал руками Хрюкин, оглядывая помещение внимательнее. Прилечь на что либо, на самом деле больше было не на что.

– Почто сидя? Придумаем, что нибудь. Вон там две доски в углу. Не распилили пока на дрова, так уж на них и постелитесь.– Предложила Дарья.

– Вот и хорошо,– Хрюкин полез к стене и нашел там две двухметровых доски, утыканные гвоздями. Доски были широкие, и из них получилась великолепная лежанка. Загнув кирпичом гвозди, он тут же и разложил доски, застелив мешком освободившимся от сухарей. Нащупал в рюкзаке соль и передал ее, в тряпицу портяночную завернутую, хозяйке: – Это за постой. Соль. Мало, правда, кило примерно, но больше нет ничего.

– Соль?– переспросила Дарья, хлопочущая у стола и болтающая в кастрюле что-то ложкой.

"Тюрю готовит",– понял Хрюкин и в животе у него забурчало.

– Соль – это спасибо. У нас уже неделю как вся вышла. Бог вас послал нам не иначе,– Дарья всхлипнула.

– Какой Бог? Я комсомолец вообще,– отказался Хрюкин от чести предложенной.

– Это так к слову, Артур Макарович. Не обижайтесь, Христа ради. Конечно комсомолец. Как же без этого? Нынче все комсомольцы. У меня и муж тоже комсомолец. Не пишет третий месяц,– опять всхлипнула Дарья.– Жив ли?

Хрюкин промолчал, копошась в рюкзаке. Достал из него палатку, повертел в руках, и хотел было уже швырнуть ее обратно, но она вдруг зацепившись за что-то в полумраке, начала раскрываться и он оттолкнул ее на середину подвала. Палатка натянулась и начала переливаться, малиновым в основном цветом, слегка разбавленным желтизной, а все семейство подвальное уставилось на нее, открыв рты.

– Это что, дяденька?– пришла в себя первой Верка.

– Это палатка походная, двухместная,– объяснил Хрюкин, матеря себя мысленно за оплошность.

– Красивая какая,– оценила палатку Верка.– Можно я в нее загляну?

– Можно,– разрешил Хрюкин и Верка с Петькой, полезли в палатку, моментально разобравшись, как она распахивается. Только липучки затрещали – "ёжики".

– Здесь коврик мягкий на полу,– сообщила Верка, ползая внутри и щупая ткань.– Теплая. Будто греет печка снизу.

– Можно мы в ней спать ляжем, дяденька?– спросила она, высовываясь из палатки.

– Ложитесь,– разрешил Хрюкин.– Только это она теплая, потому что я с ней у печки сидел. Нагрелась. А потом остынет.

– Остынет если, тогда мы к мамке уйдем,– разрешила проблему с детской непосредственностью девчушка, выглядывая опять.– Даже есть расхотелось, и вылезать не хочется. Пол мягкий, теплый,– сообщила она.

Однако, когда "тюря" сварилась, выскочила первой, вытащив упирающегося Петьку.

– Нужно поесть. Нето кишки слипнутся и будет плохо,– рассудила она, волоча брата к столу.

– Присаживайтесь, Артур Макарович, к столу,– позвала Дарья, и Хрюкин не стал привередничать, присел.

Тюрей, оказалась болтушка из муки и воды, но горячая и соленая, она показалась проголодавшемуся Хрюкину верхом кулинарного искусства. Хлебал и нахваливал. Тем более, что налила ему Дарья ее в настоящую фарфоровую тарелку и ложку вручила из нержавейки, блестящую. Невольно при этом Хрюкину вспомнился дом родной, и он вздохнул тяжело, поблагодарив хозяйку.

– Не за что,– ответила та и, взглянув на его мрачное лицо, добавила: – Ничего, скоро война закончится и вернетесь вы домой, Артур Макарович,– Дарья, похоже, умела читать мысли.