Начинаешь читать Гоголя и думаешь: "Господи, хорошо, что к моменту написания "Выбранной переписки" большинство его произведений были изданы. А то ведь, пожалуй, спалил бы, как второй том "Мёртвых душ"!
По сравнению с этим поздним Гоголем Лев наш Николаевич выглядит не Учителем и Моралистом, а милым, покладистым и невероятно терпимым старцем. Гоголь категоричен, как человек, которому открылась Истина. Или как городской сумасшедший. Что, собственно, одно и то же.
"С..., все в аду гореть будете! - стращает он современников. - И я вместе с вами, горе, горе!" А потому срочно надо устроить общественные чтения, издавать "Одиссею", помогать страждущим, но не абы как, а со смыслом, плевать на католическую церковь - источник всякой заразы и прочая, и прочая...
Забавно, что Гоголь высказывает в своих письмах много дельных мыслей, но делает это так неловко, что слушать его не хочется. Что лишний раз доказывает только одно:
важно не только "что", но и "как".
Забавно и то, что поучая других, писатель не замечает, что слова его в равной степени могли бы быть обращены к нему самому:
Чем истины выше, тем нужно быть осторожнее с ними; иначе они вдруг обратятся в общие места, а общим местам уже не верят.
Общих мест в переписке много, пожалуй, слишком много. Оттого она напоминает склад забытых вещей: покопавшись, можно найти что-нибудь ценное. Только вот копаться в чужих вещах совсем не хочется.