Было уже начало одиннадцатого. Пора приступать к третьему этапу добывания денег. Зоя побежала в барахольные ряды. Здесь на длинных прилавках и просто на земле теснились-громоздились товары всех видов, размеров, расцветок и степеней изношенности. От швейных иголок до велосипедов, от новеньких импортных компьютеров до потрёпанных детских пинеток. Зоя высматривала среди продавцов человека с хорошим лицом. Один мужчина, степенный, деревенского вида – в полосатой рубашке-косоворотке и кепке-шестиклинке – ей глянулся. Он продавал стиральную машину «Малютку», трёхрожковую люстру и голубой унитаз. Зоя приблизилась, спросила с заминкой, робко:

– Простите, вам пылесос не нужен? Новый, в упаковке. Очень недорого…

– Нет, милая, не нуждаемся. Своё бы добро распродать до вечера.

Обескураженная Зоя отошла, призадумалась. Вдруг:

– Зоя Михайловна!

Она вгляделась: ба! Её студент, Борщевский— в этом году окончил. Она только-только у него экзамен принимала – фюнф поставила. Ну и ну! Борщевский стоял в торгашеском ряду, сверкая толстенными стёклами очков, предлагал на продажу всякую мелочь: видеокассеты, женские трусики-недельку, батарейки, жвачку и что-то маленькое в блестящих упаковках – чуть ли не презервативы. Зоя уж и вглядываться не стала.

– Зоя Михайловна, – поздоровавшись, сразу приступил к делу вчерашний студент, – у вас, вижу – проблемы?

– Д-да… – Зоя подумала: а почему бы и нет? А вдруг? – Видите ли… э-э-э… Яков, мне срочно надо продать новый пылесос, а я не знаю, как это делается

– Пылесос? Советский?

– Да, «Ракета»… Но совершенно новый, в упаковке – последней модели.

Студент-торгаш сдвинул на затылок бейсбольную кепочку, протёр профессорские окуляры, поразмышлял с полминуты.

– Ладно. Ради вас, Зоя Михайловна, так и быть – рискну. Да и пора мне дело укрупнять. Пойдёмте.

Борщевский собрал в громадную наплечную сумку своё товарное барахло, попросил соседа по прилавку приглядеть за местом.

По дороге Зоя не утерпела, спросила:

– Вы меня, Яков, извините, но я поражена. Ведь вы учились отлично, немецким владеете уже на уровне…

– На «отлично» учиться не трудно, Зоя Михайловна, если голова есть. С дипломом учителя прожить трудно – вот в чём беда-то. Я ведь, если откровенно, поступал на иняз от души, и вправду хотел учителем стать. Вроде героя Тихонова в «Доживём до понедельника»… Э-э, да что там! Сейчас всё перестроилось, и планы мои тоже перевернулись. А немецкий… Он не пропадёт, спасибо вам, Зоя Михайловна. Вот поднакоплю, как по политэкономии учили, первоначальный капитал, язык тогда и пригодится – будем с Германией связи налаживать. И всё будет зэр гут…

Зоя слушала вполуха, а сама всё пыталась утвердиться – какую цену запросить?

В квартире Борщевский разулся в прихожей, оставил здесь же сумку, прошёл в комнату, цепко осмотрелся. Помог хозяйке вытащить из угла, из-за тумбочки с телевизором, резервный пылесос в коробке. Раскрыл, вынул машину, осмотрел-ощупал со всех сторон, включил в розетку, послушал гул, провёл щёткой по ковру.

– Ну и сколько же, Зоя Михайловна?

– Тридцать пять.

– Гм, – начинающий бизнесмен наморщил лоб, ещё раз оценивающе осмотрел «Ракету».

– Простите, Зоя Михайловна, но он в магазине за сорок пять «штук» свободно стоит. На нём трудно навар сделать… Тридцать.

Зоя взглянула в глаза бывшего именного стипендиата через его стеклянную броню – креста на нём нет! Впрочем, крестик у Борщевского как раз имелся-болтался поверх майки. Все её расчёты предварительные продолжали рушиться. Борщевский вынес коробку в прихожую, покопался в сумке, вынул полиэтиленовый свёрток, выудил оттуда запечатанную пачку пятисотрублёвок, послюнявил пальцы, отсчитал шестьдесят ассигнаций. Зоя молча стояла, смотрела на бывшую гордость факультета иностранных языков.

– Зоя Михайловна, а может ещё что хотите загнать? – неожиданно спросил Борщевский. – Я возьму, если – вещь.

Зоя встрепенулась: и правда, что бы ещё продать?

– Может, книги?

Скупщик прошёл в комнату, глянул мельком на стеллажи – Достоевский, Чехов, Пушкин, – скривился, пренебрежительно хмыкнул:

– Ну нет, на таких книгах сейчас не заработаешь. Вещи нужны.

– А-а, – вспомнила Зоя, – вон музыкальный центр. Мы им редко пользуемся, он практически новый.

Борщевский опять лишь бегло осмотрел сборную горку радиоаппаратуры в углу у серванта: усилитель «Вега», магнитофон-приставка «Радиотехника», проигрыватель «Ария», усилители «С-30Б» – задумчиво посвистал, приложив палец к губам, вынес наконец вердикт:

– Нет-с, Зоя Михайловна, на этом тоже много не огребёшь – громоздко, а спрос небольшой. Вот если б импортная музыка была… А вот, я вижу вон там пишмашиночку – «Унис», кажется? Вот это я бы взял.

Зоя автоматически, не раздумывая, сразу и наотрез: нет, ни в коем случае! Этой портативной пишущей машинкой более всего дорожил Игорь. Он даже не раз, в пылу семейной конфронтации, заикался, что-де, если уйдёт из дома, то прихватит с собою только «Унис» и 30-томник Достоевского…

– Ну что ж, ну что ж, – медленно обводил жадными очами комнату новоявленный нувориш.

Зоя как бы его взглядом тоже окинула свои владения: да-а-а, не шибко-то роскошно – и своровать особо нечего.

– А знаете, Зоя Михайловна, – решил бывший институтский отличник, – я бы ещё ковер взял. Вон тот на стене.

Над диваном висел красный шерстяной ковёр-красавец – гордость и отрада Зои. Покупали его ещё по спискам, в очереди почти год числились.

– Сколько? – упавшим голосом спросила она.

– Скажу честно: у меня осталось семьдесят «штук» – всё отдам.

Зоя поколебалась, но семьдесят тысяч – весомая добавка.

– Снимайте.

Борщевский шустро вспрыгнул на диван-кровать, кряхтя и охая от усердия, снял с гвоздиков тяжёлый ковёр, свернул-укатал в рулон, расплатился, ушёл, согбенный и счастливый, бросив напоследок:

– Ауфвидерзеен, Зоя Михайловна! Если что – обращайтесь, всегда помогу.

Зоя, закрыв за ним дверь, села в любимое кресло, пересчитала капиталы – двести восемнадцать тысяч. Меньше половины. Она долго и отрешённо смотрела на непривычно голую стену над супружеским ложем-диваном. Страшная усталость глыбой навалилась на сердце. Зоя решила взбодриться, нарушить режим – отправилась на кухню, достала кофемолку.

Пока варился кофе, она ещё и ещё раз пошарила в воображении, в памяти – проверила, есть ли какие-нибудь выходы… Увы, оставалось только одно последнее средство – «Рубин». Господи! А вдруг он тоже в воскресенье не работает?

Зоя, не допив горький кофе, возбудившись и без него от страха, кинулась в комнату к серванту, выпотрошила свою заветную дамскую шкатулочку. Среди янтаря, финифти, мельхиора, меди, бирюзы и прочей полу- и четверть драгоценной ювелирной мелочи, накопляемой годами, в отдельном футлярчике покоилось золото: два обручальных кольца, серёжки в виде ромбиков, цепочка и перстенёк с изумрудиком. С неделю назад Зоя заглядывала в «Рубин», любовалась на витрины – в ценах примерно разобралась. Хотя в скупке, конечно, безбожно будут занижать – так что надо с запасом рассчитывать.

Итак, обручальные кольца сразу в сторону: очень, говорят, дурная примета потерять или продать свадебное кольцо – семье тогда не сохраниться. Зоя сама себе усмехнулась: да-а-а, их семья, видно, на обручальных кольцах только и держится. Недаром они с Игорем так их берегут, даже вот решили не носить от греха подальше. Серьги… За них можно сто тридцать запросить. За цепочку – сто двадцать… Эх, опять не хватит! Придётся и перстенёк любимый – подарок матери – отдавать, тысяч за сто. Ого, триста пятьдесят набегает. Это более чем с лихвой, ещё и на хлеб-чай останется…

Ну уж если пошли по дороге колдобины да рытвины, то и конца им не видать. По пути Зоя заскочила в Дом торговли, потешила любопытство: такой ковер, какой утартал у неё Борщевский, стоил сто двадцать тысяч. За спасибо, выходит, отдала. А тут ещё – ювелирный магазин сам-то работал, а вот скупка отдыхала. И, как тут же пояснили расстроенной Зое всезнающие женщины в деревенских платочках, отдыхает скупка уже несколько дней и закрыта будет неизвестно сколько. Оказывается, это «мафиози», торгующие золотишком, прикрыли государственную скупку. Они всё могут, «мафиози»-то! Приехали. Полнейший тупик.

Зоя стояла на крыльце «Рубина», думала. Её кто-то потянул за рукав кофты:

– Паслушай, карасавица!

Глянула – цыганка, старая, седая, с требовательным бесстыдным взглядом.

– Золата куплю, многа денег дам. Не пажалеешь! Многа-многа денег дам. Прадавай золата!

Зоя инстинктивно отпрянула, вырвала рукав. Она старалась не разговаривать с цыганками, обходила их стороной. Однажды, ещё на первом курсе института, она поехала на выходные домой. У входа на автовокзал её перехватили две цыганки, молодые, улыбчивые, напористые, – закружили, обворожили, чего-то наболтали. Когда Зоя-студенточка пришла в себя, у неё исчезло уже колечко с пальца и не осталось в кошельке ни копеечки, даже на билет до родимой Тынковки. Пришлось через весь город возвращаться в общежитие, одалживаться у Арины…

Но на сей раз – делать нечего – Зоя переборола себя, поддалась на диалог.

– Я дёшево не отдам.

– Ай, не нада дёшева! Я дорага дам! – оживилась ещё более старая карга. – Пашли, пашли, карасавица! Я наперёд деньги атдам!

Она повлекла Зою под арку, здесь же, рядом, зыркнула по сторонам.

– Чево у тебя, карасавица?

– Серьги чистые, цепочка и перстенёк с камушком, изумрудом. За всё хочу триста пятьдесят тысяч.

Цыганка заглянула ей в глаза, словно плеснула ворожбы, преувеличенно изумилась, заквохтала:

– Ай, ты чево, раскарасавица! Ай, как многа просишь! Триста дам. Всё, чево есть, атдам – триста тысяч!

Зоя торговаться всё же не умела. Да и этого тоже с лихвой хватит. С меньшей лихвой, но хватит и даже ещё останется.

– Ладно, давайте.

Старуха залезла грязной пятернёй в золотых перстнях за пазуху, пошарила в её необъятных закромах, вытащила на свет газетный свёрток.

– Считай, карасавица. Здесь ровна триста.

Зоя развернула обрывок «Московских новостей» – тугая пачка хрустящих тысячерублёвых купюр. Пересчитала – ровненько триста штук, без обмана. Зоя, как деловая, две-три бумажки на свет просмотрела.

Провернув операцию, толстая цыганка упорхнула как мотылёк: раз – и нету. Зоя улыбнулась: вот шустрый народ. На душе её стало чуть легче. Всё, думать и жалеть уже поздно – дело сделано, деньги добыты. Теперь можно слегка и пообедать – время далеко за полдень. Она резонно подумала, что сразу деньги класть в условленное место не след: в их проходном подъезде шпана часто поджигала газеты в почтовых ящиках, вскрывала их. Нет, надо ближе к шести.

Зоя изобрела ушицу из минтая, настрогала огурчиков и зелёного луку на салатик, заварила свежий чай. Попивала в комнате, угнездившись в кресле. Теперь, когда денежная лихорадка кончилась, вязкие мысли снова заполнили голову, угнетали настроение. Кто же это украл Игоря? Зачем? За что такое свалилось на них? Чем прогневили они Бога?..

Сейчас бы помолиться, но не было умения. Хотя своеобразный иконостас в квартире имелся. На средней полке стеллажей к корешкам зелёных с золотом томов Достоевского прислонены маленькие штампованные иконки: Казанская Божия Матерь, Господь Вседержитель, святая мученица Зоя. А сбоку, над телевизором, висело ещё и большое распятие, очень впечатляющее. Его сделал сам Игорь в университетские годы по гравюре Дюрера, когда ненадолго увлёкся резьбой по дереву.

Он вообще в жизни много чего перепробовал: и рисовал, и выпиливал, и выжигал, и лепил, и даже вышивал гладью. Во всём взблёскивал подобием таланта, но терпением его Бог обидел, он быстро угасал, бросал начатое, терял интерес. Распятие так и осталось единственным свидетельством способностей Игоря к искусной резьбе по дереву.

Зоя вспомнила, какая история с этим распятием вышла на свадьбе-новоселье. В новой квартире одним только украшением на голых стенах и был деревянный Иисус Христос на кресте. И вот декан факультета Щурьев – пригласила его Зоя мимоходом, из вежливости, но он таки припёрся, – который за столом всё снисходительно жмурился, благосклонно посматривал вокруг, словно это он выбил квартиру аспирантке, вдруг преобразился. Он перестал оглаживать свои усы, бородку и лысину а-ля Владимир Ильич, осовелые глаза его округлились, он икнул и побледнел, уставившись в одну точку. Что случилось: отравился? Подавился? Уж Зоя кинулась было к соседям – звонить в «скорую», но тут товарищ декан оклемался малость, ком в горле сглотнул и приказал Зое: пойдёмте на кухню – архиважный разговор.

На кухне Щурьев, побагровев, зашипел:

– Как вам не стыдно! Ведь вы член партбюро факультета! Вы позорите звание коммуниста! Если не снимете это религиозное безобразие со стены, ваше персональное дело будем рассматривать на партсобрании!..

Зоя в очередной раз прокляла тот хмурый день, когда колхозный парторг в родной Тынковке предложил ей вступить в ряды борцов за светлое будущее человечества, и она сдуру, по малолетству и комсомольской восторженности, согласилась. Однако на сей раз она именно как истая коммунистка натиск начальства выдержала стойко: распятие, дескать, повесил муж – он снять не позволит. Щурьев на дыбы: мол, в парторганизацию мужа сообщит… И был ужасно фраппирован, узнав, что Игорь Половишин не имеет к ленинской благородной партии ровно никакого отношения. Тогда разгневанный донельзя декан тут же резко распрощался со всеми, удалился и потом долго ещё мотал Зое нервы на кулак, что он преталантливо умел делать, вызывая её через день да каждый день на атеистические беседы…

Каково же было изумление Зои, когда уже в новые времена в областной газете она прочитала статью Щурьева, в которой наткнулась на фразу: «Как глубоко и мудро сказано в Евангелии от Матфея…» Боже мой, да неужто так замечательно скоро и так на диво кардинально можно перестроиться? Вот фарисей так фарисей! И сколько их таких вызрело, развелось в многострадальной стране!.. Шурьев даже, что было совсем смешно и гнусно, истребил свои ленинские усы и бородку, и Зоя не удивилась бы, увидев в начале пресловутой перестройки на лысом надлобье своего начальника характерное тёмное пятно…

За окном звучно, как выстрел, хлопнула дверца машины. Зоя вздрогнула, очнулась. Вот нашла о чём думать! Она взглянула – четыре часа. Так, пора приготовиться. Надо все деньги рассортировать, отсчитать выкупные да Нине сразу три тысячи вернуть. Зоя вынула из серванта прежние двести восемнадцать тысяч, положила на журнальный столик, достала из сумочки свёрток в «Московских новостях». Она брезгливо развернула захватанную грязную газетку, поплевала символически на пальцы, сняла верхнюю тысячерублёвку…

И руки у неё задрожали – под ассигнацией зачернел газетный шрифт. Зоя в ужасе распотрошила пачку: между верхней и нижней денежными купюрами была упакована плотная стопка нарезанной по формату газетной бумаги.

Сердце у Зои остановилось.

VII

Игорь сидел на раскладушке, держал на весу перед грудью левую руку, укачивал, словно ребёнка. Под бинтами, набухшими кровью, пульсировала острая игольчатая боль. Кроме боли угнетала и неизвестность времени – он забыл завести часы, они остановились полвторого. Что сейчас – ночь? утро? день?..

Страшное, жуткое, никогда прежде не испытываемое ощущение – в замкнутом пространстве, в плотной тишине, вне времени, наедине с болью… Кошмарнее, может быть, разве что в гробу проснуться от летаргии глубоко под землёй.

– Господи, Господи, – шепчет Игорь, качаясь-кланяясь на раскладушке, – Иисусе Христе, не оставь меня, помоги и укрепи. Спаси меня, Господи!

В голову почему-то лезет: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь… И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого…» – обрывки молитв, слышанных в церкви, куда они с Зоей в последнее время стали заглядывать при случае. Зоя даже крестилась при входе в храм и во время службы, Игорь же так и не научился пока перекрещивать лба, класть поклоны. А так хотелось сейчас пообщаться со Спасителем, попросить защиты, уверовать в помощь Его.

 
Чтоб я воскликнул: «Милый Бог,
Прошу я – успокой!»
И Бог, конечно бы, помог
И дал бы мне покой…
 

Игорь сполз-таки с раскладушки, утвердился на коленях. Где тут восток?.. Не разберёшь. На всякий случай отвернулся от винных ящиков и голых фотобаб, обратился в противоположный угол. Перекрестился, стараясь не перепутать – с правого плеча на левое, коснулся лбом пола. Всё было непривычным, неловким, неестественным – театральным. Игорь видел себя как бы со стороны.

– Господи, прости мне все мои прегрешения! Господи, Боже мой, дай возможность исправиться, оправдать свою жизнь, ведь мне всего сорок…

Нет, не то. Словно мелкий хулиган упрашивает участкового отпустить его на волю. Игорь поднялся с колен, прилёг на скрипучее ложе, пристроил изувеченную руку попокойнее. А всё равно стало хоть чуть да легче. Э-эх, если б по-настоящему помолиться! Да-а… Проклятое воспитание! И мать, и отец Игоря – оба учителя – сами взросли атеистами и его воспитали твердолобым материалистом. Уже в последние годы Игорь хотел было самостоятельно прийти к вере (особенно Достоевский на это его подвигал), но пока не удавалось. Уже здесь, после университета, он делал однажды телеинтервью с епископом Парфением. Как раз праздновалось тысячелетие крещения Руси и впервые было дозволено комначальством пообщаться журналистам со служителями культа. Когда съёмки интервью закончились, Игорь решился-таки на то, о чём давно мечтал – попросил: помогите, ваше преосвященство, приобрести Библию. Владыка вроде даже и с охотою пообещал: кончатся торжества – позвоните…

Потом Игорь звонил и раз, и пять, но, увы, слово владыки оказалось мало весомым. А потом Библия появилась в «Букинисте», Игорь купил сразу же за большие деньги. И… Сейчас Библия стоит на книжной полке, закладка так и осталась на середине пути, на 737-й странице, где начинается книга притчей Соломоновых. Опять, как и во многом, не хватило у Игоря запала, не достало пороху. Так и остался он наедине с этим безумным, полным случайностей, миром…

Игорь, видно, задремал, потому что испугался, вздрогнул от шума – скрипнула входная дверца. Он приподнялся, вгляделся, тревожно щурясь, – Вадим. Слава Богу! Парень спустился, в руках – два толстых бутерброда с копчёной колбасой, помидорина, пепси.

– Который час?

– Половина седьмого утра. Мы сейчас уезжаем. Не забудьте, что я вам сказал. Останется одна старуха, но она глуха, нема и полуслепая. Пса я надёжно зацепил. Так что не бойтесь.

Игорь торопливо завёл-поставил часы, выпил залпом тонизирующий налиток. Есть совершенно не хотелось, хотя подкрепиться перед решающим моментом не мешало бы. Теперь или пан или пропал. Вадим вывел его, опять в мешке, во двор. Моросил мелкий дождишко, на улице, чувствовалось, – хмурость, неують. Возвращаясь в бункер, Игорь впервые обратил внимание – дверца в него запирается на железную задвижку. Значит, поэт должен забыть её задвинуть. Успел кинуть взгляд и на гаражные ворота – они были заклинены поперёк железной трубой.

Для страховки Игорь решил выждать ровно час. Он завёл в своём «Полёте» будильничек, поставил звонок на восемь. Послонялся по подземелью, остановился у коробок: может, взбодриться?.. Ну уж нет! Его почкам отбитым только яда сейчас и не хватает. Игорь прошёл от нечего делать к голотелой экспозиции, поразглядывал. Чего здесь только не было: изящная реклама-календарь фильма «Эммануэль» с полуобнажённой обаяшкой Сильвией Кристель, репродукции с картин «Спящая Венера» Джорджоне и «Русская Венера» Ильи Глазунова, а рядом – грязнейшие плакаты-кадры из крутых порнушек типа «Срамные губы» и «Фаллос-убийца», с раскоряченными, расщеперенными сиськастыми существами, имеющими к женскому полу отношение весьма косвенное.

Игорь закрыл глаза, вспомнил Арину, последний их миг, позавчерашний, когда прощались. Он уже оделся в полумраке – горел только ночник над кроватью, – Арина встала проводить. Игорь страшно любил этот момент: присел на корточки, снизу вверх смотрел с наслаждением, как из пены одеяла появляется, открывается взору изумительно плавное тело любимой. Арина, преодолевая остатний стыд – она и любила открывать себя горячему взгляду Игоря и одновременно странно, совсем по-девичьи, ещё стыдилась, – на несколько секунд застывала статуей, жарко и ласково шепча:

– Не надо на меня смотреть…

Потом тянулась за халатом, накидывала на плечи, а Игорь, продлевая томительный миг, обхватывал её колени руками, не давал полам халата сомкнуться и – целовал, целовал, целовал ненасытно.

– О-о, не надо, хватит, – пристанывала Арина, – тебе уже надо идти…