На расчищенной площадке перед школой состоялся прощальный митинг, по причине мороза довольно краткий. Павел смотрел из-за спин. Но его зрение было иным, чем у любого из присутствующих. Магда с выражением вынужденной любезности улыбалась пухловатыми губами, и только он, один из всех, знал их мягкий вкус. Рыжеватое колечко волос спустилось на щеку, и он тут же вспомнил, какие они на ощупь – волосы и щека. Магда таким знакомым движением передёрнула плечиками: «Холодно!» – и ещё вчера он в ответ непременно бы обнял эти плечики, как случалось не раз. Хорошо, что никто не может проникнуть в его мысли. А внешне Павел абсолютно бесстрастен. И его взгляд, который напоследок находит Магда, совершенно спокоен. Слегка уязвлённая, она подносит пальцы к губам. Нечто вроде воздушного поцелуя? Павел едва заметно кивает и выбирается из толпы. Машина уезжает уже без него.

Да, ему очень хотелось проводить её – одному, без всех этих «официальных лиц». Примчаться, к примеру, на вокзал с охапкой роз, и увидеть восторг с изумлением в милых карих глазах, и обнять, и замереть в последнем поцелуе – самом сладком из всех… Но нельзя позволить себе быть бесшабашным, как Иван Анненков из «Звезды пленительного счастья». Нельзя.

Теперь Павел часами бродит по городу. Нет, уроки, как и положено, тщательно приготовлены – это уже необременительная многолетняя привычка. И в секции фехтования теперь без пропусков. Но всё остальное время, которого оказывается до нестерпимости много, Павел проводит в хаотичном и бессистемном движении по улицам. Магды с ним больше не будет. И к этому надо привыкнуть.

Вскоре блуждания наскучили Павлу, он схватился за книги. Читал всё подряд, глотая том за томом. Пока, наконец, не наткнулся на научно-популярное издание по психологии. Вот тут-то и вспыхнул интерес. И последовало более вдумчивое отношение к чтиву. А там – случайная фраза в автобусе – о факультете психологии местного института, где проводятся вечерние занятия для всех желающих.

Тренинги, ролевые игры, тесты. И – раздумья, открытия, постижение себя и окружающих. Мир на глазах преображается. Точнее, взгляд на него. Угрюмость отступает. Появляется настроение что-то делать, а не в качестве автомата впрягаться в повседневную рутину.

Совсем внезапно, как отголосок из другого мира, как солёные брызги далёкого летнего моря, как протянутая сверху соломинка, донеслось до него однажды письмо от Лили. Наивная девочка всё ещё была во власти августовской катастрофы, она обречённо металась в замкнутом круге сомнений, боли, ненависти-любви к нему. Полное слёз и терзаний, письмо было притом вовсе не униженно-молящим, а уж скорее гордо-трагическим. Ох, как же противно заныло внутри от сознания собственной подлости! Последние месяцы – яркие, взрослые, пряные, наполненные Магдой и воспоминаниями о ней, напрочь заслонили в памяти летний эпизод, горечь от нелепой разлуки, изматывающую тоску осени. Единственным проблеском помнилась весточка от Светланы. Старшая сестра сообщала удивительные вещи. Оказывается, она осталась в родном городе не просто наперекор отцу – она вышла замуж. И, волею случая, избранник её оказался Лиле родным братом… В письме была и фотография – они снялись буквально за час или два до разлуки. Лиля обронила квитанцию, Павел из этого тут же сделал вывод: забыт и вычеркнут. Своё изображение отстриг и сунул небрежно между бумаг, а Лилькина унылая мордашка смотрела с его стола довольно долго. До появления Магды. Вот тогда укоряющие глаза летней подружки захотелось не видеть. А сейчас – самое время корчиться от боли под прицелом разъедающего душу «эх, ты!» «Ну гад я! Гад! Изменил тебе!» Но нежное полудетское личико никак не соглашается быть соотнесённым с жёстким и взрослым словом «измена». Увидеть в Лиле объект страсти как-то нелепо, гадко, цинично даже… И, значит, он её не любил? Но разве могут так терзать платонические чувства? Чушь. И всё же представить её в своей постели сродни святотатству. Снежно-чистая. А потому притягивает и отталкивает. Идол для поклонения, предмет обожания, фетиш. Павел с замиранием в груди рассматривает вздыбленную чёлку, слегка нахмуренные брови, со смутной тревогой глаза. И кажется, что не было никакой «любовной интрижки». Ох, нет, не поворачивается язык опустить то столь низко – слишком свежо, слишком ещё больно. И не правда совсем! Измываться над этим нельзя, иначе себя тоже низведёшь до уровня… В непроницаемый хрустальный ларец, в самый глубокий закуток души. Навсегда. Ото всех. А для Лили стать тем, кем хочет его видеть: рыцарем без страха и упрёка. Она-то выдержала испытание разлукой. И незачем взваливать на её худенькие плечики его вину и раскаяние… которого, кажется, и нет.

Павел наполняет себя воспоминаниями, стремясь отодвинуть пока мысль о столь нелёгком для него ответном письме.

Лиля стояла против солнца. Раскрытыми ладонями она подбрасывала, встряхивая, тёмные и длинные волокна своих мокрых волос, и они буквально на глазах менялись, становясь всё более светлыми, лёгкими, роднясь цветом и блеском с солнечными лучами, что подсвечивали их сзади. И вот уже это не девочка, до бёдер покрытая ниспадающими лучами, это какое-то неземное, воздушное существо, источающее свет. Павел, замерев, взирает на чудесное перевоплощение. А Лиля, приметив, наконец, его столбняк, вдруг срывается с места и, заливисто смеясь, устремляется в какое-то замысловатое кружение – то ли танец, то ли полёт. Её волосы вместе с тонкими загорелыми руками образуют подвижный искрящийся конус. Блики влаги и света пятнают стройную фигурку. Серебряный смех скачет по округе.

«Самые те» слова, наконец, приходят. Павел осторожно и бережно заполняет строчку за строчкой. Запечатывая письмо, чувствует себя полностью выжатым, как после трёхчасовой тренировки.

Последующие послания даются значительно легче: привычным иронично-лёгким слогом, каким сочинения писал: о своей жизни «анахорета», о зимних прелестях «солнечного Магадана», о «скорпионах в банке» – соседях по этажу и «стойких оловянных солдатиках» – приятелях по секции фехтования. При этом Павел постоянно обращался к Лиле – тепло и ласково, будто беседовали, присев на берегу, или бродили среди пышной южной растительности.

Лилька писала взахлёб, точно боясь не успеть, забыть, упустить что-то важное, – обо всём, обрушиваясь сквозь прорванную запруду каскадами впечатлений, размышлений, воспоминаний. В стремлении открыть всю душу, поделиться каждым мигом жизни, убедить: я хорошая, интересная, переживи это вместе со мной!

Иногда, стоя в ожидании автобуса, пряча от ветра за ворот лицо, Павел задумывался: «А смогу ли соответствовать? А осилю ли эту лавину эмоций? А нужно ли это мне?» Но дома Лилькин взгляд оказывался вдруг рассерженным. Или разочарованным. Или опечаленным. И Павел тогда усмехался: о чём это я? Всё уже сплелось.

О Светлане и Олеге Лиля упоминала изредка, только вскользь. И тем неожиданнее было для Павла сообщение о рождении племянницы. «Так вот почему сестрица выскочила замуж семнадцати лет!» Скромница и тихоня, кто б мог подумать. Отец на эти новости только хмыкнул: у него были проблемы на работе… да и в личной жизни хватало своих забот.

Неожиданно, вероятно, под влиянием «образа принца», в который старательно вживался, у Павла прорезалась способность к стихоплётству. Лиля была в восторге, хотя посылал ей далеко не всё. А однажды она робко призналась, что тоже сочиняет… но «низачто-низачто» не покажет ему. Можно представить, сколько милых глупостей таила её тетрадка. И как же это приятно… Его же «опусы» – вот они.

 
***
Зелёные волны – белый гребешок.
Солнце сыплет жгучесть прямо на песок.
 
 
Гладенькие камешки, ребристые створки.
Нам с тобою весело, как ребятне на горке.
 
 
Плавали, ныряли, врезаясь в медуз.
Как меня смущала ты, червонный туз!
 
 
Но твои пятнадцать, скромность, чистота
Крепче всех запретов пали на уста.
 
 
Чёрными глазами жадно пожирал.
Тёмными ночами – во сне лишь! – обнимал.
 
 
Ревности ужимки – колкие иголки.
Ты смеялась весело, а душу грызли волки.
 
 
Под дождём простыла, вымокнув дотла.
О, вот это шутка надо мной была!
 
 
Я носил ей супчик, кашу и компот.
Зарывшись в одеяло, лишь кривила рот.
 
 
Я читал ей книжки, смешил и развлекал.
А врачиха с трубочкой устроила финал:
 
 
Ей болеть мешаю! Прочь меня и вон!
Фу, дурища злая, устроила разгон.
 
 
Маялся ужасно в стае стариков.
Ох, и надоели, сбежал аж со всех ног.
 
 
Снова были вместе, радовались лету.
Но – письмо от брата: «Встретить не приеду.
 
 
На родном заводе покалечил ногу.
Ты сама справляйся, птенчик, понемногу…»
 
 
От вестей унылых приключился шок.
И никто помочь ей из врачей не смог.
 
 
Сумки-чемоданы – да на мои плечи.
Утром уезжали, но вечера не легче.
 
 
До Москвы – билеты,
Ну, а дальше – нету!
 
 
Электричка, поезд, попутка и автобус…
Так устали, будто облазали весь глобус.
 
 
***
Тебе хотел я объяснить,
Что год почти – ужасно долго,
Что ты захочешь всё забыть,
Вдруг повстречав того, кто… Полно!
 
 
«Всё поменяется, поверь.
Мы встретимся – совсем чужие.
Смотреть с стыдом в прошедший день?
Зачем – раскаянья стихия?
 
 
Не стоит душу бередить
Словами «может быть».
Лист летний нам перевернуть
Осталось… В добрый путь!»
 
 
Но ты упряма и верна.
Но ты мой вывод опровергла.
И остаётся мне одна
Надежда: что твой вывод – верный.
 
 
***
Мы встретились случайно,
В глазах мерцала тайна,
Которую хотел я разгадать.
 
 
А чувство было ранним,
А море – третьим крайним.
О, деды и старушки, вам это не понять!
 
 
Но скоро с неба манна
Закончилась обманно —
И восвояси надо уезжать.
 
 
Порвалось всё нежданно.
Где «вира» и где «майна»,
Теперь уж никому не разгадать.
 
 
***
Видишь ли, моя хорошая,
Думал: будет снегом запорошено
То, что было с нами:
Лето за горами.
 
 
Видишь ли, хотел как лучше я,
Получилось: пламя без огня.
Получилось, что в тоске зимы
Заблудились мы.
 
 
Вижу я теперь: связала нить.
И её мудрёно разрубить
Топором-разлукой.
Будет впредь наука!
 
 
***
О моя принцесса с серыми глазами!
Как к тебе стремлюсь я – выражу едва ли.
Снега километры, ветры и позёмки.
У берёзок ветки тонкие так ломки.
 
 
Путь по рельсам скользким длинен, ненадёжен.
Я твоими письмами только обнадёжен.
А иначе – выйти б в лунные поляны
И завыть с ветрами яростно и рьяно.
 
 
***
Так не хотелось ехать в санаторий!
Деды, печальный перечень историй
Из их болезней, хворей; прошлый дым.
За домино. За шашками. Режим.
 
 
Так было скучно – хоть убей!
Но тут пора сказать о Ней.
 
 
Меня пленили пепельные косы
И хрупкость заострённого лица,
Глаза большие, чуточку раскосы,
И чистый взгляд младенца-агнеца.
 
 
Смущеньем и тревогой холодея,
Смотрел с восторгом из густых ветвей.
И кровь в висках стучала всё сильнее,
Лишь трогал ветер платьице у ней.
 
 
Закрытый томик рядом на скамейке —
Я «Бальмонт» на обложке прочитал.
Дорожки кос – как две лукавых змейки.
И скован думой худенький овал…
 
 
А море было рядом, и с режимом
Не подружились мы, спеша к нему.
И, не рискуя показаться лживым,
Скажу, что больше, чем любил волну,
 
 
Хотел смотреть в безмолвном упоенье
На стройную фигурку в сонме брызг…
А врач дежурный мерил мне давленье.
А кое-кто так напивался вдрызг…