Глава 2

Старинный город, выстроенный на семи холмах, медленно просыпался от зимней спячки. Страшный пожар, что стёр с карты Москвы две трети всех домов и почти каждый второй храм, постепенно забывался, уходил из сердец и умов горожан. Жизнь, вернув себе прежнюю размеренность и неторопливость, продолжалась. И город, проживая свою очередную трансформацию, хорошел, расцветая на глазах.

Светлоликий Успенский собор, со значительными потерями, но всё же устоявший во время французской оккупации, ныне обновлённый и заново освящённый после изгнания неприятеля, оглашал Первопрестольную благостным звоном Большого Успенского колокола, принося в души людей мир и покой.

Совсем скоро улицы заполнятся звуками стука сотен молотков и топоров, поползёт запах свежей древесины и кислой штукатурки, обозначая начало сезона большой городской стройки. А значит, потянутся сюда из окрестных деревень крестьяне, отпущенные своими хозяевами в город на заработки, в надежде устроиться хоть плотником, хоть каменщиком, хоть маляром или штукатуром. На все руки были мужики мастера, им бы инструмент крепкий да пару мисок горячей похлёбки пожирнее да с краюхой хлеба, и закипит работа весело и споро, принося городу крепкие дома, важные сооружения и широкие мостовые. А значит, с новой силой закипит, забурлит жизнь в возрождённой из пепла Москве.

Особняк графа Николая Алексеевича Вислотского являл собой хмурое каменное строение, спрятанное от людских глаз за высокой оградой, что было под стать характеру его владельца. Ворота почти всё время стояли запертыми, отворяясь лишь изредка и выпуская на волю лихую тройку вороных жеребцов, запряжённых в сани, на козлах коих восседал чернобородый Саид, кучер графа, в новом тулупе и косматой папахе. Залихватски размахивая длинным плетённым из крепких кожаных полос кнутом и по-разбойничьи улюлюкая, он разгонял толпу московских зевак, расчищая тройке путь. Иногда в санях можно было заметить молодого адъютанта графа Василия Громова, посланного своим хозяином по неотложному делу. Иногда место занимала женщина средних лет, граф ни разу не отказал в экипаже Глафире Андреевне Черновой, тётушке своего адъютанта. Но чаще всего сани пустовали, а Саид, бесцельно поколесив по городу и размяв жеребцов, чтоб не застаивались, возвращался дотемна, и ворота вновь запирались на засов.

Прислуги за последние полгода в доме не прибавилось, шторы по-прежнему поднимались лишь в считаных комнатах, да и то не каждый день, свечи по вечерам не запаливались, камины не растапливались. Жилыми здесь были всего несколько комнат, в частности спальня графа Вислотского, его кабинет и небольшая гостиная, где граф, находясь в хорошем настроении, обедал, что случалось крайне редко.

Однако и в этом угрюмом и мрачном царстве было место, где каждое утро пахло свежеиспечённым хлебом, а по паркету энергично стучали женские каблучки. Место это было во флигеле, что стоял подле главного дома. Флигель имел собственный вход и несколько окон, смотревших во двор и на улицу. Здесь обитал Василий Семёнович Громов со своею любимой тётушкой. Сюда часто заглядывали приятные и интересные гости и вели с хозяевами задушевные беседы, угощаясь чаем из пузатого деревенского самовара, а иногда даже и кофеем.

Каждое утро Василий отправлялся на службу, переходя из флигеля в пустой безжизненный особняк. Если граф ещё не изволил проснуться, то адъютант сидел подле двери его спальни на стуле и ожидал полудня. Далее могло произойти одно из трёх: либо граф посылал его с поручением, и тогда день считался удачным, либо граф велел одеть себя, что означало приход профессора из университета, тогда Николай Алексеевич запирался с ним в кабинете и не выходил оттуда до позднего вечера, что тоже было замечательно, либо Вислотский после пробуждения начинал тенью слоняться по холодному дому, громко стуча каучуковым наконечником своей трости и делая едкие замечания, которые Громову надлежало записывать и в последующий день держать ответ по каждому из них. И вот это-то было самым большим мучением для Василия.

Сегодня предстоял как раз такой мучительный день. Граф проснулся в дурном расположении духа и сразу крикнул адъютанта. Видно было, что ночью Николай Алексеевич почти не спал. Столик у изголовья широкой кровати был завален пустыми склянками из-под микстурных настоек и порошков. На полу лежало мокрое скомканное полотенце. Таз для ножных ванн, которые граф делал перед сном, был отброшен в сторону и перевёрнут.

Вдруг со двора раздались шум и конское ржание. Повинуясь гневному возгласу графа: «Кого это там ещё чёрт принёс, видно, всё ему мало, решил покуражиться надо мной и совсем извести», Василий побежал проверять.

Старая княгиня Рагозина явилась без предупреждения, что в обычных условиях могло бы послужить поводом для отказа в приёме, но было что-то в лице старухи, заставившее Громова незамедлительно вернуться и сообщить графу о её визите. Вислотский сдвинул брови, поджал тонкие губы, потом обречённо вздохнул и утвердительно кивнул адъютанту.

Гостья передвигалась медленно, с трудом переставляя ноги. По пятам её преследовал крепкий коренастый лакей, то и дело порываясь поддержать Анну Павловну и каждый раз получая от неё недовольный окрик. Времени, пока княгиня шла от кареты до небольшой гостиной, Николаю Алексеевичу хватило на то, чтобы привести себя в некоторый порядок и встретить почтенную даму пусть не у дверей своего дома, но у дверей залы. Здесь уже был накрыт стол.

Оценивающе взглянув на графа Вислотского, отметив бледность его лица, неровность походки и сильно сжимавшую набалдашник трости кисть руки, старуха вместо приветствия выдала:

– Жениться бы вам, Николай Алексеевич, надо, – и, прошаркав мимо остолбеневшего графа, добавила: – А коли женитьбой не прельщаетесь, то, может, на службу пора вернуться? Уж сколько времени с вашего падения с лошади прошло… Довольно вам без дела маяться. Чахнете прямо на глазах…

– Уж не спасать ли меня, Анна Павловна, вы надумали? – склонив голову, сухо проговорил граф.

– Не надейтесь, – хмыкнула старуха и со вздохом облегчения опустилась в приготовленное для неё кресло подле накрытого стола. Жестом велела своему лакею оставить их.

Княгиня Рагозина так и не смогла до конца оправиться после смерти любимой внучки Аннет. Несколько месяцев кряду после трагедии она просидела в своём московском доме, никого не принимая и не делая визитов. Борю и Лизу Добронравовых – своих теперь главных наследников – она отослала в Петербург в надежде, что те найдут там себе подходящие партии и устроят свои судьбы. Правду сказать, письма, что она еженедельно получала от своих внуков, такой уверенности ей не сулили. Остальные же домашние находились на своих местах подле благодетельницы княгинюшки и ежедневно докучали ей своим вниманием.

Мелко потрясая головой, от чего оборки на её кружевном чепце затрепетали, старая княгиня низко склонилась над расшитым бисером ридикюлем, что пристроила на колени. В руке Анны Павловны появился плотный свёрток копеечной бумаги. Его она и протянула графу.

– Вот, Николай Алексеевич, взгляните… – Теперь в лице старухи не было и тени ехидства, сухая морщинистая кожа, обтягивающая высокие скулы, длинный крючковатый нос и потухшие глаза заставили графа принять серьёзный вид.

Вислотский взял свёрток, но разворачивать его не спешил. Он уже сидел подле своей гостьи, оперев рукоять трости на подлокотник кресла.

Правила приличия требовали начать разговор с пустого, с обсуждения погоды или состояния московских дорог. Можно было высказаться об очередных любовных похождениях графини Л. или скандальной дуэли между господами К. и Н. и её печальных последствиях. Именно так бы повела разговор Анна Павловна ещё полгода назад, но сейчас городские сплетни её не занимали. А было у княгини дело. И дело это касалось её близкой подруги детства.

– Правы вы, Николай Алексеевич, что не желаете без разбора в омут кидаться. Честно говоря, удивилась бы, коль это оказалось не так. Коль выказали бы вы своё любопытство и сразу взялись картинки рассматривать. – Княгиня вздохнула. – Вот вам моя история.

Старая дама опять заглянула в свой ридикюль и достала сложенную в несколько раз газетную страницу, но графу не отдала.

– Два дня тому назад посетила меня моя старинная приятельница графиня Мария Юрьевна Гендель. В детстве мы с ней каждое лето по полям да лесам вместе катались, усадьбы наших семейств располагались поблизости. И были мы, можно сказать, единственными подругами в ту пору друг у друга. Но после вступлений в браки связь наша прервалась, не заладилось меж нашими мужьями. А как овдовели мы обе, так опять потихоньку сошлись. Видимся редко, но разговоры ведём душа в душу. – Княгиня покивала сама себе. – Люблю я её…

Выражение лица графа не изменилось, осталось хмурым и недовольным. Всем видом Николай Алексеевич демонстрировал, что его подобного рода сентиментальные истории не интересуют.

В этот момент до слуха графа донеслось странное позвякивание, будто кто-то в глубине дома с силой дёргает запертую дверь. Брови Вислотского дрогнули, природа звуков была графу известна и пренеприятна. Резко отогнав от себя эти мысли (он разберётся с этим позже), Вислотский изобразил заинтересованность и стал кивать княгине в такт её словам, лишь бы не слышать тех звуков.

– И тут приезжает она ко мне, лица на ней нет, то и дело платок к глазам поднимает, – продолжила своё повествование старушка. – Рассказала Маша о горе своём. Ежели бы я раньше узнала о подобном, так оттаскала б её за волосы, как девку дворовую, может, и от дома бы своего отлучила. Но сейчас уж поздно… Оказалось, что весь последний год она компрометировала себя некоторой связью. Хоть и вдова она, а такая связь даже вдове постыдна должна быть.

Княгиня накрыла слабой рукой сложенную газету и опять вздохнула.

– Любовник у неё был молодой. Не в сыновья, во внуки он ей годился! Эх, как бы знать вовремя, наставила бы я Машу на правильный путь… Ведь мало того что проживал он в одном из московских Машиных домов, распоряжался её прислугой, как своей. Оказалось, она вот что удумала: дарственную на ту деревню, по которой мы в детстве босыми скакали, на этого прохвоста оформить!

Вислотский многозначительно вздохнул – история была банальная, старая вдова повелась на сладкие речи смазливого юнца и чуть не стала жертвой его обмана. Граф откровенно скучал. Сплетни такого рода его совсем не забавляли, а лишь вгоняли в недовольство. Ещё сказывалась бессонная ночь, придавая измятому лицу налёт брезгливости. И зачем это Громов не сказал ей, что графа нет дома? Поехала бы она к кому другому и мучила бы этой историей его.

От долгого разговора у княгини запершило в горле, она припала к чашке остывшего отвара и сделала несколько крошечных глотков. Воспользовавшись паузой, Николай Алексеевич решил притвориться сочувствующим и побыстрее спровадить гостью.

– Неприятная история, – коротко оценил он. – Могу ли я быть вам полезен?