В доме Шамиля, «Ураза» идет следующим порядком: сам Шамиль удалился на это время в свой кабинет, и тщательно устранив от себя возможность какого-либо сношения (до захождения солнца), не только с женщинами, но и с мужчинами, допускает к себе последних лишь в экстренных случаях; Без сомнения, он исполняет все предписания и «Фарза» и «Сунната», как никто. Только в половине поста он потребовал к себе Гази-Магомета, и вследствие особенного к нему благорасположения, а может быть, вследствие невыносимой скуки, заставил его читать, молиться и обедать вместе с собою. По всему видимому, это внимание подействовало на Газт-Магомета вполне желаемым образом, потому, что с некоторого времени и он, подобно Шамилю, начал уже постоянно шевелить губами, нашептывая молитвы и стихи из Корана.

Остальные мужчины молятся и обедают все вместе в одной комнате (в кунацкой); Коран же читают порознь, где кому вздумается, и судя по усердию, с которым занимаются этим люди, по-видимому совсем не склонные к тому, – можно почти безошибочно заключить, что и чтение Корана Шамиль обратил для своего дома из «Сунната» в «Фарыз».

Обыкновенно стихи Корана читаются на распеве, с повышением и понижением голоса, который до окончания чтения (продолжающегося по два и по три часа), не прерывается, а только по временам слабеет и как будто замирает, но вслед за тем проявляется с новою силою, причем читающие, вероятно вящшего уразумения высокого смысла стихов, – мерно покачиваются туловищем из одной стороны в другую, а некоторые, на время чтения, затыкают даже пальцами уши.

Из числа домашних Шамиля, только младший зять его Абдуррахим представляется каким-то выродком из общей семьи мусульман: он всячески уклоняется от намазов и от чтения Корана, как от занятий, по-видимому, угнетающих его существо. Вместе с тем, ради необычайной своей прожорливости, он не пренебрегает никаким средством, чтобы только получить позволение прервать Уразу: его часто посещают болезни, и притом редко притворные, но почти всегда приобретенные умышленно, чрез невыполнение гигиенических условий, о которых я предварял и неоднократно подтверждал горцам впоследствии. Независимо того, он курить табак. За это преступление Шамиль наказывал горцев продеванием табачного листа сквозь одну губу (а нюхающим сквозь нос). Нет сомнения, что в отношении преступников, принадлежащих к его семейству, он поступил бы еще строже, и Абдуррахиму, наверное, несдобровать бы, если бы слух о его пристрастье дошел до Шамиля. Чтобы рассеять грозную тучу, которая собирается над головою Абдуррахима, я стараюсь усовестить его и вместе с ним разбираю сущность его поступков, так резко противоречащих Шариату, и так мало рекомендующих чувство признательности его к Шамилю за множество оказанных ему и всей его семье благодарности. Но все это, по-видимому, производит на молодого повесу впечатление весьма слабое, и судя по необузданности его характера, неоднократно обнаружившейся в ссорах со всеми живущими в доме, начиная от самого Шамиля до последнего слуги, судя также и по симпатии его к водке и шампанскому, о которых он отзывается с большою похвалою, – можно ожидать, что со временем, если только он оставит Калугу без особенных приключений, – из него выйдет тип тех в ужас приводящих пьяниц, каким бывают горцы при малейшей поблажке.

Все остальные мужчины выполняют требования Уразы с большою охотою и с таким искренним благоговением, которое способно вызвать на размышление всякого христианина. Между говеющими, есть три мюрида: Хаджио, Джемаль-Эддин и Омар. Последний сделался мюридом во время осады Гуниба. Каждый из них отличается особенным характером. Хаджио уже известен. Джемаль-Эддин останавливает мое внимание незлобивостью своего сердца и удивительною преданностью Шамилю, удивительною тем более, что она разумна, чего невозможно требовать от чувства, уже слишком сильного, особливо в горце, который всякое чувство почти всегда обращает в страсть, выходящую за пределы рассудка. Джемаль-Эддин приехал в Калугу на основании дошедшего до него слуха, что Шамиль подвергается у нас всевозможным истязаниям и лишениям. И он решился разделить его участь, а если представится возможность, то пожертвовать жизнью, лишь бы хоть сколько-нибудь облегчить страдания своего Имама (к тому же, он ему родственник). Но теперь удостоверившись, что Шамиль живет в Калуге гораздо счастливее и покойнее, нежели жил в Дарго, – Джемаль-Эддин, как истый горец, возвращается на родину, что для него и необходимо, так как на второй месяц пребывания его в Калуге, в нем начали проявляться признаки известной болезни, «тоски по родине».

Мюрид Омар – сын няньки детей Шамиля, и вместе с тем дальней его родственницы. Этот человек, не смотря на молодость (ему 19 лет), поражает своею солидностью и большим запасом рассудка. Но все это не мешает ему питать к войне большую склонность, и уже не один раз приступал он ко мне с вопросами – не ведет ли Россия еще с кем-нибудь войну, нельзя ли ему определиться на службу в те места, где дерутся.

Что касается до женщин, – то жены и дочери Шамиля молятся вместе с ним под его началом; это допускается только при самых коротких родственных связях, так как во время молитвы лица молящихся должны быть открыты, чтобы они, следя за движениями, сидящего впереди уставщика, могли исполнять все то, что он исполняет по уставу. На этом же основании, женщины лишены права молиться в мечете, но правила эти не распространяются на служанок, которые предоставлены самим себе, и молятся без всякой системы, по собственному вдохновению, кой-как.

Жены Шамиля обедают вдвоем, остальные женщины все вместе. Чтением же Корана, за неграмотностью, не занимаются.

31-го марта. Магомет-Шеффи выздоровел, и видимо старается выполнить данное мне обещание оставить Абдуррахмана в покое, не дразнит его. Тем не менее, я с нетерпением ожидаю времени отъезда Гази-Магомета на Кавказ.

За апрель 1860 года. 4-го апреля. Сегодня, Гази-Магомет и Магомет-Шеффи сообщили мне некоторые подробности о смерти брата их Джемаль-Эддина.

Месяца за два до этого, он был перевезен из аула Анди, где он жил почти с самого прибытия к Шамилю, в аул Карату, резиденцию Гази-Магомета.

Джемаль-Эддин умер, как известно, от чахотки. Болезнь эта не была скоротечною; и потому, весть о ней разнеслась по всему немирному краю еще задолго до смерти больного. Страдания его, усиливаемые сознанием сущности болезни и ее исхода, сделались невыносимы, когда он узнал, что горцы приписывают его недуг медленной отраве, данной ему пред отправлением из России на Кавказ, по приказанию нашего Правительства. Нелепому этому слуху верил сам Шамиль и оба его сыновья. Тщетно Джемаль-Эддин уверял их, что они ошибаются самым грубым образом что болезнь эта, хорошо ему известна. Он объяснял им симтомы ее и даже предсказывал подробности своей смерти, но ничто не помогало, и всякий оставался при своем прежнем убеждении. Благородный молодой человек выходил из себя и плакал от досады, видя такую закоснелость понятий в окружающих его лицах. Наконец, незадолго до смерти, он удостоверился, что оба брата не только разделяют взгляд его на свойство болезни, но и усвоили себе большую часть его понятий о Русских, к которым Джемаль-Эддин питал так много симпатий. И он умер покойный и счастливый сознанием того, что образумил самых близких к себе людей, и тем заплатил России, хотя небольшую часть своего долга.

7-го апреля. Значение слова «Абрек» у нас понимают различно: некоторые думают, что это бездомные горцы, голяки, у которых, кроме лошади, оружия и оборванной черкески, ничего нет, и что вследствие этих именно причин, они вечно мотаются в окрестностях наших передовых линий, с целью грабить, и притом, чтобы это обошлось как можно легче и безопаснее. Даже военные начальники на Кавказе, сообщая друг другу о появлении в наших пределах хищнических партий, называли их попеременно и по-видимому без разбора то «партиями хищников», то «партиями Абреков».

Другое мнение основано на созвучие слов «Абрек» и «Обрек»; причем, это последнее слово производят от глагола «обречь», «обрекать». Те, которые придерживаются этого мнения, убеждены, что Абреки суть отчаянные фанатики, которые им религиозной ненавистны к христианам вообще, а к Русским по близкому соседству в особенности, «обрекли» себя на смерть и на истребление возможно большего числа неверных.

Стр. 1423 …Судя по словам Шамиля, и то и другое мнение вполне ошибочны, или, по крайней мере, ни мало не сходны с теми понятиями об Абреках, которые имеет Шамиль и все горцы. На вопрос мой: «что такое Абрек»? Шамиль объяснил, что Абрек то же, что эмигрант, ускок, беглец.

Дагестанскую милицию знаешь? Спросил он меня.

– Знаю.

– Вот это Абреки… А знаешь, что ваши мирные горцы бегали от вас и являлись ко мне?

– Знаю.

– Вот это тоже Абреки. Больше нет.

Невзирая на краткость объяснения, оно довольно понятно.

12-го апреля. Подобно тому, как в один из мартовских вечеров горцы закричали «Ураза, Ураза»! —

так и вчера, увидев новую луну, предвестницу Рамазана, – они закричали: «Байрам, Байрам»! На этот раз в их восклицаниях слышалась неподдельная радость, тогда как в прежних можно было заметить только ту сухую торжественность, какая обыкновенно называется известием важным, но отнюдь не веселым.

Радость горцев была понятна: уже три вечера сряду, все они кроме Шамиля и Гази-Магомета, с живейшим интересом следили за тем, что делалось на западной стороне Калужского горизонта; но каждый раз, обманутые в своих ожиданиях, – с неудовольствием расходились спать. Отощавшие желудки этих здоровых людей вызывали некоторых из них на довольно нелепое предположение, что неаккуратность луны есть прямое последствие какой-нибудь порчи в машине, двигающей небесными телами.

Приготовления к наступающему Байраму были немаловажны, и совершено походили на наши приготовления к празднику Пасхи. Даже самый день Байрама горцы называют также; как мы называем первый день святой недели; «уллу-гун», «великий день». Также точно, и последняя неделя Рамазана имеет в своих подробностях большое сходство с нашею страстною неделею: счет намазан в это время у них спутался, раздача милостыни нищим, роль которых играли, между прочим, двое сосланных в Калугу Тавлийцев (Дагестанцев), – заметно усилилась; горцы предались затворничеству, и только монотонное гнусливое чтение стихов Корана раздавалось в продолжение целого дня даже в моей квартире, где, по случаю тесноты в большом доме, помещаются мюриды Хаджио и Джемаль-Эддин.

За несколько дней до появления новой луны, Шамиль просил меня приказать разыскать во чтобы то не стало один гарнец фиников и столько гарнцов пшеницы в зерне, сколько состоит на лицо людей всякого возраста и пола, принадлежащих к его семейству и к его дому. И пшеница и финики назначались в раздачу бедным в день Байрама. Это было необходимо, чтобы завершить пост должным образом вполне согласно тому, как написано в книгах. Между тем, мусульмане других сект, как например наши Казанские Татары, исполняют эту обязанность не натурою, а деньгами.

Кроме того, бывшие у меня в первый день Светлого Праздника и рассмотрев внимательно всевозможные принадлежности разговенья (кроме, конечно, окороков и т.и.), что было приготовлено мною с целью познакомить горцев с нашими обычаями, Шамиль изъявил желание устроить таким же образом в день Байрама у себя, но с присовокуплением всякого рода сухих и свежих фруктов. Ему в особенности понравился обычай красить яйца и меняться ими; а когда я объяснил ему значение этого обычая, то он с большим удовольствием принимал от своих знакомых так называемые «писанки». Еще больше понравился этот обычай женам и дочерям Шамиля, которые вероятно получили о нем понятие еще прежде от Шуанет.

Лишь только появилась желанная луна, Шамиль прислал ко мне Хаджио с предложением присутствовать при богослужении, которое завтра с рассветом будет у них отправлено торжественным образом.

Явившись сегодня в 6 час. утра в «кунацкую», я нашел Шамиля сидящим на разостланном по полу ковре, лицом к углу, обращенному на юго-восток. Кроме этого был покрыт куском тонкого полотна, а прочие ковры, которыми устлана вся комната, были покрыты обыкновенными белыми простынями. Кроме мужчин, принадлежащих к дому Шамиля, на богослужение явились еще трое Казанских Татар, проезжавших в это время чрез Калугу с товарами, ссыльные горцы и несколько солдат, состоящих на службе в здешнем гарнизонном батальоне.

Все молельщики, в 4 шеренги, сидели сзади Шамиля, скрестив ноги. Верхи их шапок до половины были обернуты белою матерею, заменявшею чалму. Все они были одеты в самые лучшие свои платья и смотрели очень весело, совершенно по-праздничному. Сам Шамиль был весь в белом, что составляет самый парадный его костюм.

Ношение чалмы предписывается всем мусульманам, как одно из правил «Сунната»; поэтому, не везде и далеко не всеми оно исполняется; но в некоторые исключительные дни, как например, в день «Байрама» и в дни «Рамазана», исполнение этой обязанности требуется настоятельно, почти также, как и всякое правило «Фарза». Члены здешней мусульманской колонии, кажется все без исключения проникнуты сознанием этой необходимости, и к удовлетворению ее они стремились, по-видимому, не разбирая средств, потому, что на их шапках красовались материи всевозможных достоинств и названий, начиная от дорогой кисеи, красиво испещренной мушками, до казенного рубашечного холста, тут же снятого с солдатской ноги и обращенного по экстренности случая в мусульманскую чалму.

Войдя в комнату, я хотел было из уважения к молитве делать мои наблюдения стоя; но Шамиль, дожидавшийся уже несколько минут моего прихода, чтобы начать богослужение, обратился ко мне с предложением сесть на диване, объяснив, что все присутствующие должны в это время непременно сидеть.

Вслед за тем, окинув взглядом комнату, и удостоверившись, что все мусульмане при своих местах, Шамиль начал службу. Она состояла в пении хором известного стиха, составляющего один из догматов магометанской религии: «ля илля – ага, илль алла-гу, Мухаммед ресуль алла-га». Пение прерывалось несколько раз чтением некоторых очистительных и разрешительных молитв. Последнею была просьба об отпущении грехов. Наконец, служба завершилась пением того же стиха, повторенного теперь по уставу, ровно сто раз, а затем последовало краткое и благоговейное размышление молившихся, которые, следуя за движениями Шамиля, обратившегося в это время к ним лицом, то вздевали руки, то поникали головами, то клали земные поклоны. Вообще, все богослужение было проникнуто таким искренним и глубоким благоговением, которое способно было вызвать на размышления отъявленного скептика. Самое пение, невзирая на всю его монотонность, заключало в себе очень много гармонии, правда, дикой, но тем более возвышавшей интерес этой сцены.

Наконец, Шамиль встал – и богослужение кончилось. Оно было самое продолжительное из всех предписываемых мусульманскою религиею. Тем не менее, оно продолжалось всего сорок шесть минут. Это напомнило мне слова Шамиля относительно впечатления, произведенного на него нашею архиерейскою службою, при которой однажды зимою он присутствовал с разрешения здешнего епископа, за церковными дверями, в теплом коридоре. По его словам, торжественность богослужения и наружная обстановка сильно поразили его; но в последствии, весь эффект разрушился продолжительностью службы. Это последнее обстоятельство, по мнению Шамиля, неминуемо должно породить усталость, которая, отвлекая внимание человека от молитвы, – обращает его к земным помыслам.

Стр. 1424 …За завтраком, в котором принимали участие и Казанские татары и солдаты, Шамиль обратился ко мне с вопросом: какое впечатление произвело на меня их богослужение, причем заметил, что им больше нечем похвастаться, потому, что теперешнее было самое торжественное, самое великолепное. Я отвечал, что глядя на них, мне и самому хотелось помолиться. Это, по-видимому, очень полстило Шамилю и он, продолжая свою речь, рассказал, между прочим, о том – с каким великолепием праздновался Байрам в Ведене. Множество наибов и всякого рода старшин духовных и светских являлись к этому дню в резиденцию Имама, чтобы встретить праздник вместе с ним. Их присутствие и раболепное уважение, которое они ему оказывали, – много возвышали значение его в глазах народы. В главе блестящей и многочисленной свиты отправлялся Шамиль в мечеть, где впрочем, богослужение совершалось точно так же, как и теперь. Из мечети все возвращались прежним порядком в Имамский дом, где для всех был приготовлен стол. Дорога, по которой шел Шамиль в мечеть и обратно, уставлена была шпалерами из мюридов. Это была пародия на церемониал, происходящий в этот день в Константинополе. Подробности его сообщил Шамилю некто Юсуф-Хаджи, Чеченец, живший очень долго в столице Султана. С его рассказов, Шамиль сделал у себя много нововведений (низам) и между прочим, учредил звание Мудира, некоторое подобие наших генерал-губернаторов. Такими Мудирами в немирном крае были: сын Шамиля Гази-Магомет, известный Кибит-Магома и некоторые другие.

День Байрама был единственный в году день, когда Шамиль присутствовал за одним столом со своими родными и с подчиненными. В этот день, из стад, принадлежащих собственно Шамилю, резались десятки быков и сотни баранов. Мясо их шло как для обеда в Имамском доме, так и на угощение бедных горцев и пленных Русских. Те и другие получали кроме того щедрое пособие припасами и деньгами.

Слушая рассказ о минувшем величии, я смотрел на Шамиля самым внимательным взглядом. *Но, ни в одном его слове, ни в одном жесте не выказалось и малейшего сожаления об утрате власти. Напортив, судя по легким гримасам, изредка мелькавшим в это время на его серьезном лице, – можно было безошибочно заключить, что он всей душою рад избавлению от тягостей и неудовольствий прежней жизни.

По окончании «розговенья», все мы вышли из столовой в парадные сени, где на разостланной по полу скатерти лежала пшеница, приготовленная для бедных. Шамилю подали стул, и он сел, окруженный всеми мужчинами его дома. Двое ссыльных стояли в стороне, печально поникнув головами. Один из них, Хаджи-Магомет, принадлежит к богатому семейству в Шамхальском владении, состоящем в родстве с Шамхалом Тарковским.

Взяв в руки гарнец, Шамиль насыпал в него пшеницы, и старательно сравняв ее с краями, высыпал в мешок, поддерживаемый одним из мюридов. Повторяя тоже самое еще пять раз, он шептал молитвы: то была просьба о благоприятном принятии этих жертв, приносимых ради отпущения грехов его собственных, и грехов его жен и трех малолетних дочерей. Высыпав шестой гарнец, Шамиль передал его Гази-Магомету, который таким же порядком всыпал в мешок два гарнца за себя и за отсутствующую жену. Магомет-Шеффи и оба зятя сделали тоже самое. Наконец, гарнец перешел в руки мюридов, которые, всыпав в мешок по одному гарнцу за себя, передали его опять Шамилю. На этот раз, Шамиль принес жертву за находящихся в доме служанок.

Окончив жертвоприношение, Шамиль передал мешок с пшеницею и финиками ссыльным горцам, которые в этом действие не участвовали, так же как и женщины и все прочие мусульмане, посторонние здешнему дому.

Этим заключалось празднование в Калуге Байрама. Предшествовавшим постом мусульмане очистили себя от грехов; но независимо того, религия предлагает поститься еще в продолжение шести дней, начиная на другой же день Байрама, который празднуется.