Мост через канал Грибоедова

1. В алфавите тридцать две реальных буквы, вероятность того, что первой в слове "лето" окажется именно данная буква, то есть "Л", будет одна тридцать вторая, вероятность того, что две конкретные буквы ("Л" и "Е") одна за другой окажутся в начале слова – одна тридцать вторая в квадрате, это даже чуть меньше, чем одна тысячная. Для конкретного слова из четырех букв одну тысячную возведем в квадрат – это одна миллионная.

2. Для слова "коробка" всё решается по аналогии. Всего вариантов извлечения букв имеется двадцать один. Чтобы получилась "кобра", оставлены должны быть "К" и "О". Эти буквы встречаются дважды, что даёт четыре случая. Для слова "краб" сразу берём "Р","А","Б" (они однократны), а далее из 4 букв добираем две, чтобы не остались в стороне "К","К". Таких способов пять.

Один из этих текстов процитирован из книги (с уточнениями, чтобы было понятно, о чем речь), а другой взят на сайте по решению задач на вероятности. Ответ проверьте в комментариях. Чтобы вести статистику, давайте те, кто угадал, ставят плюс под комментарием "Угадал(а)", а те, кто не угадал ставят плюс под "Не угадал(а)".

А теперь к рецензии...

Настолько сюрреалистической-гипнотической книги я еще не читала. Таким скупым математическим идеально (до буквы!) продуманным текстом книга погружает читателя в транс: чтобы погрузить человека в транс, нужно пустить перед глазами картинку и начать размеренно считать, что и происходит на первых страницах книги.
После того, как читатель оказался в книжном трансе и уже не может оторваться от книги, автор вливает ему в сознание собственную картину мира и окружающую обстановку продолжая подпитывать транс, возобновляемым иногда счетом.

Когда читатель в окончательном плену, и вместе с главным героем Носиковым совсем не отличает сна от реальности и иногда сомневается, существует ли мир вокруг него, и реален ли мост через канал Грибоедова в данный момент, автор с инженерной точностью модифицирует сознание читателя теорией и философией снов и постепенно выводит читателя из транса.

Транс закончился, измененное сознание вернулось. Мир перевернулся с ног на голову.

В первую очередь эта книга напомнила мне высказывание Борхеса о том, что литература — это управляемое сновидение. В случае «Моста через канал Грибоедова» это определение можно понимать буквально: Михаил Гаёхо удивительным образом создает ощущение сна наяву. Погружает читателя пространство сна, а потом будит. А потом снова погружает.

И этот эффект достигается не за счет какого-то особого цветистого языка, наводящего морок — напротив, язык достаточно лаконичен. Стиль изложения вкупе с абсурдностью происходящего и особым чувством юмора напоминает короткие истории Хармса. Можно открыть книгу в любом месте и посмотреть, как начинается глава

Носиков шел вдоль канала Грибоедова и пел "Я свободен". Вдруг он услышал электрическую дрель на другой стороне улицы. Носиков перестал петь "Я свободен" и запел "Эле-эле-эле дрель"».

Разве не похоже?

Особенно живо вспоминаются псведохармсовские "Однажды Пушкин переоделся Гоголем" каждый раз, когда главный герой Носиков представляет себя своим приятелем Жуковым.

«Однажды Носиков представил себя Жуковым и так шел по улице. <…>
И какой-то незнакомый человек с черной бородой и усами вдруг придержал шаг и поздоровался с Носиковым.
"Он просто со мной поздоровался или он поздоровался со мной как с Жуковым?" — подумал Носиков, отвечая на приветствие».

Но бог с ним, с Хармсом, вернемся к пространству сна.
Оно в романе создается путем смешения всевозможных реальностей (сна, яви, литературного вымысла). И отличить одно от другого, заодно испытав чувство пробуждения, можно уже только постфактум, когда эта смешанная реальность поворачивается своей другой гранью.

Возникающие при таковом смешении противоречия призвана снять теория о творении мира ежемоментно. Прошлое — изменяемо и вариативно. Прошлое создается с каждым новым миром, приспосабливаясь под условия задачи.
Ср. у Пелевина в «Чапаеве и Пустоте»:
Память уверяет нас, что вчерашний день действительно был, но как знать, не появилась ли эта память с первым утренним лучом?»

О Пелевине, кстати, напоминает и сама конструкция романа: герой оказывается в некоторых странных обстоятельствах, потом появляются знающие люди, которые объясняют ему, как устроен мир, и эти объяснения — идеологически самые главные куски текста.

Но довольно сравнений! На самом деле, это совершенно удивительный роман, ни на что не похожий, и даже Татьяна Толстая в предисловии пишет, что ей такие еще не попадались.
А я же, пока читала, периодически захлопывала книгу и, восклицая «Чумааа!» начинала бегать по квартире туда-сюда.

В общем, чтение «Моста через канал Грибоедова» — это такой особый кайф, который я всем своим читающим и понимающим друзьям советую испытать :)

P.S. А вот загадочный и непостижимый Михаил Гаёхо в Школе Злословия: http://video.yandex.ru/users/macheha2009/view/225

Не буду оригинальной, если скажу, что это странная книга. Сумбурная, бессюжетная, безыдейная, неровная, несимметричная, трогательная и болезненная.
Переплетение снов, мечтаний, подсознательных страхов и надежд, нити которых тянутся в детство героя. Проигрывание различных возможностей, абсурд реального и нереального. Повторяемость снов - как повторяемость будней: на мосту через канал Грибоедова можно пить пиво, водку, ничего не пить, встретить друга, врага, одновременно друга и врага, не встретить никого...

Если абсурд сказки (мой любимый Абарат, хочу к тебе!) я могу принять, то абсурд пьяных снов мне противен. Соответственно, как только невдалеке от сюжета проходила девочка с чучелом в сумочке - я оживала, а как только герой что-то очередное наливал или выпускал очередные комплексы на выпас - меня мутило.

Дань постмодернизму конца 20 в. как игры с текстом, или, скорее, футуризму начала 20 в. (недаром отмечено сходство с Хармсом) - операции с заменой букв и странные имена, которые оживают, не всегда давая на выходе полноценных оживших личностей.

Дурацкая структура текста: совсем простой язык, напоминающий опять же истории Хармса, - и вдруг наукоподобный трактат в середине, слишком большой, чтобы считать, что он оригинально оттеняет якобы простоту изложения.

Многовато апелляций к детству, воспоминание о музее, девочке, бабушке, маньяках-стариках (очевидная детская фобия) изредка создают трогательное настроение, но чаще рисуют образ героя (автора?!) неудачника-инфантила, который не может вырасти из детских комплексов.

Тое самае па-беларуску
Не буду арыгінальнай, калі скажу, што гэта дзіўная кніга. Сумбурная, бессюжэтная, безыдэйная, няроўная, несіметрычная, кранальная і хваробная.
Перапляценне сноў, летуценняў, падсвядомых страхаў і надзей, ніці якіх цягнуцца ў дзяцінства героя. Прайграванне розных магчымасцяў, абсурд рэальнага і нерэальнага. Паўтаральнасць сноў - як паўтаральнасць будняў: на мосце праз канал Грыбаедава можна піць піва, гарэлку, нічога не піць, сустрэць сябра, ворага, адначасова сябра і ворага, не сустрэць нікога...

Калі абсурд казкі (мой любімы Абарат, хачу да цябе!) я магу прыняць, то абсурд п'яных сноў мне гідкі. Адпаведна, як толькі непадалёк сюжэту праходзіла дзяўчынка з пудзілам у сумачцы - я ажывала, а як толькі герой нешта чарговае наліваў або выпускаў чарговыя комплексы на выпас - рабілася моташна.

Даніна постмадэрнізму канца 20 ст. як гульні з тэкстам, ці, хутчэй, футурызму пачатку 20 ст. (недарэмна падабенства да Хармса) - аперацыі з заменай літараў і дзіўныя імёны, якія ажываюць, не заўсёды даючы на выхадзе ажылых паўнавартасных асобаў.

Дурацкая структура тэксту: зусім простая мова, якая нагадвае зноў жа гісторыі Хармса, - і раптам навуковападобны трактат у сярэдзіне, занадта вялікі, каб лічыць, што ён арыгінальна адцяняе нібыта простасць выкладу.

Зашмат апеляцый да дзяцінства, успамін музея, дзяўчынкі, бабулі, маньякаў-старых (відочная дзіцячая фобія) зрэдку ствараюць кранальны настрой, але часцей малююць вобраз героя (аўтара?!) няўдачніка-інфантыла, якія не можа вырасці з дзіцячых комплексаў.