Надо ли уезжать из России, чтобы взглянуть на неё по-новому? Нужен ли Рим, чтобы написать “Мёртвые души”, и Париж для “Стихотворений в прозе”? Психологу и искусствоведу Александру Эткинду большое видится из Кембриджа, сердца некогда всесильной метрополии. “Внутренняя колонизация” обращается к имперскому прошлому России как части мирового колониального опыта, но и тут оказывается, что у нашей страны свой путь. И особенность его не в более мягком характере освоения территорий и обращения с туземцами (чего и в помине не было), а в слиянии метрополии и колонии в одном государстве. “Россия – страна, которая колонизуется”, писал историк Соловьёв, и это было естественно для дореволюционной науки, но вовсе отвергнуто марксистской историографией, потому что колонизация – это занятие реакционных империалистических режимов, а русский народ с другими только знакомился и “воссоединялся”. Эткинд возвращается к дуалистической теории освоения российских пространств, имеющей богатую традицию изучения от Татищева до Ключевского, и рассматривает её на междисциплинарном уровне, подключая психологию, литературоведение, социологию и экономику. “Внутренняя колонизация” – сложное, тонкое, научно изящное исследование, чрезвычайно актуальное для страны с лозунгами вроде “Хватит кормить Кавказ!”, но не стремящееся к злободневности. Это взгляд на русскую историю и культуру под другим углом, естественным для имперского сознания и почти забытым в современном постколониальном обществе.
Эткинд знакомит читателя с важнейшими теориями колониализма и “пробует” их на российском материале. Хорошо известно “испанское проклятие” – болезнь ресурсозависимости, разрушающая производительные силы страны: если золото льётся рекой, зачем работать? Для Московского государства добыча меха белки, затем соболя и, наконец, калана стала двигателем колонизации огромных пространств от Урала до Калифорнии и одновременно тормозом для развития промышленности, которую пришлось насаждать насильно. Туземцев, охотившихся ради выживания, принудительно заставляли добывать меха, выменивая их на табак, одежду и украшения. Несогласных переселяли, истребляли, нещадно угнетали (особенно трагична судьба алеутов с Камчатки, которых насильно перевезли на Курильские острова для забоя зверя; в целом в ходе российской колонизации было уничтожено до 95% алеутов). Как такового освоения территории не происходило: на имперском теле оставались складки неравномерного развития, редкие поселения терялись в непроходимой глуши, обычай соседствовал с правом.
Эта галопирующая, перманентная колонизация породила три странных эффекта. На русском фронтире наблюдалась отрицательная гегемония – местные обычаи перенимались колонизаторами: русские активно изучали языки покорённых племён, брали в жёны туземок, одевались и воевали “по-восточному” (см. “Герой нашего времени”). Получив эту “прививку дикости”, русские служащие возвращались в центр метрополии и переносили жёсткие методы управления на всю страну (“эффект бумеранга”). Так, русский двойник полковника Курца, маленький туркестанский тиран Василий Григорьев уже в Петербурге живо отстаивал идеи русификации и введения черты оседлости. Наиболее важен третий эффект, специфически русский, предопределивший драматические переломы нашей истории. Для Российской империи был характерен обратный градиент – окраины (особенно западные) зачастую имели больше прав и жили свободнее, нежели центр метрополии. Внутренняя колонизация означает для России – и это сложная мысль! – тождество крепостного права и колонизации, замена расового деления на сословное (Эткинд приводит воспоминания Грибоедова о крестьянах, чьи обычаи принадлежат будто бы другому народу). В России ориенталистская этнография была направлена на собственный народ, и исследователи обнаружили здесь и крестьянскую общину, и религиозные секты. Далее от “хождения в народ” до революции путь был недолгим.
По-хорошему, здесь стоит остановиться, ведь книга Эткинда касается ещё великого множества интересных концепций и идей. Как повлияло российское присутствие в Кёнигсберге на воззрения Канта и Ханны Арендт? Какова роль немецких общин в колонизации русского Поволжья? Как фейерверки стали первым пропагандистским инструментом Российской империи? Какое символическое значение придавалось бороде, в чём состояло “бремя бритого человека”? И, конечно, особняком стоит оригинальное прочтение Эткиндом текстов русской классической литературы. Например, в его трактовке романа “Идиот” упоминается концепция французского философа Рене Жирара: “если общество не может достичь мира с помощью закона и суда, оно совершает жертвоприношение”. Князь Мышкин прочитал Рогожину “всего Пушкина”, а тот рассказал ему о единстве Бога и почвы – они стали сообщниками в убийстве Настасьи Филипповны: какой уж тут Мышкин – Христос?..
В главе “Баррели меха” Александр Эткинд замечает, что ресурсозависимой экономике не нужно население, в её условиях тонкий слой причастных к добыче и получению ренты сбрасывает остатки доходов для поддержания жизни прочих сограждан. В отличие от материальных благ, крохи научного богатства соединить не так сложно. Как раз эту синтетическую задачу выполняет “Внутренняя колонизация”, предлагая ещё один путь к осмыслению и пониманию России, её истории и места в мире. В два раза лучше поездки за границу.