8

Съемка места происшествия – это фотографирование трупа под разными углами зрения. Только после нее можно сдвинуть с места обнаруженные предметы и убрать их туда, где они будут храниться для будущего расследования. Ричарди всегда находил предлог, чтобы присутствовать при съемке, либо чтобы в последний раз взглянуть на место преступления, либо чтобы никто в суете не изменил какую-нибудь мелочь, необходимый элемент для его работы. Поэтому он вышел из кабинета директора сцены, разыскал фотографа, полицейского техника и судмедэксперта, которые потели в своих пальто, ожидая возможности войти в гримерную. Комиссар поздоровался с ними кивком и вернулся к осколкам зеркала, мертвецу и его призраку.

В гримерной стало еще холоднее, чем раньше, вечерний воздух увлажнился и постепенно проник через полуоткрытое окно.

Ричарди выглянул в окно и увидел внизу, примерно в двух метрах под ним, одну из клумб Королевского дворца. Просто невероятно, до чего человек теряет ощущение высоты от ходьбы вверх и вниз по лестницам этого театра. Перестаешь чувствовать, высоко ты над землей или низко. Когда он вернулся в гримерную, его сразу же ослепила магниевая вспышка фотоаппарата. Он зажмурился и стал тереть себе глаза. Теперь он ясно видел только призрак тенора, повторявший свою оперную партию. Как только его глаза привыкли к бликам вспышки, он разглядел то, чего не заметил в прошлый раз. На низком диване, рядом со снятой с петель дверью, лежали черное пальто и широкополая шляпа. А на полу между диваном и ногами трупа валялся белый шерстяной шарф. Что-то настораживало. Что именно? Комиссару понадобилась лишь доля секунды, чтобы найти ответ. Шарф лежал среди множества кровавых пятен, как раз в луже густой крови, но был совершенно чистым. Комиссар быстро подошел к дивану и снял с него пальто и шляпу. Подушки под ними были забрызганы кровью, все, кроме одной, в синюю и белую полосу – идеально чистой.

Судмедэксперт ходил вокруг трупа, осматривая его, и быстро писал что-то в записной книжке в черной обложке. Когда фотографические вспышки перестали вспыхивать, он вместе с техником перенес мертвое тело на толстый ковер, испачканный в крови. Шерстяной свитер Вецци был тоже весь пропитан кровью. «Сколько же крови в человеческом теле? И сколько в нем души? – думал Ричарди, слушая песню паяца, стоявшего в углу с поднятой рукой. – Что исчезнет раньше – это пятно с ковра или эхо этой песни из моей души?»

Эксперт был серьезным и добросовестным профессионалом. Ричарди уже видел и успел высоко оценить его работу. Этому врачу было пятьдесят лет, он приобрел большой военный опыт в провинции Венето, а между шестнадцатым и восемнадцатым годами воевал на плато Карст (которое итальянцы называют Карсо, а местные жители – Крас) и даже был награжден. Звали его Бруно Модо. Комиссар говорил ему «ты», а таких, с кем Ричарди поддерживал такие особенно доверительные отношения, было очень мало.

– Итак, Бруно, что скажешь?

– Значит, так. Рана колотая, пробита сонная артерия. Смерть наступила от потери крови. В этом нет никакого сомнения. Но в то же время, – медик сделал круговой жест рукой, – есть синяк под левым глазом на скуле. След удара, возможно кулаком. Больше на первый взгляд ничего не нахожу, других повреждений и остатков кожи под ногтями тоже нет… Суставы пальцев рук на своих местах… кожа волосистой части головы не повреждена.

Говоря это, медик двигался вокруг лежавшего на полу трупа, рассматривая его через очки, которые носил на кончике носа. Модо то поднимал ладонь убитого, то раздвигал ему волосы осторожно, почти с уважением. Вот почему он так нравился комиссару.

– По-твоему, сколько времени прошло?

– Немного. Я бы сказал, часа два, возможно, меньше. Но точно определю потом, в больнице.

«Потом, в больнице, – подумал Ричарди. – Тогда от тебя, – он взглянул на мертвеца, – останутся жалкие клочья, сшитые как можно лучше, и голос, который поет в темноте отрывок из оперы. Больше ты не будешь ворчать, капризничать из-за костюмов. Твой следующий и последний костюм сошьют тебе без всякого уважения».

– Послушай, Бруно. Способ… извини, орудие преступления, – поправил себя комиссар и криво улыбнулся, заметив про себя, что фамилия медика Модо созвучна со словом «способ». – Это не осколок зеркала?

– Я бы не стал говорить об орудии. По-моему, таким острым куском стекла невозможно нанести удар не порезавшись. А я не вижу следов крови на том месте осколка, которое бы зажималось в кулаке. Скорее он упал на осколок. Посмотри, какой он толстый и острый. Да, точно, его ударили кулаком, и он влетел в зеркало. Смотри, он тяжелый, высокий и тучный, вполне могло быть.

В разговор вежливо вмешался Майоне:

– Доктор, можно понять, как его сбили с ног? То есть вы можете пояснить, как именно нанесен удар, от которого он влетел в зеркало?

– Нет, бригадир. Не вижу других синяков, но это ничего не доказывает, его могли ударить локтем или плечом. Его тяжелый шерстяной костюм мог смягчить удар. Потом он упал на стул и умер. При такой ране смерть наступает быстро, всего за несколько секунд. Посмотрите вокруг, он залил кровью всю комнату.

Ричарди бросил быстрый взгляд на призрак тенора, немного согнувшего колени и поднявшего руку. «Этой ладонью ты разбил зеркало? – подумал он. – И почему ты плачешь? Разве ты не паяц?»

– Ладно. Если вы закончили здесь, идем на сцену.

Когда он и Майоне поднялись на сцену, их встретил хор голосов. Место подходящее, но голоса возмущенные и протестующие. Кто-то хотел знать, арестован он или нет, кто-то жаловался, что его заждалась семья, кто-то хотел есть, кто-то замерз. И все спрашивали, почему их до сих пор не отпускают. Ричарди медленно поднял руку, и все стихло.

– Успокойтесь. Сейчас я отпущу вас по до мам. Но сначала я должен увидеть вас и понять, кто вы такие. Все участники спектаклей, встань те справа, обслуживающий персонал, техники и оркестранты – слева.

На минуту воцарился беспорядок, такое разделение эти люди не репетировали ни разу. Несколько толчков, немного раздраженного ворчанья – и на сцене выстроились две большие группы.

Точнее, три. Один человек остался стоять посередине. Он был в костюме священника.

– А вы? Решайте, куда встать! Разве вы не в сценическом костюме?

– Комиссар, этот костюм не сценический. Я дон Пьетро Фава, помощник священника прихода Сан-Фердинандо.

– Вы-то что делаете здесь? Потерпевший был уже мертв, когда его обнаружили. Кто вас вызвал?

– Нет, комиссар, я… говоря правду, я пробрался сюда тайком.

Все рассмеялись, хотя смех получился немного нервный. Директор сцены вышел вперед, взъерошил рукой свои густые рыжие волосы и сказал:

– Если вы разрешите, комиссар, я могу дать объяснение.

– Говорите!

– Дон Пьерино, можно сказать, наш давний друг. Он любитель оперы, страстный любитель. Уже два года с моего разрешения Патрисо, сторож входа со стороны садов, пропускает его сюда, но сам дон Пьерино думает, что об этом никто не знает. Он никому не мешает, стоя на балконе узкой лестницы. Он слушает оперы. Мы привыкли видеть его, и если его нет, нам кажется, что чего-то не хватает. И певцы, и профессора нашего оркестра считают его своим талисманом.

Слова директора сцены были подтверждены одобрительным гулом голосов и большим числом улыбок. Дон Пьерино стоял один в центре сцены, которую любил так горячо, покраснев от гордости, удивления и смущения одновременно.

– Значит, вы знаете оперу, верно? И театр тоже знаете. Но вы не певец, не оркестрант и даже не работаете здесь. Вы знаете всех и в то же время не знаете никого. Хорошо.

Затем комиссар обратился ко всем присутствующим:

– Полицейские записали ваши анкетные данные. Несколько дней вы не должны уезжать далеко от города. Если же кому-то понадобится уехать, пусть придет в полицейское управление и скажет об этом. Если кто-то что-то захочет сказать или что-то вспомнит, пусть тоже придет в полицейское управление и расскажет. А сейчас можете уходить. Кроме вас, падре. С вами я должен немного поговорить.

Вся толпа вздохнула с облегчением, и люди, тесня друг друга, поспешили к выходу. Один лишь дон Пьерино остался на своем месте. Теперь вид у него стал грустный и озабоченный. Бояться нечего, но он считал, что в такие времена, как эти, иметь дело с полицией в любом случае плохо. А еще священник искренне оплакивал смерть Вецци и с болью думал о его голосе.

Очень изысканное доказательство любви Бога к людям, дар Бога любителям оперы. И больше он никогда не услышит этот голос – разве что из каркающего граммофона, который стоит в его маленькой комнатке.

9

Комиссар подошел к священнику. Бригадир, который был старше по возрасту, все время шел на два шага позади комиссара. Дон Пьерино заметил, что толстяк-офицер практически ни на секунду не теряет из вида своего начальника, но при этом еще и постоянно посматривает вокруг. Словно хочет убедиться, что тому ничто не угрожает. Должно быть, очень любит комиссара.

Ричарди вызывал у дона Пьерино странное чувство. Если посмотреть издали, кажется, что комиссар ничем не примечательный человек, роста среднего, не худой и не толстый, одежда среднего качества. Но дон Пьерино поймал взгляд Ричарди, когда тот прибыл на место преступления. Глаза комиссара много ему поведали. Дон Пьерино привык искать и находить правду, скрытую в выражении лица. На этот раз он словно заглянул в окно и увидел за ним панораму из нескольких частей.

Он увидел застарелую душевную боль, до сих пор острую, давнюю спутницу комиссара. А еще одиночество, ум и склонность к иронии. В разговоре с управляющим театром, что-то жалко лопочущим, ирония переросла в язвительный сарказм. Так продолжалось всего минуту, но священник почувствовал, что комиссар – человек сложный и страдает от душевной муки.

Теперь комиссар стоял перед ним с непокрытой головой, руки в карманах пальто, которое он не снял, несмотря на жару. И эти глаза – зеленые, прозрачные, немигающие. На лбу легкие морщины. Одиночество и боль, но вместе с тем ирония.

– Итак, падре, вы сегодня покинули свою территорию?

– Разве для священника существует своя и чужая территория? Я лично никогда не видел места, где бы не нуждались в священнике. Нет, сегодня я не служил, если вы это хотели узнать. Но, как видите, я в своей униформе.

На лице Ричарди появился намек на улыбку. Комиссар на мгновение опустил взгляд, а когда поднял его, морщины на лбу разгладились, правда, выражение лица осталось прежним.

– Есть одежды, снять которые нельзя, униформа это или нет. В этом смысле мы с вами похожи – всегда в форменной одежде.

– Важно не пугать людей своей униформой. Они должны успокаиваться, когда видят ее. А чтобы не пугать других, надо не пугаться самому.

Комиссар вздрогнул, словно священник внезапно дал ему пощечину. А потом слегка наклонил голову вбок и с новым интересом взглянул на собеседника. Майоне, стоявший у Ричарди за спиной, переступил с ноги на ногу. Опустевший театр молча слушал разговор двух собеседников.

– А вы, падре? Вы никогда не чувствуете страха?

– Чувствую почти всегда. Но тогда я прошу помощи у Бога, нашего вечного отца, у людей. И выхожу из этого состояния.

– Отлично, падре! Вы молодец! Это хорошо для вас. А теперь перейдем в другую тональность, так, кажется, это называется? Во всяком случае, это подходящее место, чтобы менять тональности. Поговорим о печальном. Итак, вы хорошо знаете оперное искусство, равно как и это здание. Заключите ли вы соглашение о сотрудничестве с полицейским?

Опять этот язвительный тон. И ни разу не улыбнется, не моргнет. Эти его глаза – два куска зеленого стекла – все время смотрят в глаза дону Пьерино.

Священники не заключают соглашений, комиссар. Они не могут откровенничать по своему желанию. В этом смысле они не принадлежат самим себе. Но они ни на кого не доносят. Я не стану шпионить ни за одним беднягой, с которым случилось несчастье.

– А, понимаю! Лучше, чтобы этот бедняга отправился на каторгу, возможно, из-за чьего-то недосмотра. А виновный пусть себе ходит по улицам и совершает преступления. Вы правы, падре. Я хочу сказать, что поищу себе других помощников.

Майоне удивился, он редко слышал, чтобы Ричарди говорил так долго. Бригадир плохо понял смысл диалога, но чувствовал, что комиссар сейчас пребывает в самом мрачном настроении. Этот маленький священник, с виду спокойный и мирный, покачивающийся с пятки на мысок, сложив на груди руки, поставил Ричарди в трудное положение. Бригадир походил на охотничьего пса, которому не терпится ринуться по следу добычи. По его мнению, эти двое только зря теряли время. Однако дома сидел шурин, который не слишком торопился вернуться к себе.

– Нет, комиссар, – ответил дон Пьерино. – Этого я не хотел сказать. Я предоставлю вам любую информацию, которую вы пожелаете получить. Но не просите меня – ни сейчас, ни позже – обвинить кого-нибудь. Ваше правосудие – суд людей. А я имею дело с другим судом – с тем, который умеет не только наказывать, но и прощать.

– Я не стану нарушать границы вашей области, падре. Но не позволю и вам нарушить границы моей. Жду вас завтра утром в моем кабинете, в полицейском управлении, в восемь часов. Прошу вас, не опаздывайте.

Не дожидаясь ответа, он повернулся и ушел. Майоне, погруженный в свои мысли, еще минуту смотрел на священника, потом покинул театр вслед за Ричарди.

Было уже одиннадцать часов, когда сыщики вышли из боковой двери. Но, несмотря на это, у входа Ричарди ждала толпа любопытных и журналистов. Их не остановил даже бешеный ветер, насквозь продувавший портик. Майоне прошел вперед и стал решительно теснить в сторону тех, кто преграждал путь комиссару, желая вытянуть из него комментарий для вечерних газет. Сам Ричарди даже не поднял взгляда. Он привык не обращать внимания на живых и мертвых, которые звали его, хотя всегда слышал их.

За время короткого пути до управления друзья мало говорили между собой. Майоне и так прекрасно представлял себе, каким образом пойдет расследование с завтрашнего дня. Они будут выяснять, как потерпевший провел последние часы своей жизни, опрашивать возможных свидетелей. Бригадир знал метод комиссара. Ричарди как одержимый отслеживал передвижения, ситуации, слова, которые могли бы указать ему верный путь. Ближайшие дни будут утомительными. Майоне надеялся, что хотя бы шурин уже ушел из его дома.