Где с хитрецой, где с грустью в голосе, но неизменно безо всякой ложной скромности, украшение и гордость Самарканда, сам Нанидат Маниах поведал вторую свою историю.
Что же такое Азия, мир в мире, надменная, безводная, протянувшаяся от крылатых быков Персеполиса до земель, где говорят на щебечущем ханьском? Измождённая земля, лежащая в сморщенных старческих руках акаций, исчерченная сухими струйками змеиных следов и неровными цепочками отпечатков лапок лис, что под этим палящим солнцем измельчали до размеров кошки? Край янтарных фиников с лопающейся от зрелости кожицей, абрикосов — золотых самородков, оттягивающих ладонь, терпко-сладких гранатов? Земли людей, что кажутся нам сегодня на одно лицо, а на деле — вот наследники царей мира, с профилем, острым, как лезвие топора, или потомки самых цепких до жизни воинов Искандера, или сыны народа, по хитрости могущего поспорить с самим Одиссеем?
Я не знаю этих мест, и путешествия Маниаха слились для меня в одну дорогу: нежно-жёлтую, как молочная помадка, на рассвете, белую в слепящий полдень и рдеющую на закате, утопающую в абрикосовом цвете и приютившую убийц и безумцев, — невинную, но опасную, заставляющую зябко поводить плечами от всякого шороха.
Я плохо запоминаю имена — и передо мной пронеслись безмолвной вереницей лица: прекрасные и изуродованные, гордые и благодушные, лица аскетов со впавшими щеками, лица несчастных с надеждой в округлённых глазах, лица женщин, закусивших губу — в минуту утех или в броске воина.
Но кое-кто на прощание всё же обернулся: медноволосая царевна разбитого народа — прекрасный осколок прошлого, и лишь прошлым же ей дозволялось жить и за него умереть. Старик-мудрец над горсточкой фруктового плова, словно говоривший вкрадчивым голосом моего давнего учителя, - от начала времён этот голос, вестимо, вдохновлял равнодушных, увещевал мудрых и сшивал рваные границы стран. Наконец, надо всеми, — Мансур, чью жестокость прощаешь, зачарованный, халиф-Победитель, чёрным полозом обвивший своего сына.
И, что уж говорить, я видела Мерв — ныне огромную чашу туркменской степи — я видела его живым, шумящим, выкрашенным хной и охрой, вслушивающимся в хруст свежих лепёшек, в музыку цимбал и лютни, в слухи и вести с запада — одна другой страшней и желанней, — пропитанным благовониями и духом войны. Пусть мельком, но я видела то, чего не увидишь глазами — разве это не чудо?