Прочитанное оказалось полноценной советской прозой – узнаваемой, широкой и простой, как течение какой-нибудь из великих и могучих русских рек. С первых же строчек со страниц веет советским укладом жизни, уже почти забытым, но внезапно оживающим и как-то трагически отдающимся глухой сердечной болью в межреберье, как что-то утраченное и невосстановимое, как «никогда» с его бесконечным эхом: «никогда-никогда-никогда...». Сейчас в таком систолически-диастолическом ритме уже почти не пишут и не дышат, да и живут и чувствуют быстрее, на ходу, как бы между прочим, с двух до пяти, от забора до обеда. Сегодняшние авторы во многом создают «контент», М.Харитонов еще творит литературу.
Открыла книгу уже за полночь и не смогла оторваться от первой повести, даже не пытаясь понять, почему. Так иногда бывает: все в книге не твое, да и не очень-то и интересное, а вот поди ж ты, какой-то странный ветер «ностальгии-без-памяти» захватывает и уносит, и ты почему-то продолжаешь читать, томясь смутными ожиданиями совпадения ли, синхронистичности ли. Кажется, у В. Набокова есть эпизод (в «Подвиге»?), где он, еще маленький мальчик, мечтает о том, чтобы оказаться внутри картины с уходящей вдаль тропинкой. Однажды это случается, но как потом вернуться, он не знает. Вот такое застревание в лабиринтах прошлого происходит и с этой трилогией: ты входишь в пространство авторской и своей памяти, где все имеет тогдашнее измерение, и, одновременно отрицая это, ощущаешь, что ты родом откуда-то оттуда, где были юными твои родители, где все еще живы, где все еще совсем по-другому, чем сейчас, и, кажется, что так, как там, будет всегда. В этом плане всегда любопытно читать книги не-этого, но все же недалекого от «сейчас» времени, когда ни авторы, ни герои не знают и не могут знать, как оно будет сейчас - переживаешь эффект своеобразного временнóго смещения, раздвоения временной транспективы.
Фактически, это сборник из трех повестей, связанных несколькими героями, по-разному осмысляющими свою судьбу, любовь, призвание, и местом действия – маленьким провинциальным Нечайском. Чем-то она напомнила мне отечественную женскую прозу 70-80-х: В. Токареву, И. Грекову, Т. Толстую, Л.Улицкую. Это – очерки своего времени, где все пронизано тогдашним солнцем, скрипит тогдашним снегом, отдает запахами тогдашнего табака и хлеба, застывает на губах тогдашними словечками. И, видимо, как оно написалось в 1971, 1977, 1980 гг., так и должно быть там и тогда читано. Их читатель остался в том времени, это не на века, даже несмотря на их общечеловеческие контексты. Сегодня в этом дискурсе чего-то избыток (простоты и житейскости – до юродивости - философствования, не очень устроенного быта, покорного принятия жизненной недостаточности, эмоциональной сдержанности, провинциальных ни с кем по сути не разделенных дискурсов), а чего-то уже не хватает (чувственности, динамичности, событийности, экзистенциальной близости людей, внутренней радости бытия).
Прочиталось, но как-то трудно и с отчетливо уменьшающейся мотивацией. Стилистика автора и философские метания его героев, странно отчужденных друг от друга, мне оказались не близки. Если «Прохор Меньшутин» еще читался, как полное ожиданий и нетерпений «первое знакомство» с автором, а потому проглотился, как забытая новизна, то следующие повести уже не так увлекли и заставили отнестись к себе более критично. Стало понятно, что авторские отступления, многоточия, философствования, недомолвки, застенчиво-скромная чувственность, простота образности, прямые обращения к читателю в духе сказителя-супервизора мне скучны и утомительны. Думаю, что я не осталась бы в восторге, даже если бы имела возможность прочитать эти произведения тогда, когда они были опубликованы. Для меня они, вопреки ожиданиям, не стали чем-то надвременным и надличностным.