Цитаты из книги «Варавва. В кругу Иисуса Христа (сборник)»

Когда приближается осень и дни становятся короче, тогда природу охватывает жгучее стремление еще раз развернуться во всем своем великолепии и красоте; тогда точно лихорадка горит у нее в крови; соки пробиваются наружу, упиваются светом, алеют и пламенеют; тогда ровный, мягкий цвет летней зелени переходит в неспокойное и изменчивое многообразие знойных, жгучих красок; тогда лес стоит весь в огне, прекрасный и роскошный, как никогда, но и более, чем когда-либо, печальный, потому что под всей этой красотой кроется предчувствие тления. И это предчувствие разрушает ее, тихо и незаметно, а лихорадка, горящая в желтеющих листьях, тоже разрушает их, и осень надвигается неумолимо. Затем приходит наконец день с высоким, бледно-голубым небом и прохладным, прозрачным воздухом, а после этого дня морозная ночь. И тогда среди холодной, безмолвной ночи, природа в последний раз вступает в бой, – вступает в бой со смертельным врагом своим, холодом. Когда же наступает утро, и солнце красным диском поднимается над горизонтом, а мороз сверкает на листьях и на траве, тогда борьбе приходит конец; лихорадка перегорела, и листья неумолимо падают один за другим.

– Ты повторяешь безумное предположение Воскреснуть, восстать из могилы? Невозможно! Мельхиор сказал убежденно: – Если смерть – уничтожение, тогда это невозможно. Но если смерть – продолжение жизни, то это свершится!

– Ты думаешь, грех Иуды будет прощен? – с надеждой воскликнул Варавва. – Только не миром, который и подтолкнул его к предательству, – сказал Мельхиор с горечью. – Мир преследует людей и безжалостно доводит их до отчаяния. Но Божия любовь безгранична и неизменна, и даже душа Иуды может найти прибежище в этой великой Любви.

– Отец! – закричала она. – Скажи мне, ведь это неправда? Иуда не мог себя убить! Искариот не отвечал. Пристально глянув на его почерневшее от горя лицо, Юдифь замолчала. Бледная, она стояла неподвижно, как богиня скорби, изваянная в мраморе. Потом, подняв обе руки к небу, разразилась громким, пронзительно-сумасшедшим смехом.– О, страшный Назорей! Ты одержал победу! И, словно сраженная ударом невидимого кинжала, упала на пол.

Дрожащие руки снова прикоснулись к покрывалу и отвернули верхнюю его часть. Гримаса недоумения отразилась на лице Юдифи. Разве это было лицо ее брата? Белая мраморная маска с выкаченными глазами – это бесконечно дорогой ей Иуда?.. Юдифь наклонилась к самому лицу покойника и вдруг увидела веревку на шее. Раздался душераздирающий вопль.

Упав на колени, она судорожно стала отворачивать покрывало, чтобы убедиться в том, чего так боялась. – Иуда! – закричала она потрясенно. – Иуда! – И, отдернув руки, словно могла обжечься о холодное тело брата, с бессмысленной улыбкой показала на умершего. – Зачем вы так укутали его? Раскройте ему лицо.

Первосвященник гневно глянул на женщину, осмелившуюся перечить ему, и сказал сквозь зубы: – Я с женщинами не спорю – они не имеют права голоса в наших совещаниях.Юстиция презрительно улыбнулась: – Ты забыл, Каиафа, что перед тобой римлянка!

Каиафа сказал Пилату: «Не пиши: „Царь Иудейский“, но пиши: „Он говорил: Я – Царь Иудейский“. Но Пилат, верно не оправившийся от внезапного утреннего недуга, резко ответил первосвященнику: „Что я написал, то написал!“

Последний отблеск солнца пропал, и темная мгла укрыла все. Ни один звук, ни одно движение не выдавали присутствия человеческого существа в этом ужасном месте. Только изредка слышался шорох пробегающих по полу мышей, и снова воцарялась тишина – глубокая, мертвая…