Слова любви

Эта книга о том, как признавались в любви наши предки и как это делаем мы сами. О том, как мы понимаем любовь, что чувствуем, что говорим, о чем мечтаем, чего хотим. Здесь вроде бы все ясно и так: встретились, влюбились, а дальше – или счастье, или разбитое сердце.

Все правильно.

Но не так очевидно.

Ведь любовь – это загадка, неразгаданная тайна, тема вечной дискуссии, вечного спора «быть или не быть». Это вечная тема, которая потому и вечная, что невозможно в ней что-то определить окончательно, раз и навсегда.

И нельзя и можно.

Только не вперед, а назад.

Так сказать, задним числом.

В любви нас ведет за руку мощная традиция, предлагая уже готовые ситуации и слова. И нам от этой традиции никуда не деться. Она – часть нас самих, хотя мы и не чувствуем ее, как не чувствуем воздух, которым дышим.

Культурные коды, алгоритмы и есть заданные формы существования нашей любви, которую мы, безусловно, принимаем и с которой боремся. Даже не догадываясь об этом. Но боремся все вместе, двигая по крупицам нашу культуру, наши представления в каком-то не известном нам направлении. То в сторону Запада, то в сторону Востока, то просто в сторону. И как бы мы не потешались над тургеневскими барышнями или фатальными настасьями филипповнами, и те и другие живут в нас. Пусть обряженные в джинсы и с кольцом в пупке, но они живут как программы, которые заставляют нас делать, думать и говорить нечто определенное и заданное, даже когда нам кажется, что мы сами авторы и слов, и чувств, и ситуаций, и жизненных сценариев.

Вот одно из стихотворений современной поэтессы Верочки Полозковой, которым зачитываются тысячи поклонников «Живого журнала» в интернете. Что в нем? Новизна? Стилизация? Традиция? Искренность? Талант? Талант и мощнейшая культурная традиция:

 
Бернард пишет Эстер: «У меня есть семья и дом.
Я веду, и я сроду не был никем ведом.
По утрам я гуляю с Джесс, по ночам я пью ром со льдом.
Но когда я вижу тебя – я даже дышу с трудом».
 
 
Бернард пишет Эстер: «У меня возле дома пруд,
Дети ходят туда купаться, но чаще врут,
Что купаться; я видел все – Сингапур, Бейрут,
От исландских фьордов до сомалийских руд,
Но умру, если у меня тебя отберут».
 
 
Бернард пишет: «Доход, финансы и аудит,
Джип с водителем, из колонок поет Эдит,
Скидка тридцать процентов в любимом баре,
Но наливают всегда в кредит,
А ты смотришь – и словно Бог мне в глаза глядит».
 
 
Бернард пишет: «Мне сорок восемь, как прочим светским плешивым львам,
Я вспоминаю, кто я, по визе, паспорту и правам,
Ядерный могильник, водой затопленный котлован,
Подчиненных, как кегли, считаю по головам —
Но вот если слова – это тоже деньги,
То ты мне не по словам».
 
 
…Моя девочка, ты красивая, как банши.
Ты пришла мне сказать: умрешь, но пока дыши,
Только не пиши мне, Эстер, пожалуйста, не пиши.
Никакой души ведь не хватит,
Усталой моей души.
 

Но почему «не по словам»? И что за тайну или загадку скрывает любовь, если так трудно о ней говорить, если нужно объясняться или признаваться? Ведь мы так и говорим: признаться в любви. Что такого мы скрываем?

Ответ на это вопрос запрятан довольно глубоко. И я буду его искать. Меня будет интересовать природа женских чар и обворожительности, сама суть представлений о красоте, я буду обращаться к старинным нравам, к вечному призраку маменьки, то и дело мелькающему в сценах любовного объяснения. Меня будет интересовать, почему влюбленный в начале признания часто извиняется, почему он так и норовит, если дело заходит в тупик, объявить о своем отъезде, и почему так расстраивается, если ему вместо ответной любви предлагают дружбу. Все это мы читали в книгах. И видели в кино. В экранизированной классике. В тех образцах, которые не обсуждаются.

Я пытаюсь понять, почему мы начинали и начинаем проявлять интерес к человеку через выяснение его пристрастий к литературе, музыке, театру, кино, почему кое-что для нас «стыд и срам», почему мы считаем, что без любимого человека невозможно и неправильно жить. И здесь же – вечные женские привычки любить и прощать, сердобольность русских женщин, вечно спасающих бедолаг и неудачников, страстная любовь к героям, поэтам и художникам, жертвенность и готовность на все.

Эти темы прочно связаны и друг с другом, и с кругом других, совсем не очевидных вопросов, в ответах на которые также кроются неожиданные разгадки нашего способа любить. Вот они. Является ли любовь чудом? Почему страсть бывает безумной? Что такое свобода в любви и почему опытность в делах любовных – не бог весть какое достоинство? Почему мы, в отличие от европейцев, разделяем любовь и секс и не склонны поэтизировать любовные отклонения, как это сделали Маркиз де Сад, Шарль Бодлер, Генри Миллер и другие? Из разгадывания этих загадок многое становится понятным. Например, отчего это мы в вопросах любви, несмотря на всю мощь «глянцевого амура», который, по определению, «вери кул» и «вери секси», столь отличны от европейцев? Почему считаем тело аппетитным, а плоть греховной, отчего придумали дополнительный смысл словам «клюква» и «клубничка», почему, зачем при изменах мучаемся совестью? Почему? Почему мы так любили и любим?

Эта книга родилась из реальной ситуации, хотя и не очень тривиальной. Однажды мне захотелось написать почти любовное письмо. Почти, потому что адресатом его была моя старая учительница, пожилая и одинокая, но от этого не ставшая ничуть менее современной и обаятельной. Мне хотелось написать ей простые слова: «Вы для меня были и остаетесь очень важным человеком в жизни. Я, как и многие ваши ученики, не просто благодарна вам, но я вас очень люблю». Написанные слова показались мне высокопарными, сентиментальными, глупыми, и этот текст был стерт с компьютерного экрана. Сочинение короткой записки заняло у меня долгое время и сопровождалось беспримерными муками. Но почему так сложно? Почему написать любовное письмо, адресованное представителю противоположного пола – не бином Ньютона, каждый восьмиклассник может, а вот такое, необычное – непосильный труд?

Потому что непонятно, как и что писать. Нет алгоритма. Подсказки. Шпаргалки. Это обстоятельство и навело меня на мысль исследовать принятые у нас стереотипы любовного объяснения. Аргументы, образы, темы.

Эти алгоритмы, подсказки, шпаргалки, годящиеся для привычного любовного объяснения, окружают нас. Ими изобилует школьная программа по литературе, они в стихах и песнях, доносящихся из каждого динамика, в фильмах про любовь.

Но нельзя объять необъятное.

Именно поэтому я выбрала русскую литературу. И сделала это потому, что ее проходят в школе. Преодолевая скуку, нелюбовь к чтению. Ведь именно в литературе, а не в математике – наши культурные коды.

Мы научаемся объясняться в любви задолго до того, как впервые влюбляемся. Просто потому, что еще со школьных лет впитали бессмертные и бессменные образцы объяснения в любви из классической литературы, правда, в рамках программы бесплатной общеобразовательной школы. Эти образцы в масштабе истории столь же «молоды», как и сама идея всеобщего, равного и бесплатного образования как в России, так – в историческом времени – и в Европе (во Франции всеобщее образование ввели после 1789 года, дабы реализовать идею равенства, и оно по своему составу и духу существенно отличается от российского). Мы воспринимаем эти образцы, формируемся ими и выдаем их как клише почти на подсознательном уровне.

Конечно, эти клише формирует не только школьный курс литературы, тут вносит свою лепту и кино, и телевидение, и интернет. Причем и иностранное кино, и не знающий границ и национальности интернет. Но, согласитесь, именно в письменных, классических текстах (по которым снято множество фильмов о любви) находятся матрица и алгоритм признания в любви. Ведь классический корпус текстов, потому и называется классикой, что сформирован всей нашей культурой, которая существенно старше интернета.

Кто-то скажет, что классическая литература – это все-таки прошлое, и важнейшим для нас было и остается кино. Отчасти согласна. Но плохое кино «передирает» классические любовные объяснения, да и с фильмами о любви как-то не густо. Пересматривать же старое кино, черно-белые ленты – все-таки удел интеллектуалов. Снятый в 1996 году фильм «Ромео и Джульетта» с Леонардо Ди Каприо в главной роли, в отличие от «Терминатора», не относится к разряду хитов, которые смотрят и пересматривают поколения. Современное кино ведь увлекается масштабностью действия, спецэффектами, экзотичностью, а в случае любовной истории спецэффекты происходят в основном в душах влюбленных и, если действие разворачивается не на тонущем «Титанике», то нечего там ни смотреть, ни показывать.

Вот они, знаковые фильмы последнего десятилетия, в которых любовь есть, она присутствует, она значима для повествования: «Амели» (2001), «Часы» (2002), «Столкновение» (2005), «Вавилон» (2006), «Таинственная история Бенджамина Батона» (2008), «Чтец» (2008). Но разве их можно считать классикой кино про любовь, такой как «Мужчина и женщина», «Последнее танго в Париже, «Мосты округа Мэдисон»? И так ли они значимы для нас, как «Я вам пишу, чего же боле»?

Здесь есть реплика: а что, в литературе за последние десять лет появилось что-то значимое о любви?

Может быть, миру вообще перестала быть интересна любовь?

Это интересная реплика.

Да, о любви мало пишут и мало снимают. В основном пересматривают и перечитывают. Потому что много за плечами классики, классики актуальнейшей, которую можно переплюнуть, только будучи большим мастером именно любовного жанра. А кто у нас сегодня такой?

А вот пушкинские суммарные тиражи запредельны. И читаем мы Пушкина – уже двести лет. И Тургенева читает уже не первое поколение, и Толстого. Грекову и Абрамова читаем пока поменьше, но есть симптомы, что будем продолжать читать и дальше.

Потому что все они писали о нас.

Не будем забывать, что СССР был самой читающей страной в мире. Говорят, потому, что не было у советских людей других развлечений, кроме водки и чтения. В самых дальних российских захолустьях до сих пор в квартирах полно книг. Старательно собирались библиотеки, книжечка к книжечке, и выбрасывались они на помойки совсем не так активно, как в двух российских столицах. Да и какие бы нововведения ни принимались в современных семьях, все равно основа воспитания – чтение, и родители вечно ломают голову, как бы им приучить, отсадить свое чадо от компьютера и пробудить в нем вкус именно к классическим литературным образцам. Потому что за ними наша культура, наше «знать, быть, уметь». Наше «как и почему».

Здесь есть еще один нюанс, актуальный для старшего поколения: а что в большей степени сформировало алгоритм признания в любви – Евгений Онегин с Анной Карениной или герои «Трех мушкетеров»? Кто оказался, в конечном счете, более значимым для нас – Ремарк с его «Тремя товарищами» или, копнем глубже, Овидий с его «Метаморфозами»? Или Шолохов с его «Тихим Доном»? Православие или извечные западные вольности, западный образ мысли, западная свобода романтического толка? Как у нас водится – и то, и другое. Культура многомерна, и в ней параллельные прямые, как правило, пересекаются. Она подобна нам самим, многомерным и многосложным, с утра сердитым, а к вечеру нежным и благодушным.

Наша культура множество раз припадала к Европе и позже – к Соединенным Штатам. Наши родители очень увлекались «Иностранной литературой», как увлекались и их прабабушки и прадедушки Байроном и «французским письмом» (belles letters – беллетристикой). И все же, что в нас звучит сильнее?

Я убеждена, что сколь бы ни было велико влияние на нас иностранной культуры и литературы в целом, сколь подражательно ни вели бы мы себя в отношении них в разное время нашей жизни и жизни нашей цивилизации, все же для нас базовыми являются ситуации, где героев зовут русскими именами, и к этим именам не приставляется месье или сэр. Мы понимаем многое, увлекаемся многим, становимся разными, но верим только своему. Только проверенному горьким опытом поколений. Среди которых и декабристские жены, и героически жертвенные советские женщины, воспитанные, как ни крути, и Царевной-Лягушкой, и Еленой Премудрой. Иначе говоря, я убеждена в том, что наш навык объяснения в любви сформирован русской классикой, которая находится на пересечении двух параллельных влияний: русской традиции и западного куртуазного эстетизма. А иначе почему, впервые влюбляясь, мальчики и девочки нередко пытаются написать друг другу нелепые и эпигонские любовные стихи? Ни до, ни после момента влюбленности им такое в голову не приходит, а тут – отчетливые попытки на листах в клеточку, украшенных известным европейским символом, отражающим не менее известные амуровы происки: сердце, пронзенное стрелой? В них говорит стереотип, кратчайшая дорожка к достижению цели: надо объясниться – используй стихи.

Я выбрала из русской литературы трех веков – XVIII, XIX и XX – сцены прозаических любовных объяснений и попыталась их разобрать по косточкам. Чтобы понять нас сегодняшних, хранящих в себе отражения этих страниц, чтобы ответить на вопрос: а почему мы любим так, как мы любим.

Но почему не стихи?