– Маша! – Леночка, заметив, что я тоже не сплю, потянулась ко мне со своей кровати. – Маш! А если тебя не приносил аист и тебя не находили в капусте, а создал Бог, так, может, и со мной так же было?

– Скорее всего, – шепотом ответила я. – Нас всех Бог создает. А к родителям отправляет по-разному. Кого-то аисты на балкон приносят, кого-то на даче в капусте находят.

– А тебя как Бог родителям отправил?

– Не знаю, не спрашивала, – недовольно ответила я, потому что в свете происходящих событий об этом мне почему-то говорить совсем не захотелось. – Знаю только, что он почему-то не очень торопился.

Леночка замолчала, еще немножко повозилась в своей постельке, повсхлипывала, видимо вспоминая, как обидел ее Руслан, и затихла. И вскоре со стороны ее кроватки послышалось сладкое причмокивание.

Тут на пороге спальни вдруг возникла воспитательница, внимательно оглядела все кровати, нашла меня глазами и, увидев, что я не сплю, вместо того чтобы, по обыкновению, начать сердиться, стала делать мне какие-то загадочные знаки. Она то прикладывала к губам палец, то махала рукой к самой себе, как будто я должна была встать и подойти к ней.

«Что такого я могла натворить, что меня собираются наказать прямо во время тихого часа? – недоумевала я. – Неужели она услышала, как мы с Леночкой разговаривали? Но тогда бы она пришла раньше и не размахивала бы руками, а прямо отправила бы нас в угол».

Пока я так размышляла, Марьстепанна, видимо, окончательно потеряла терпение: на цыпочках прокравшись ко мне между кроватями, все так же прикладывая к губам палец, вытащила меня из постели и, потихоньку подталкивая сзади, повела в игровую.

На пороге спальни мои ноги просто приросли к полу: в дверях группы стояла… Бабушка!

Я взглянула на стену: маленькая стрелочка показывала на «рыбий хвостик». За окнами темнело… Это уже «завтра»? Но я же точно знала, что не спала!

– Машенька! – Бабушка в пальто и сапогах не могла шагнуть в группу и нетерпеливо перетаптывалась на пороге. – Давай, одевайся скорее, нам с тобой много важных дел сделать надо!

А я все стояла и смотрела на нее во все глаза, пытаясь понять: может, это я сейчас сплю и все это мне снится?

– Машуня, некогда! – между тем вполне реально звала меня вполне реальная Бабушка. – Давай одевайся скорее!

– Беги, беги! – еще раз подтолкнула меня Марьстепанна. – Ты что, не рада бабушке? Ты ведь так ее ждала.

Совершенно ошалев от всего произошедшего в это бесконечное «сегодня», я поплелась в коридор одеваться, слушая, как Марьстепанна рассказывает Бабушке про мои ночные приключения.

Натянув на себя все, что полагается, я была крепко взята за руку вполне осязаемой знакомой Бабушкиной рукой, и мы с ней побежали по ступенькам вниз, толкнули дверь, вихрем пронеслись по детсадовскому двору и выскочили на улицу.

– Бабушка, – только и успела спросить я, – откуда ты взялась? Ведь «завтра» еще не наступило, сейчас же еще «сегодня»?

– Не говори глупостей, сегодня уже завтра, – недовольно буркнула Бабушка. – Побежали, а то ничего не успеем.

Сеял мелкий-мелкий колючий снежок, частым тюлем занавесивший фонари, и в их тусклом, неверном, каком-то притухшем свете многочисленные прохожие рисовались безликими темными силуэтами.

«Мы – не правые! Мы – не левые! Мы – валенки! Рекламная служба Русского радио, 913–99–63», – гарцующий мужской голос, несущийся из динамиков, установленных в какой-то палатке, словно снаряд, таранил уши. Нахлобучив шапки, опустив как можно ниже на лоб платки и капюшоны, ссутулившись, пряча лица от бессмысленно больно бьющей снежной шрапнели, люди семенили по своим делам, хаотично пересекая нам дорогу, запинаясь об меня, наталкиваясь на Бабушку, которая была отчего-то несколько возбуждена:

– Машенька, быстрей. Нам с тобой надо забежать в магазин, купить поесть. Мне совсем некогда было, дома ничего-ничего нет.

Мы стремительно неслись по улице, вплотную заставленной длинными рядами палаток, из-за которых подчас не было видно даже самих домов. Иногда в промежутке между палатками внезапно высвечивался какой-нибудь «Гастроном», но Бабушка почему-то проскакивала продуктовые магазины. В то же время мы несколько раз резко сворачивали к различным неприметным дверям, над которыми – всеми поголовно! – висели одинаково‐скучные, неприметные таблички. Бабушка, отмахиваясь от назойливо лезущей в глаза снежной крупы, всякий раз долго в них вглядывалась, шевелила губами, что-то соображая, потом недовольно бурчала:

– Нет. Это уж совсем бессовестно. Побежали дальше.

И мы бежали. Бежать я, правда, уже совсем не могла – какая-то свинцовая усталость навалилась на меня. Но, боясь потерять в этом самом странно и непонятно как идущем Времени так неожиданно и счастливо обретенную Бабушку, я изо всех последних сил переставляла ноги, стараясь попасть в такт спешащим Бабушкиным шагам. Только один раз я решилась спросить:

– Бабушка, а что мы ищем?

– Курс! – безапелляционно отрезала она и, повздыхав возле очередной двери с очередной, как две капли воды похожей на предыдущие табличкой, снова бросилась вперед. – Мне сегодня случайно перепала не наша денежка.

«Я сегодня не такой, как вчера! Я голодный, но веселый и злой!» – грянуло прямо в мозг из очередной палатки, и, словно подгоняемая этими словами, Бабушка круто свернула в темнеющую арку какого-то дома.

– Вот, – удовлетворенно сказала она, изучив вывеску. – Вот тут еще ничего.

Она заглянула за стекло узенькой дверцы – внутри тесного помещения маячил человек.

– Все, стоим, ждем! – И полезла в сумку за кошельком.

В арку безжалостная снежная плетка почти не достигала. Однако сквозняк был настолько изрядный, что мне казалось, что кто-то невидимый и очень сильный подталкивает меня в спину обратно на улицу. Я вцепилась в полу Бабушкиного пальто – в фиолетово‐сиреневом сиянии света, едва пробивавшегося из помещения, куда мы должны были войти, все происходящее казалось мне какой-то фантасмагорией. Но ткань на ощупь была вполне знакомой, знакомой была сумка, из которой Бабушка сперва достала очки, затем кошелек и какую-то темно-красную тоненькую книжечку. Знакомым было Бабушкино сопение и тихое бурчание чего-то себе под нос. Насколько позволяла шапка, задрав голову, я наблюдала, как бережно Бабушка вынула из кошелька длинную узкую бумажку, вложила ее в книжечку и, крепко-крепко зажав в руке, замерла в ожидании, поверх водруженных на нос очков буравя взглядом спину не торопящегося выходить человека.

– Бабуля, а что это за книжечка?

– Паспорт, – немногословно ответила Бабушка.

– А зачем он нужен?

– Без него денежку не поменять.

– А зачем менять?

– Сама не знаю, – недовольно буркнула Бабушка. – Чтобы поесть купить. Стой спокойно, сейчас дядя выйдет, и мы зайдем.

– «Полем, полем, полем свежий ветер пролетал! Полем свежий ветер, я давно о нем мечтал!» – надсадно-хриплый, надрывный оптимизм песни сквозняком проносился сквозь арку и терялся где-то в глубине занавешенного снежной сеткой темного двора.

Наконец человек за стеклом активно завозился, так что толстая, дубленая, какая-то негнущаяся куртка на нем буквально заходила ходуном. Упрямо угнув большую круглую голову в тонкой, обтягивающей, черной трикотажной шапочке, он стал неловко разворачиваться – для его крупной фигуры места там было явно недостаточно. Упираясь локтями в стены, на ходу копаясь в нагрудном кармане, он ногой распахнул дверь. Из крохотного помещения пахнуло спертым, застоявшимся воздухом; стало видно узенькую прорезь в сплошной железной стене, небольшую перекосившуюся лампу дневного света и несколько неопрятный, от руки написанный, косо повешенный листок бумаги под ней. Бабушка, вытягивая шею, немедленно стала вглядываться в этот листок и, подталкивая меня, шагнула было в отворенную дверь. Но в этот момент сильный порыв сквозняка, внесший очередное истошное «Полем, полем, полем…», качнул грузную мужскую фигуру, шагнувшую с высокой ступеньки прямо на Бабушку, и… красная книжечка выпала из ее рук. Узкая бумажка на лету выпорхнула из книжечки и, подхваченная сквозняком, стремительно понеслась в прогал арки на улицу.

– Маша! Держи! Держи, Маша! – истошно закричала Бабушка. И я, ничего не соображая, побежала, стараясь не упустить из виду вьющийся по ветру и стремительно удаляющийся клочок бумаги.

В этот самый момент какой-то нереальный, ужасающий скрип тормозов буквально разорвал всеприглушающее снежное полотно. По проезжей части улицы, загребая колесами, на бешеной скорости из-за поворота вылетела темная машина, которая внезапно вдруг взорвалась многочисленными красными огоньками. «Та-та-та-та-та-та» раздалось из машины, и вокруг меня все защелкало, зацокало, зазвенело, словно кто-то щедрой рукой метнул в стену дома целый град мелких камушков. А навстречу ей, на такой же бешеной скорости, неслась другая, на корпусе которой странным образом сами собой стали расцветать рваные, словно лепестки розы, дырки. И из нее тоже в белесоватую взвесь воздуха что-то глухо-ритмично затарахтело. Вслед за этим послышался скрежещущий звук оседающего и бьющегося большого стекла.

Бумажка, крутясь, приземлилась аккурат в огромную лужу, разлитую на выезде из арки, и я, споткнувшись обо что-то, летела туда же.

– А‐а‐а‐а! – глухо в снежной пелене закричало множество голосов, но больше я уже ничего не видела, потому что сверху на меня упало что-то тяжелое, заставив черпнуть носом грязной холодной воды.

– Что вы делаете! Вы же ребенка задавите! – услышала я возмущенный Бабушкин вскрик. На секунду наступило облегчение, я уже хотела встать на четвереньки, но тут надо мной произошла какая-то возня, и почти над моим ухом грубо, с особым нажимом, мужской голос проорал:

– Ложись, дура, если жить хочешь!

После чего тяжелое снова обрушилось на меня, а через секунду – еще больший вес буквально расплющил меня об асфальт. Под мою куртку стремительно заползала ледяная вода. Вокруг все еще гремело, тарахтело, звенело, орало и визжало, но все это было слышно как бы «под сурдинку»: на мне, плотно вжимая меня в лужу, лежала охающая Бабушка, а рядом с моим лицом, мощно упираясь ладонью и пальцами в землю, распласталась в грязной воде огромная мужская рука.

«Русское радио! Все будет хорошо!» – провозгласил динамик. Потом что-то сильно грохнуло, запахло гарью, снова раздался крик, вслед за тем чей-то гнусавый голос тягостно и тоскливо затянул:

 
…Не ходи к нему на встречу, не ходи,
У него гранитный камушек в груди!
 

Вода, обжегшая было мое голое пузо, стала постепенно согреваться, я – под непомерным весом двух взрослых тел – тоже, веки отяжелели…

 
Пусть он ходит за тобою по пятам,
Ты не верь его обманчивым словам!
Он слова тебе красиво говорит,
Только каменное сердце не болит, –
 

едва слышно и убаюкивающе-уютно сквозь щелканье и вопли доносилось до меня.

 
Твое счастье разобьется на куски,
Ты с ума сойдешь от горя и тоски…
 

Ритмичный стук камушков раздался как-то особенно близко. Бабушкина голова, как будто ее кто-то толкнул, уперлась лицом мне в плечо. Вслед за этим раздался еще более ужасающий грохот. Что-то сверкнуло, полыхнуло, и гнусавое вытье из динамика оборвалось. Глаза мои сами собой с облегчением закрылись. Чтобы не захлебнуться, я дотянулась щекой до этой большой мужской руки, возвышающейся над водой, как спасительный остров, и… поплыла в какой-то сладкой пелене. В ней рядом со мной в пустом темном пространстве детсадовской спальни кувыркалась ставшая больше меня самой золотая пудреница, отсверкивающая то рубиновыми розовыми лепестками, то пожелтевшим циферблатом, на котором, видимо, окончательно сбрендившая маленькая стрелочка встала вертикально и настойчиво стучала в мутное стекло, словно хотела его продырявить.

– Маша, Маша? Что с тобой, Маша?

Отчаянный Бабушкин голос прорезал пустую безразмерность, пудреница захлопнулась, зажевав откуда-то взявшуюся в ней Бабушкину денежку, с которой на меня проницательно-пристально смотрел худой бородатый дядя. Внезапно стало холодно…

– Маша! Да господи, что с ней?

Стояла такая нереальная тишина, что было слышно, как снежная крупа шуршит по асфальту. Я приоткрыла глаза – вокруг было почти совсем темно. Почему-то не светились фонари и магазинные вывески, вместо витрин зияли черные пугающие дыры. Бесплотными черными тенями над улицей нависали дома, и только чуть поодаль от нас, нарушая цветовое серо-белое однообразие, пробивались красно-желтые всполохи: видимо, разгорался подожженный табачный ларек. Глаза закрывались сами собой, хотелось лечь обратно в теплую лужу, свернуться калачиком, спрятав лицо, чтобы снежный песок перестал хлестать по щекам.

Но меня очень сильно трясли, разбрызгивая во все стороны миллионы маленьких склизких капель…

– Да спит она у вас, спит, – засмеялся кто-то.

С трудом до конца разлепив глаза, я увидела рядом с трясущейся крупной дрожью Бабушкой того самого мужчину в картонной дубленой куртке, правда, почему-то без обтягивающей голову трикотажной шапочки. С него, как и с Бабушки, ручьем стекала грязная вода.

– Угрелась под нами и заснула. – Мужчина отер перепачканное лицо носовым платком, что, впрочем, было совершенно бесполезно, потому что грязные полосы еще больше размазались по щекам и по лбу. – Тьфу, черт… Холера им в бок, козлам… Совсем обнаглели… Палить среди бела дня там, где народу полно… Ехали бы себе на свои «стрелки» в лес куда-нибудь. Ворон бы постреляли – все польза. Развелось его нынче, воронья-то… немудрено, впрочем… падали с каждым днем все больше…

Бабушка подпрыгивающими руками перевернула сумку, сливая из нее воду, и опять принялась меня трясти, время от времени беспомощно поднимая лицо к мужчине:

– Вы уверены? Вы уверены? Ее точно не задело?

Мужчина нагнулся, внимательно меня осмотрел и снова засмеялся:

– В рубашке родилась… И пять долларов с собой прихватила!

Он перевернул мой страшно грязный судорожно-сжатый кулачок и, с трудом разогнув пальцы, вынул оттуда мокрую смятую зеленую бумажку.

– Нате-ка, спрячьте. – Мокрый комочек был всунут в Бабушкину ладонь, и она, явно не понимая, что делает, послушно засунула бумажку в хлюпающий карман.

И в этот момент гнетущую тишину разорвал заунывный вой сирен. Мужчина тревожно огляделся и сказал:

– Вы бы это… вели ее домой скорее… Простудитесь сами, она застудится… Да и… не надо вам все это… а ей тем более…

– Да-да-да, – истерично повторяла Бабушка, но почему-то не трогалась с места.

– Понятно. – Мужчина внимательно посмотрел на Бабушку, решительно взял ее под локоть, а меня за руку и быстро потащил по улице, стремясь свернуть за ближайший угол. Звук сирен становился все ближе, улица слабо осветилась холодным мигающим светом многочисленных «маячков», с трудом пробивающих крупяную снежную завесь.

– Быстрей, быстрей! Быстрей ногами перебирай! – Мужчина почти волоком волочил меня по асфальту, ловко лавируя между какими-то неподвижными темными кучами, по изгибам и складкам которых протянулись уже снежные пробелы. И вдруг в одной из куч в неверном свете приближающихся «мигалок» я разглядела человеческое лицо с какими-то странными, опрокинувшимися, остановившимися глазами… Стало очевидно, что всё это люди, которые почему-то не торопятся подниматься.

– Бабушка, – проблеяла я. – А почему они не встают?

– Спят они… спят… Как ты, угрелись и спят, – досадливо бросил мужчина и еще прибавил шагу.

– А когда они проснутся? – захныкала я.

Сил моих бежать больше не было никаких, ноги просто тащились по земле, и было очень больно руке, за которую меня беспощадно тянули.

– Кто их знает? Может, завтра… А может, никогда!

Мужчина на бегу нервно покосился на темную, безжизненную, какую-то всю словно раскуроченную замершую безмолвную темную машину, с которой мы в этот момент поравнялись, и резко скомандовал:

– Бегом, девочки!

На ходу подхватив меня на руки, под Бабушкино отчаянное «Не могу больше, не могу, сейчас сердце выпрыгнет» он резко вволок нас за угол, пробормотав: «Жить захочешь – не так раскорячишься», толкнул Бабушку к дому и больно прижал меня и ее всем своим телом к стене.

Что-то сверкнуло и громыхнуло так, что у меня щелкнули зубы и сами собой потекли из глаз слезы. Из-за угла полыхнуло багровым светом, омерзительно запахло чем-то прогорклым, щиплющим нос и горло. Вместе с гарью в улицу влетел большой кусок железа и заскрежетал, тормозя по асфальту.

– Целы? – спросил мужчина и, не дожидаясь ответа, потребовал: – Тогда еще немножко бегом.

И побежал. Мой подбородок стучался о его плечо, от этого я внезапно прикусила язык, во рту стало противно солоно. За мужчиной, держась за сердце, бежала Бабушка с каким-то перевернутым бледным лицом.

– Не хочу «сегодня»… – захныкала я. – Не хочу «завтра»… Пусть будет всегда «вчера-а‐а‐а»…

– Вчера, к сожалению, уже больше никогда не будет. – Мужчина добежал до сквера перед каким-то домом и плюхнулся на засыпанную снежной крупой скамейку. – А какое будет завтра… только Бог знает.

Рядом, задыхаясь, буквально упала Бабушка.

Мужчина пересадил меня поближе к ней и распахнул свою картонную мокрую куртку, которая теперь на нем и вовсе буквально стояла колом. Я прижалась к Бабушкиному мокрому пальто, глаза сами собой закрывались, и казалось, совсем закрыться им не давали только обильно текущие слезы.

– Простудитесь, – стуча зубами, сказала мужчине Бабушка. – Маша, не три глаза, руки совершенно грязные.

Судя по тону, она начала приходить в себя.

Какое-то время взрослые молчали. Наконец мужчина закончил шарить по карманам, досадливо пробормотав:

– Тьфу, черт… кажется, паспорт я обронил… целая история…

Они еще немного помолчали, и мужчина спросил:

– Вы живете-то далеко?

Бабушка оглянулась так, словно первый раз видела эту улицу.

– А?.. Н‐нет. Мы на параллельной живем…

– Тогда пошли. – Мужчина встал, с трудом застегнулся и взял меня на руки. – А то воспаление легких точно обеспечено.

Наверное, я наконец заснула, потому что очень смутно помню свет из открытой двери нашего подъезда и то, как мужчина перегружал меня на руки Бабушке. Помню еще, что Бабушка сказала ему «спасибо», а он как-то неловко бросил на ходу «не за что» и исчез в белесоватом крупяном завихрении. Смутно помню, что меня раздевали, горячий душ, зеленый ночничок с крутящимися в нем рыбками и, наконец, постельку, мою настоящую домашнюю постельку, в которую уложила меня Бабушка.

– Бабуль, – уже уплывая в сладкий покой, пробормотала я. – Это и была геенна огненная, которой Бог всех наказывает?

– Господи… все глупости у нее голове перепутались, – как-то невесело засмеялась Бабушка, села на кровать и стала поить меня каким-то ароматным горячим питьем. – Ну, немудрено… Бог, Машенька, не так наказывает… Так он нас с тобой учит… потому что любит… шутка ли… как повезло…

– Люби-и‐ит? – Я даже глаза на минуту разлепила. – Вот Надюшка Руслана любит, она для него коробочку с тараканами стащила. Руслан любит Леночку – он йогурт за нее съел, на качелях ее обещал покатать… А Димку он не любит – он его бил…

– Спи, дурочка! – Бабушка поцеловала меня, забрала чашку, укрыла потеплее, положила прохладную руку на лоб. – Спи. Не всегда, когда бьют, не любят… Иногда совсем наоборот.