Понедельник начался еще хуже, чем выходные: откуда-то взявшаяся дома Бабушка, уже с раннего утра чем-то раздраженная, довольно бесцеремонно пыталась меня растормошить:

– Маша, бегом! Скорей просыпайся! Мне надо успеть тебя отвести в детский сад и бежать на митинг! Ну, просыпайся же.

Она вихрем носилась по комнатам, и за ней, как будто нарочно, одна за другой сыпались со своих мест и грохотали по полу мелкие вещи; сами собой опрокидывались стулья, загибался ковер, о который она, чертыхаясь, запиналась. Мне было тоскливо, холодно, колготки, натягиваясь на ноги, все время перекручивались, свитер почему-то застрял на голове и никак не хотел натягиваться на тело, куда-то запропастилась расческа… словом, все в это проклятое утро было не так.

В детский сад мы не шли – летели. Едва успевая перебирать ногами за целеустремленно вышагивающей Бабушкой, я хныкала и канючила, она раздражалась, да так, что, поднявшись в группу, мы совсем уже поссорились.

– Кто за мной придет? – только и успела крикнуть я вслед уносящейся Бабушке.

– Скорее всего, Зинаида Степановна! Может быть, Света, если успеет с работы, – отозвалась она, исчезая за поворотом лестницы.

Последним ударом для меня в это утро была… манная каша. Ее серая масса студенисто дрожала в моей тарелке, медленно покрываясь сухой, твердеющей корочкой, в ямке которой жирной желтой лужицей растеклось растопленное, остывшее сливочное масло. Это зрелище вызывало у меня почему-то острый приступ тошноты.

Я молча протянула руку за хлебом и только хотела положить на него предназначенный мне кубик масла и сыра, как раздался голос воспитательницы:

– Сперва съедаем кашу!

Более всего поражало, что три человека за столом рядом со мной чавкали этим варевом, полно и бодро зачерпывая его ложками из своих тарелок.

– Юлька, – мрачно осведомилась я у соседки, – ты любишь манную кашу?

– Нет, – сказала Юлька и, сунув полную ложку в рот, не жуя, одним духом проглотила очередную порцию.

– А зачем ешь?

– Ругать будут.

Слева от меня сидел Руслан. В его тарелке каши почти не оставалось.

– Руслан, а ты манную кашу любишь?

– Нет, – с аппетитом отправляя в рот студенистый серый кусок, сообщил он.

– А зачем же ты ешь?

– Есть хочу. А больше ничего не дали.

– Ну как не дали? Вот хлебушек, кубик масла и сыра.

– А я сейчас сначала неприятное съем, а потом уже вкусное.

Эта философия мне была непонятна – я всегда начинала с вкусного. Но, решив ее опробовать на практике, погрузила ложку в кашу, донесла ее до рта, и приступ тошноты усилился.

– Федьк!

Вот уже минут пять сидящий напротив меня мальчик развлекался одной и той же однообразно повторяемой операцией: набирал полную ложку, решительно доносил ее до рта и… медленно опускал обратно в тарелку.

– Федьк! Ну ты же кашу не любишь точно. Почему ешь?

– Почему не люблю? – поморщился Федя, вдохнул и заглотнул-таки донесенную до рта порцию в ложке. – Люблю, но с сахаром. А эта – с солью.

– Маша, прекрати болтать за столом и ешь! Смотри, все уже почти поели, только ты еще не притронулась, – раздался над ухом голос воспитательницы.

Я послушно зачерпнула из тарелки и, переждав, когда она пройдет мимо, снова опустила ложку.

– Федьк, – снова сказала я, – а если любишь – давай я тебе часть отложу!

Федькины глаза буквально округлились:

– Мне бы эту осилить!

– Маша! Опять болтаешь! Ну-ка ешь! Всю группу на прогулку задерживаешь!

Я тоже вздохнула, набралась мужества, закрыла глаза, и холодный, склизкий кусок оказался у меня во рту. Подавившись и закашлявшись, нечеловеческим усилием я его проглотила. Меня передернуло, и я открыла глаза.

Руслан уже уминал хлеб с маслом и сыром, радостно запивая все это чаем. Юля по-прежнему без энтузиазма поскребывала ложкой по уже почти пустой тарелке. Федя, давясь, меланхолично жевал все ту же порцию, что отправил в рот пять минут назад.

Я оглянулась.

За каждым из столов осталось по одному-два человека, а их более неприхотливые соседи уже возили машинки и играли в куклы в игровой в ожидании прогулки. Нянечка собирала тарелки и протирала столы мокрой тряпкой. Нагибаясь к упорно медитирующим над кашей детям, она в утешенье ласково шептала:

– Ешьте, ешьте скорее. А то ведь кормить придет!

От такой перспективы Федя окончательно скис и, когда нянечка наклонилась над нашим столом, убирая тарелку Руслана, тихо и жалобно спросил:

– А можно мне посыпать сахаром?

Нянечка оглянулась, молча взяла его тарелку и через минуту вернулась, поставив перед ним тарелку с серой массой, в которой медленно таяли белые кристаллики.

– Ешь на здоровье, – улыбнулась она и перешла к следующему столу.

Федя засунул ложку в рот и снова подавился.

– Совсем гадость стала, – пожаловался он, и на глазах у него выступили слезы.

Тут в столовую вернулась воспитательница, на ходу засовывая в рот остаток бутерброда с колбасой.

– Так! – решительно сказала она. – Вы мне надоели. Иду кормить.

И направилась к нашему столику.

– Маша, – сказала она, взявшись за мою ложку и с трудом помещаясь на маленький стульчик, с которого только что встал Руслан. – Открывай рот.

Федькины глаза опять округлились, и он стал стремительно сгребать свою кашу ложкой в тарелке в одну кучу, набирая ее с горкой, и, судорожно давясь, запихивать себе в рот.

Рука воспитательницы с дрожащим серым студнем неумолимо приближалась к моему лицу, и я представила, как этот белый пластилин сейчас залепит мне всю гортань…

– Не буду это есть! – сказала я и, опустив голову, плотно сжала губы.

– Давай, давай, открывай рот! – Воспитательница явно торопилась. – Давай, не задерживай нас всех.

– Я не буду это есть! – еще громче сказала я.

– То есть как это? – Воспитательница искренне удивилась и начала хмуриться: – С чего это ты решила меня не слушаться?

– С того, – твердо и раздельно сказала я, и мне отчего-то сразу стало жарко, – что я вас не выбирала.

– Что-о‐о? – Глаза воспитательницы едва не вывалились из орбит. – Что ты сказала?

– Я вас не выбирала, и поэтому вы не имеете права мной командовать! – Голова моя уже слегка кружилась, но я твердо стояла на своем. Тем более что оставшиеся за своими столами такие же мученики застыли с поднятыми ложками и стали внимательно прислушиваться к разговору.

– Надежда Ивановна! Вы слышите, что она говорит? – Воспитательница нервно хохотнула и обернулась в поисках поддержки, но нянечки не было в этот момент в столовой. И почему-то это придало мне сил и смелости.

Я встала и четко, так, чтобы слышали все, кто остался в столовой, сказала:

– Вы не такая, как мы. Мы вас не выбирали. Значит, вы не имеете права нами командовать!

– Что значит «не такая, как мы»? – вскипела воспитательница. – Ты что несешь?

– Вы манную кашу не едите, – еще тверже сказала я. – Вы тайком на кухне бутерброд с колбасой жуете. А нам эту гадость скармливаете. – Тут я уже совсем одурела от собственной смелости и, неожиданно для самой себя, вскочив ногами на стульчик, заорала что было сил: – Не дадим кормить себя этой гадостью! Долой манную кашу из наших тарелок!

На секунду в столовой повисла пауза – онемели все. Тогда я схватила тарелку и перевернула: каша шлепнулась на пол с чавкающим звуком выброшенной на берег большой мерзкой медузы.

И тут же вслед за мной вскочил Федя:

– Я не люблю манную кашу с солью! Я требую манную кашу с сахаром!

– И я! И я! – раздались голоса за моей спиной.

– Мы требуем бутербродов с колбасой! – завопила Светка. – И нас больше!

Тут Федя вдруг тоже перевернул тарелку с кашей – правда, не на пол, а на голову Петьке за соседним столом. Дело в том, что Петька время от времени Федю бил, и, видимо, Федя не упустил момента ему отомстить.

Петька вскочил и с ходу залепил Феде оплеуху из манной каши, рукой, выхваченной из полупустой тарелки.

– Ты что делаешь? – завопила воспитательница.

Но было уже поздно. Мой лозунг был подхвачен всеми узниками проклятого детского корма, которые тоже стали запрыгивать на стульчики и выворачивать его кто куда – кто на пол, а кто, по примеру Федьки, на своих обидчиков. В воздухе, словно снаряды, засвистели куски хлеба, а Федька с Петькой между тем отважно обстреливали друг друга кусками серого застывшего студня, благо его теперь по полу было разбросано в изобилии.

И тут кто-то первый догадался перевернуть стол.

– Долой манную кашу из наших тарелок! – заорал этот кто-то. – Мы вас не выбирали! Не дадим себя кормить! Нас больше!

Шум стоял невообразимый, потому что из игровой примчались те, кто манную кашу уже давно съел и про нее благополучно забыл. Не поняв, во что играем, но, видимо, оценив веселье по достоинству, они просто подключились к общему ору и суматохе: стали перескакивать со стола на стол, переворачивать стулья и, заняв позиции Федьки и Петьки, обстреливать друг друга, словно снежками, липкими комками с полу.

В столовую пулей влетела нянечка. Обе они с воспитательницей безуспешно пытались остановить орущую и всесокрушающую детскую толпу.

Бдзинь! – вдребезги об пол разбилась первая тарелка, случайно выскользнувшая из чьих-то рук. Этот звук еще больше воодушевил манифестантов, и теперь уже то тут, то там среди всеобщих криков стали раздаваться звон и грохот. Перемазанные манной кашей дети перекидывались чашками, ложками, хлебом, игрушками – словом, всем, что попадало под руку, а воспитательница и нянечка безуспешно метались между ними с криками: «Прекратите! Прекратите!»

На шум из соседней группы примчалась сперва чужая нянечка, затем, схватившись руками за пухлые щеки, исчезла, и прибежала чужая воспитательница, которая, охнув, в свою очередь, тоже исчезла и вернулась уже с несколькими взрослыми, включая сторожа-дворника Ивана Павловича. Он первым бесстрашно шагнул в эту детскую свалку и, за шиворот выхватив брыкающегося Руслана, поволок его в сторону умывальника. За ним в бой отважно вступили женщины: по одному вытаскивая из этого тарарама орущих, кусающихся и визжащих детей, они подавали их возвышающемуся в дверях санузла Ивану Павловичу, который молча и монотонно окунал наиболее горячие головы под струю холодной воды.

И в этот момент раздался истошный крик.

Размазанная по полу манная каша дала первую жертву: на ней поскользнулся Федька. Он со всего размаху шлепнулся на линолеум столовой, ударившись головой о перевернутый стул.

Странным образом мгновенно наступила тишина. Дети замерли, глядя на неподвижно лежащее тело. От лица Федьки медленно отливала кровь, превращая его в безжизненную маску.

Громко вскрикнув, отчаянно поскальзываясь на манной каше, сквозь тупо застывшую толпу к нему ринулась детсадовская медсестра:

– Федя, Федя! Ты слышишь меня, Федя?

Секунды текли томительно долго. Вдруг Федя медленно открыл глаза, похлопал ресницами, почему-то чихнул и громко заревел.

Иван Павлович взял его на руки и понес к выходу. За ним, мелко семеня, чтобы не упасть, бежала детсадовская медсестра, тараторя сыпучей скороговоркой:

– Ко мне, ко мне… ко мне в кабинет… ко мне… у него может быть сотрясение… ко мне в кабинет… я понаблюдаю…

В каком-то грозовом молчании взрослые стали расходиться, почему-то подчеркнуто вежливо пропуская друг друга в дверях. И только наша воспитательница стояла неподвижно, словно на нее напал столбняк.

Нянечка вдруг наклонилась, подняла какие-то осколки и тихо-тихо сказала:

– А давайте-ка, дети, вы мне поможете тут убрать.

И все сразу зашевелились: кто-то побежал за тряпкой, кто-то – за мусорным ведром. И только мы с воспитательницей стояли и смотрели друг другу в глаза.

Она опомнилась первой.

– Сегодня же буду разговаривать с твоей бабушкой, – прошипела она. – В моей группе ты точно не задержишься.

И я в ее группе точно не задержалась, потому что в тот же вечер, как меня забрала из сада Зинаида Степановна, я надолго заболела гриппом, а когда выздоровела, то уже пошла в другой сад, в новую группу, к совершенно другой воспитательнице.

А Большой Портрет… Он еще какое-то время пугал меня со шкафа своим царственным высокомерным тяжелым взором. Но все реже Бабушка ставила табуретку и снимала его, чтобы любовно протереть на нем пыль. Разговоры с Зинаидой Степановной на кухне и с Тетей Тамарой по телефону о «всеобщем дедушке» постепенно сошли на нет, вытесненные более актуальными темами. Спустя какое-то время Бабушка помирилась с Тетей Раей, а еще через несколько месяцев я стала подмечать, что, проходя мимо шкафа и поглядывая на Большой Портрет, Бабушка сердито поджимает губы.

Конец его пребыванию в нашем доме был коротким и бесславным.

В тот вечер у нас как раз была в гостях Бабушкина верная соратница по митингам – Тетя Тамара, та самая, которая долгое время гордилась тем, что засовывала в танковые пушки букеты цветов для того, чтобы танкистам было стыдно стрелять. По поводу визита дорогой гостьи мне не только разрешили съесть не одно, как обычно, а два из принесенных ею пирожных, но и не сильно настаивали, чтобы я в девять часов непременно лежала в постели. Поэтому мы со Слоником тихо затаились за Бабушкиным креслом, когда они с Тетей Тамарой пришли после моего традиционного «Спокойной ночи малыши!» смотреть программу «Время».

Надо сказать, что интересовала она их до определенного момента мало – они увлеченно продолжали начатый за чаем на кухне длинный и непонятный мне разговор. Но вот диктор начал что-то говорить, а вслед за ним на экране появился Большой Портрет, который… танцевал. Бабушка и Тетя Тамара мгновенно замолчали, а я даже из-за кресла высунулась – такое это было увлекательное зрелище.

Огромная, словно матрешка, расширяющаяся к середине туловища, бессмысленно покачивающаяся и мельтешащая из стороны в сторону, забавно взмахивающая какими-то несоразмерно короткими ручками и задирающая тяжелые ноги, нелепо крутящая массивным, обтянутым белой рубашкой животом и при этом не в такт покачивающая огромной белой головой со все той же напряженно-высокомерной кривой ухмылкой на багрово‐вспухшем неподвижном лице, фигура Всеобщего Дедушки почему-то утратила свою монументальность и как-то странно измельчала. Я невольно засмеялась, но, посмотрев на Бабушку, осеклась.

Примерно с минуту все молчали, глядя в экран. Потом Бабушка вдруг стремительно поднялась с кресла и с каким-то окаменевшим лицом пошла на кухню. Вернулась она оттуда с табуреткой, твердо поставила ее перед шкафом, удивительно легко на нее взобралась и не слишком церемонно стащила со шкафа Большой Портрет.

И без того некрупная Тетя Тамара, сжавшись в кресле в комочек, наблюдала за Бабушкиными действиями, не говоря ни слова.

А Бабушка, слезши с табуретки, проследовала с перевернутым вверх тормашками Портретом в коридор. Щелкнул дверной замок, на некоторое время повисла пауза, и затем снова щелкнул дверной замок, на сей раз возвещая, что дверь закрылась.

Бабушка снова вошла в комнату.

– Тамарка! Гаси этот клятый ящик, пойдем пить чай. Марья! Ты почему до сих пор не спишь? – рявкнула она.

И вы знаете, я даже не попыталась ей возражать, а просто молча пошла в свою комнату.