– Понимаешь, как-то дико надевать на себя детские одежки, да еще по моде 70-х. А на ноги что? Я не помню, что я носила. Нет, мне нужно осмотреться.

– У тебя пальто красное с воротником таким большим черным, новое. Тебе же нравилось.

– Ой, правда! Помню! Я в нем на зимних каникулах в Орел ездила. Вроде даже ничего пальтишко, не очень убогое, – я с интересом рассматриваю пальто, что висит на вешалке в коридоре. – А сапожки надо почистить. Знать бы, чем.

– Да, Гречь! Это точно не ты!

– Ты про чистку обуви? О, ты еще не знаешь, какая я стану правильная!

– В старости, что ли?

– В моем времени я не кажусь себе старухой. Во всяком случае, внуков у нас с тобой пока нет. А тебя не удивляет, что мы продолжаем дружить в XXI веке? Что мы не разъехались, не потерялись, не разругались? И живем по-прежнему в Санкт-Петербурге?

– В Ленинграде.

– Нет, Ленинграда не будет. Много чего еще не будет.

– Когда ты по телефону сказала, что чувствуешь себя как-то не так, я подумала, ну простыла, наверное. А сейчас мне как-то не так… Я не знаю, что думать.

– А давай не будем думать. Лучше поедем, погуляем, и, может, что-нибудь найдем.

Улица Чайковского

А на улице весна! Давно прошедшая весна 1976 года. Как мало машин на улице! Какие смешные машины! Как плохо одеты люди! Я понимаю, что так мне видится с позиции 2017 года. Но от этого не становится легче. Нет ничего хорошего – оказаться не в своем времени. Ничего интересного, если ты здесь существуешь, а не просто смотришь на все со стороны, как будто фильм. Отчаянно хочется домой. Но, видимо, просто так не получится. Хорошо, если я правильно угадаю, что нужно сделать.

На Литераторских мостках сыро. И сто с лишним лет назад было так, не зря положили деревянные мостки. И через сорок с лишним лет будет так. Правда, дорожку к площадке народовольцев засыплют гравием и утрамбуют, но вода все равно будет просачиваться. Весною пахнет от земли, талой воды, мокрых деревьев. Народу на кладбище мало. Я решительно поворачиваю налево от Храма Воскресения Словущего. Креста на храме нет, и еще не скоро будет. Пока это просто помещение для администрации Музея городской скульптуры. Да и площадка народовольцев выглядит совсем не так, как я помню. Нет одинаковых для всех мраморных белых плит на могилах. У каждого свое надгробие. У кого-то богатое и внушительное, у кого-то обычная серая раковина с табличкой, какие ставили в 30-е годы XX века. Среди таких раковин нам и нужно искать надгробие Ивана Павловича. Именно такой я запомнила могилу, что находилась рядом, могилу Гершуни. Не того известного террориста Гершуни, а его брата. Эта могила должна стать для меня маячком. Я уверенно иду к знакомому месту, хотя все вокруг выглядит непривычно. Деревья ниже, кусты гуще, и все как-то заброшено, а могил заметно больше. Вероятно, реконструкция Литераторских мостков в будущем в первую очередь пойдет по пути ликвидации «ненужных» могил. Вот таким «ненужным» станет и захоронение моего прадеда. Мы находим могилу Ивана Павловича почти на том месте, где и будет установлен гранитный крест в 2012 году.

Странное чувство я испытываю, глядя на то, что могла бы никогда не увидеть. Передо мной могила человека, о жизни которого я знаю теперь намного больше, чем даже его дочь и внук.

Как долго и терпеливо ждали предки, чтобы стать частью моей судьбы.

Могила Ивана Павловича Ювачева

Возвращаемся с кладбища молча. Кажется, я все-таки напугала Варю. А ведь всего-то приоткрыла ближайшее будущее. Поправимое будущее, ничего фатального. Наверно, я кажусь ей незнакомым человеком, чужим в привычном облике. Можно испугаться. Да что там, можно решить, что кто-то спятил. Интересно, кто из нас? И мне тоже страшно. Страшнее всего, когда не понимаешь.

Но надо, надо налаживать контакт. Ведь что-то от меня прежней осталось?

– Варь, а расскажи мне про школу, про нас, я же много забыла. Ну, считай, что я упала, головой стукнулась, ничего не помню.

– Это как сотрясение мозга у Гнутика?

– Точно! Я помню, как у Сережки было сотрясение мозга, правда, он ничего не забыл. А я как будто тут помню, а тут не помню.

– Это как в «Джентльменах удачи», – Варька, наконец, заулыбалась.

– Да, этот фильм – просто собрание крылатых фраз. Сами собой выскакивают по случаю. И через сорок лет он будет одним из любимых фильмов.

– Знаешь, Гречь, я боюсь, когда ты говоришь про то, что будет через сорок лет. Сказала про меня, а я все время думаю. Не нравится мне такое будущее, я по-другому хотела бы.

– Так оно еще не случилось. Давай попробуем изменить.

– Ты что, и свое хочешь изменить?

– Ну, что я могу? Могу учиться отлично. Правда, правда, могу! Главное, не брякнуть что-нибудь такое, что не понравится учителям. Я ведь уже привыкла иметь свое мнение, и знаний у меня не меньше, чем у некоторых учителей.

– Ну да, по всем предметам? – не верит Варя.

– Вообще-то школьная программа рассчитана на обычных детей. Со средними способностями. Это я всегда внушаю и своим дочкам, и своим студентам. Если что-то не получается – это либо лень, либо неумение учиться. И с тем, и с другим можно бороться.

– Каким еще дочкам, каким студентам?

– Давай ты мне расскажешь про меня сегодняшнюю, а я тебе о том, какой я стану.

– Так что рассказывать?

– Что мы сейчас проходим по предметам? Какие у меня отношения с учителями? Какие в классе? Ну, про мальчишек отдельно.

– А может, про мальчишек сначала? – Варька хитро на меня посмотрела. – Игорь смотрит на тебя на всех переменах. Ну, это обычное дело, да?

– Слушай, точно! Я его на школьном вечере в Новый год спросила: правда ли я так ему нравлюсь? А он краснел и мычал, – вспомнила я давно забытое.

– Да, ты рассказывала, как с ним танцевала. И с Вовкой тоже, – поддержала Варя.

– Так-так-так! Вот здесь непременно нужно все исправить. Никаких романов ни с тем, ни с другим. И за Игоря я замуж не пойду ни за что!

– Ты что, за него замуж выйдешь? – Варька даже задохнулась.

– Выйду. И это не есть хорошо.

– Ничего себе! Но зачем? Расскажешь?

– Этот сюжет тянет на бразильский сериал.

– Почему на бразильский?

– Жанр такой. Пока этих фильмов в России нет. Что-то вроде индийского кино. Злодеи, красавицы, измены, любовь, чужие дети и разводы. Короче, страсти в клочья. Вот и у меня такая история случилась.

– Странно ты говоришь. Почему в России? В Союзе!

– Ну, пусть в Союзе. Не стану я ничего тебе про политику рассказывать. Страна будет, мы будем. Это главное.

Едем домой на трамвае. Варька полна впечатлений и говорит без остановки. Я больше молчу. У меня свои впечатления, которые трудно переварить. Как трудно быть молодой! Никто не воспринимает серьезно мои слова и поступки, не верит в мои знания. Я даже не могу работать в архивах, не пустят. Не могу писать статьи, не напечатают. Не могу сама поехать в другой город, у меня нет документов об образовании, нет профессии, нет денег. А что есть? Есть свежая мордашка и здоровье. Относительно того, что будет через сорок лет, пока еще все на пять с плюсом. Кстати, о здоровье. По-моему, у меня выпала пломба в зубе. Чувствую дырку языком. Надо скорее к стоматологу. Не знаю, можно ли за деньги вылечить зуб с анестезией? Или нельзя? Попробую зайти в поликлинику, уточнить.

Я смотрю на Варю, кивая в такт ее словам.

«Варя решит, что я сошла с ума, – думаю я. – Сама хочу к зубному врачу! Сама!. Скажет: „Греча совсем ку-ку!“ Так в 70-е годы никто не делает, только по необходимости, в случае острой боли. И еще очки у меня здесь дурацкие! Просто кошмар! Одну модель предлагают и для 15-ти лет и для 70-ти. Или высокомерно щурься без очков, или выгляди, как старушка из богадельни. Вообще, в некотором отношении мне трудно приспособиться к здешней жизни: еде, запахам, удобствам. Конечно, это не средневековье, но очень многого мне не хватает».

Так, думая про свое, под тихий говорок Вари я засыпаю, видно, надышавшись свежего весеннего воздуха.

А прихожу в себя резко, неожиданно, когда в уши врываются слова:

– Нет, ну ты понима-аешь? Я, типа, гова-арю… А он: «Нафига тебе эти туфли?» Прикинь? – насморочным голосом, растягивая гласные, говорит Варя.

Что это с ней? Не может она так говорить. Я трясу головой, стараюсь прийти в себя. Трамвай стоит, Варьки рядом нет. Я оборачиваюсь. За моей спиной разговаривают две пухлые девицы с одинаковыми тупыми лицами и вытатуированными бровями. Одна из них скандальным голосом обращается к кондуктору:

– Не, ну норма-ально? Мы скоко будем тут стоять? Женщина! Скажите водителю, пусть двери-то откроет. Чего мы тут паримся? Слышь, Алиска, а давай в Галерею прошвырнемся, раз такое попадалово! Мы ж рядом совсем, – и та, что потолще, кивает в окно.

Я поворачиваю голову и вижу в окне трамвая Галерею – монументальное торговое здание у Московского вокзала, построенное с намеками на неоклассику. НО построенное в начале 2000-х!

– А что случилось? – сиплым голосом спрашиваю я кондуктора. В горле у меня першит то ли со сна, то ли от волнения.

– Да вот, с автобус впереди встал, и мы стоит. Вся Лиговка стоит. Здесь часто такое. Если опаздываете, метро рядом. Не надо ругаться. Сейчас водитель дверь откроет, – отвечает мне восточная женщина в меховой жилетке поверх куртки и в розовой шапочке со стразами.

Женщина-кондуктор абсолютно реальна, как и привычная картинка за окном. Что же со мной? Ведь я почти по минутам помню все, что со мной случилось: я проснулась в 1976 году, шел дождь, потом позвали к телефону, дальше Варя пришла, мы поговорили и на Литераторские поехали. Все очень логично. Ситуация фантастическая, правда, но внутри этой фантазии ничего странного. Я ведь приняла эту ситуацию и даже начала в ней жить. Почему все вернулось обратно? Если без мистики, то, может, это очень правдоподобный сон? Игры подсознания, так сказать? Может, мне захотелось обратно в детство, вот детство и приснилось? А я решила – ЧУДО! А вот и нет. Только сон про чудо, не более. Но как складно все приснилось. Я, пожалуй, испытываю сожаление, что сон прервался. В нем могло случиться еще очень много интересного.

Меня просто накрывает нестерпимое желание увидеть свой старый дом. Выскакиваю из трамвая, чуть не подвернув ногу. «Какая я вся внезапная», – иронизирую про себя.

– Полегче, дамочка! Не девочка уже так прыгать-то? Моя знакомая тоже все бегала, а упала и шейку бедра сломала. Аккуратнее надо. Это я вам как мать и как женщина говорю, – кричит мне вслед пожилая тетка из тех, что всех учат жизни. Я отмахиваюсь, тоже мне, нашли старушку, и тороплюсь к метро.

Улица Чайковского, дом 24

На улице Чайковского, подходя к своему дому, притормаживаю. Зачем я бегу? Что хочу увидеть? А что, если я не попаду во двор? Сейчас все дворы закрывают на кодовые замки. И правда, ворота закрыты. Тихонько толкаю решетку, она тихо открывается. Неужели повезло? Захожу во двор и вижу проблеск света в створке запертых на замок гаражных ворот. Но нет, показалось. Задираю голову вверх и смотрю на небо. Здесь небо особенное, небо моего детства.

 
Колодец петербургского двора,
Где время – как стоячая вода,
В которой отражается «вчера»,
А «завтра» не насупит никогда, —
 

вспоминаю я строчки стихов, так совпадающие с моим настроением.

В нашем доме в бывших каретных сараях устроены гаражи. Большие, теплые, с горячей водой. Обычное место обитания Пэра. Своеобразный мужской клуб. Ах, если бы судьба дала мне шанс еще раз увидеть папу! Молодого, здорового, живого. Сколько ему тогда, в 1976-м? Всего 45! Даже смешно, мне этот возраст казался солидным. Я прислоняюсь к старым деревянным воротам, стараясь вызвать в памяти знакомые голоса. Кажется, я даже слышу, как папа и его друг Маржецкий что-то горячо обсуждают. Политику, как обычно. В горле комок. Понимаю, что их нет. В моем времени уже нет. В глазах неожиданно темнеет, я хватаюсь за стенку. Что же это со мной? Пытаюсь стряхнуть дурноту и куда-нибудь присесть. Нет, я, очевидно, нездорова, иначе как объяснить то, что со мной происходит?

Даниил Хармс (Ювачев)

– Сударыня! Вам нехорошо? – как сквозь вату, слышу мужской голос. – Не стоит сидеть на холодной лестнице, здесь «пол совсем не чист», как это написано у Гоголя. Позвольте, я помогу вам.

Чья-то сильная рука берет меня под локоть, помогая подняться со ступеней лестницы, на которой я оказалась. Смотрю себе под ноги. На ногах у меня мои любимые коричневые ботинки из нубука. Всепогодные, удобные, вне времени и моды. Перевожу глаза на локоть. Ну да, я в шубе, черной каракулевой, которую купила недавно. Что же, я заснула на улице? Стыд какой!

– Спасибо вам, сама не знаю, что со мной было, – искренне говорю я, отряхивая подол. – Обычно я не сижу на холодных лестницах. Видно, голова закружилась. Спасибо за помощь.

– Не стоит благодарности, барышня, – слышу в ответ, и что-то меня в этих словах настораживает. Пытаюсь разглядеть мужчину, что помог мне встать, и в глазах моих снова темнеет.

«Даня! Не может быть! Это же Даня. Живой, настоящий! От него даже табаком пахнет».

У меня опять подгибаются колени. Я опять нырнула в свой сон, в стоячую воду времени.

Я еще не сказала, что у моего папы был не только необычный дед, о котором я говорила Варе, но и совершенно невероятный дядюшка. Дядюшка по имени Даниил, который придумал себе особенную фамилию – Хармс.

И в духе этой фамилии дядюшка сделался особенным писателем, писателем абсурда. В детстве папе Хармс ужасно нравился. Он привлекал странной внешностью – одевался под иностранца, удивлял особой трубкой для курения, в которую был вделан милицейский свисток, и странными, непонятными занятиями спиритизмом. А еще дядюшка запомнился своей необычной комнатой, опутанной проводами с разноцветными лампочками, и, конечно, смешными стихами для детей. Детские впечатления остались с Пэром навсегда, и в чем-то он Хармсу подражал. О знаменитых чудачествах дядюшки папа любил рассказывать, но о его трагической смерти не говорил никогда. Про гибель Дани в блокадном Ленинграде я прочла сама позже. И вот теперь, если это не болезненный бред, я вижу перед собой Даниила! Живого Даниила Хармса, по которому в XXI веке будут сходить с ума его фанаты, по произведениям которого будут ставить спектакли, чьи именем назовут улицу в Петербурге.

– Да что с вами такое? Неужели я вас напугал? Обопритесь на меня, прошу вас, и не нужно бояться. Обычно я не вызываю у дам такого ужаса. Правда, на даму вы не похожи, скорее на барышню. Итак, милая барышня, куда мне вас проводить? Вы не из этого дома, полагаю? Кто же вам нужен? – мой знакомый незнакомец вежлив, настойчив и тверд.

– Я думаю, думаю, мне нужны вы… – с трудом выговариваю я.

– Я? Однако! Мы разве знакомы? – Даня, Даниил Иванович, смотрит на меня сверху вниз, хотя я стою на пару ступенек выше. Смотрит очень серьезно. Ну вот, я мечтала о встрече через столетия? Получите, что называется. Как же мне себя вести? И в каком я времени? В моем или его?

Такое ощущение, что кто-то, веселясь, перетряхивает калейдоскоп моей жизни, и разноцветные стеклышки лет складываются в причудливые узоры странно, соединяясь произвольно, без всякой логики. Или я этой логики не понимаю. Ладно, додумаю потом. Даня ждет, нужно что-то ответить.

– Да, мне нужны именно вы, Даниил Иванович Хармс! – решительно заявляю я, хотя вовсе не уверена в сказанном. – И да! Я, конечно, с вами знакома!

– Однако! – еще раз громко произносит Даня красивым, хорошо поставленным голосом. В глазах его серых, глубоких, мелькают чертики интереса. – Вы меня интригуете, милая барышня, но я, пожалуй, польщен. Что же мы с вами будем делать?

– Думаю, – я слегка замялась, – нам нужно поговорить.

– То есть, вы желаете со мной побеседовать? Вероятно, о чем-то важном? – в голосе Дани чувствовалась еле заметная ирония.

– Желаю! Это действительно важно. И ничего смешного тут нет.

– Помилуйте, я и не думал смеяться. Конечно, всегда к вашим услугам. Однако вы меня знаете, а мне ваше имя, к глубокому сожалению, не знакомо. Вот незадача! Простите великодушно, возможно, я просто запамятовал? Годы, знаете ли, берут свое, просто беда!

– Ну да, годы! – я фыркнула, и все-таки как же мне себя назвать? Лучше не врать. – Меня зовут Марина. Марина Кирилловна. А большего вам пока знать не надо.

– Ну что вы, на большее я ПОКА и не претендую, – с непробиваемой вежливостью произнес Даня. – Прелестное имя, Марина. Да и отчество ваше мне симпатично.

– Еще бы! Вашу жену зовут Марина! А племянника – Кирилл!

«И еще он мой папа!» – чуть не брякнула я, но вовремя замолчала.

– Однако!!! – вновь протянул Даниил Иванович и посмотрел на меня еще серьезнее и внимательнее. – Похоже, у нас и правда будет интересный разговор. А вас не смутит предложение побеседовать у меня дома? К тому же, как я понял, вы и шли именно ко мне, верно?

– А что, разве это улица Маяковского, дом 11? – спрашиваю я, теряя остатки храбрости.

– Надеждинская, для меня эта улица по-прежнему Надеждинская.

– Как Петербург и Царское село. Я помню. И маму вашу звали Надежда, это я тоже помню. Ой, сейчас вы опять скажете – однако!

– Не бойтесь, не скажу, – доверительно сказал Даня, наклонившись, прямо мне в ухо. – Но, какая вы прелюбопытная барышня, Марина Кирилловна! Весьма прелюбопытная… Идемте же, прошу вас, – и Даниил Иванович протянул мне руку.

В передней квартиры, о которой я столько слышала, темно. Даня включает тусклую лампочку и помогает мне раздеться у зеркала. В нем я вижу себя – действительно барышней лет 17-ти. Как все перепуталось: время и мое ощущение себя.

– Как интересно вы одеты, Марина Кирилловна. Шубка совсем новая, не из бабушкина сундука. И шаль оригинальная! Расцветка – просто в духе времени, авангард! Казимир был бы в восторге! – поглаживая мой шарф, сказал Даня.

– Казимир – это Малевич? Надо же, никогда не думала, что одета в духе супрематизма, – удивленно ответила я.

– Вы знаете Малевича? Но откуда? И позвольте, сколько же вам лет? – воскликнул мой двоюродный дед Даниил тридцати с небольшим лет.

– Разве у дам спрашивают о возрасте? – загадочно улыбаясь, задала я встречный вопрос.