Девять лет дон Педро Гомец,
По прозванью Лев Кастильи,
Осаждает замок Памбу,
Молоком одним питаясь….
(К. Прутков)
Хорошо быть Брэдбери. Особенно Малькольмом Брэдбери. Плывёшь себе, например, по круизно-ленивой малосольной Балтике, попыхивая импозантно трубкой, и шепчешь какой-нибудь умеренно пожилой даме нежности на ушко: «Годы скитаний по фронтам беззаконного постмодернистского воображения научили меня понимать смысл этих ключевых слов. «Концептуалисты» означает: шибко задумываться не стоит, мы и без того круты, мы все еще круты, что-нибудь да получится, и мы дадим ему имя искусства. А «постмодернистские» означает: понимаете, мы все вместе ищем спонсора, который это оплатит.» У меня такого опыта нет и не будет: я не только с трудом и неохотой отличаю две вышеуказанные в кавычках разновидности граждан, но даже и экстраверта от шуроповерта интроверта ни в жизнь не отличу, те, кто сидят на трубах, и те, кому нужны деньги, — тоже, в основном, на одно лицо - и только тех, у кого заряжен револьвер, и тех, кто копает — ни с кем не перепутаешь, да и вообще никаких вопросов - делом люди заняты. Тот момент, когда многодельный и вполне оголтелый мета-интер-квази-гипер-анти-текст, работающий на разнополярном заряде «умище vs высокомерие», перестаёт быть вялотекущим развлечением для интеллектуальных меньшинств и начинает вдруг приносить прибыль, я тоже скорее всего не улавливаю. Уж, наверное, не тогда, когда текст этот обзаводится бодрой аннотацией один в один как у костюмированного триллера про драконов там, пиратов, а то и профессоров религиозной символики и дворцовые интриги всяческих невиданных зверей в пышных исторических джунглях. Это только товарищам-мракоборцам Соколову и Панчину каким-то совершенно паранормальным образом удаётся мимикрировать, гнездиться и успешно продаваться с эзотерических полочек - Лоуренса же Норфолка любой уважающий себя ценитель «исторических романов» и песни про вот новый поворот раскусит и выплюнет не доходя до кассы, если, конечно, у него не запланирована гибернация плавно перетекающая в эстивацию, а потом и в эвтаназию. Потому что читать Норфолка и не впасть в спячку, да ещё и выйти из неё целым и невредимым — решительно невозможно. Не читайте (особенно, если и этот текст уже бросили, потому что неохота гуглить эстивацию или, наоборот, уже успешно в неё впали — не стоит благодарности).
Я вот исторические книжки вообще не люблю — за всеми, кто их пишет зачем-то, бродит совершенно потерянный демон Титивиллус с тяжёлым мешком досадных ошибок и нелепостей и нудит: «Ну возьмите недорого...» (с тех пор, как отменили летописателей, переписчиков и всю их нехитрую оргтехнику, в аду этот мешок больше никому не интересен) — и ведь берут же! А потом рассказывают по ролям с проникновенными интонациями, как всё на самом деле было и в какой последовательности внучка за жучку бабка за дедку вытянули репку и какая из этого польза вышла. Ну их! Зато недостижимая возможность спячки, истории как иллюзии, звенящая пустота которой надежно зафиксирована слепым хроникёром засохшими чернилами на пустом пергаменте - кротовой норы для эскапистов (кто это?) - мне очень даже нравится. В ней что хорошо, в спячке? Кто спит — тот обедает? И это тоже, само собой. Но главное — сны. А сны тоже неплохо поддаются пересказу — тут, запоминайте, очень важно по пробуждении в окно не смотреть: в потолок, в ромбики на обоях, в репродукцию картины дона Диего Родригеса де Сильва-и-Веласкеса «Сдача Бреды», во внутреннюю сторону век — это пожалуйста, но только не в окно (то, что на мониторе, тоже считается) — иначе все ваши видения смоет хлоркой дневного света и зловредным электромагнитным излучением повседневности — нечего будет рассказывать. Если же данное условие выполнено — можно приступать, но быть готовым к тому, что все смысловые связки и прочие логические сухожилия, мгновения назад ещё казавшиеся такими прочными и понятными, - порваны и растянуты, и если только что вы прекрасно знали кто все эти люди, как можно через шахту лифта попасть в Копенгаген, по какому праву ваш кот раздаёт индульгенции, почему Путину ни в коем случае нельзя есть макароны и зачем Джованни Медичи понадобился носорог, то теперь.. кто он такой этот потерпевший? куда он пошёл? И кому вообще это интересно? Да что это я, в самом деле? Как будто бы первая, кто когда-либо пересказывал сны…
Погружение. Такое вполне может привидеться, если задремать под бормотание Дэвида Аттенборо и шум бесконечно падающей с низкого северного неба воды. Холодная вода падает в холодную воду, а юное и отмороженное Балтийское море поглотило волшебный город Винету — может за грехи, может — вследствие естественного процесса таяния льдов, "в море таится дьявол, и лик его непостижим", в море таится селёдка (и забудем временно, что где-то на поверхности в другом измерении сосредоточенно дымит трубкой один из Брэдбери) и во тьме кромешной едва шевелится мерзлая, никому не нужная нефть. Люди делятся на тех, кто ловит селёдку и тех, кто упрямо пытается строить Церковь на топкой глине и сыпучем песке, неуклонно сползающей в мелкую бездну — хлипкий форпост, только что возведенные на краю света развалины, на осыпающейся штукатурке которых нарисован мир, уже успевший стать тесным и не таким уж, оказывается, чудесным. На тех, кто сидит в бочках, погружаясь на дно в тщетных поисках невиданного, и тех, кто топит в бочках ведьм. Люди делятся на оторванные конечности, насаженные на пики головы и вспоротые животы. На жирные тела и души, улетающие сигнальными ракетами в складки низкого неба. На поганых и верных. Чёрных и белых. На испанцев и портингальцев. На тех, кто плывёт на запад, и тех, кто плывет на восток. Тех, кто обязательно встретится (и разделит друг друга на конечности, головы, животы и прочие пульсирующие органы), и не потому что Земля круглая, а потому, что все дороги по-прежнему ведут в Рим. Мир осыпается, поглощается, катится, корчится, рвётся, струится, меняется, перестаёт быть символом и становится реальностью, перестаёт быть реальностью и становится кошмаром, перестает быть кошмаром и становится текстом, текст делится на знаки и перестает быть, исчезает и появляется в другом месте - но в римском болоте завяз камень, а на камне — Папа, который тоже уже почти разделился на плесень и липовый мёд, но очень хочет узнать, сборет ли слон уникорна. Мир делится на слонов и уникорнов. Камни делятся крошением. В море нет дорог.
В глубинах. Море не делится. В бесконечном вращении на неустойчивой вертикальной оси победившей энтропии и малых литературных форм, море - это бесчеловечная горизонталь, уходящая за горизонт сиюминутных смыслов, самая изменчивая стихия, вечно пребывающая в движении текучая древняя метафора, и в то же время воплощение упорядоченного хаоса, объединяющая и отменяющая безразличная мощь, как языком слизывающая все сложносочиненные и надуманные знаки отличия: города, пап, слонов, носорогов, утлые судёнышки покорителей мира - утверждающая другую правду. Море и есть этот роман, то монотонно, приливами и отливами, неторопливо переиначивающий сам себя: снова и снова возвращаясь к минувшим событиям и словно нехотя, но неуклонно достигая грядущих, повторяющий ключевые фразы, «пока их значение не начинает извиваться и скользить», то внезапно обнажающий художественные приёмы до костей на самом дне, то до тошноты укачивая мёртвой зыбью труднопроницаемых аллегорий, то сметая их валом колючего и малоприятного откровения. И герой этого романа — он один всего, остальные, кто делится, не герои — Дикарь без имени (Сальвестро тоже переводится как дикарь — ну надо же) познавший всю горечь и правду моря, солёность и водянистость крови, заглянувший в глаза селёдок-каннибалов и людей-антропофагов, никак не могущий сгинуть — волны раз за разом выплёвывают его, утративший где-то в пути свой наивный и опасный цивилизованный довесок в лице глупого великана Бернардо, ни к какой цели не стремящийся, а лишь вечно убегающий, пытающийся скрыться — вот на него вся надежда и есть, на человека, выплюнутого морем: он привезёт на радость папе носорога, восстановит справедливость, остановит энтропию, вернёт монахов в Узедом. На самом деле — нет. Никуда вернуться нельзя. Ни в какую инносенс. Море никакой не роман.
Всплытие. Хорошо ли, привольно ли быть Лоуренсом Норфолком? Человеком, который не смотрит сны, а показывает их, уверенно, и даже как-то отстранённо, вращая ручку зонтика, не способного защитить ни от какого дождя, раскрашенного во все оттенки контролируемого безумия и тотальной его симуляции? Легко ли понимать, что слова сами по себе умнее любых мыслей? Кожа глубже того, что под ней скрывается? Наверное, это дар, почти неподъёмный. Такую книгу, как «Носорог», можно было бы сочинять всю жизнь, для кого-то она могла бы стать финишным и триумфальным opus magnum, после которого уже только мастер-классы давать, любуясь на свои благородные седины, отраженные в пустых глазах преданных падаванов (а кто-то никак не может перестать писать рецензию на него) Но.. Норфолк-то «Носорога», страшно подумать, в 33 написал, сразу вслед «Словарю Ламприера» (которым я в своё время швырялась в стену, в чем до сих пор не раскаялась — потому что нельзя же так над людьми издеваться: хочешь полистать что-нибудь « жуткое до дрожи и смешное до истерики» (аннотация!), а попадаешь на экзамен по умению читать вообще — жутко и смешно, особенно, если провалишься), а потом и «Вепрь» и «Пир Сатурналла» - перенасыщенные до своего рода минимализма, успешные за гранью понимания, и это ещё не конец. Как тебе такое, Малькольм Брэдбери?
Норфолка вполне можно было порвать на цитаты, чтоб вам проще было решить, желаете ли вы принять вызов. Но я не буду, разве чуть-чуть: «… любая тайнопись Бога, загрязняется от прикосновений и прячется под наносами, отлагающимися вследствие частого использования». Вместо этого я открыла наугад сборник крылатых латинских изречений — любое же подойдёт, как цементирующее, обезболивающее и действенное средство от лёгкого несварения мозга… И знаете, что там было написано? «Ducunt volentem fata, nolentem trahunt.» Желающего судьба ведёт, нежелающего — trahunt. Как-то так. Просыпаемся.