Редактор Алла Соколовская

Дизайнер обложки Алла Соколовская

© Лазарь Соколовский, 2020

© Алла Соколовская, дизайн обложки, 2020

ISBN 978-5-4498-1173-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Поэзия

Самый конец года

 
Не хлебом единым,
но хлебом едимым
жизнь теплится в теле еще,
хоть полночь все ближе,
да засветло выжил,
задвинув последний расчет
 
 
на годы ль, на зиму,
где сумерки снимут
уставшую, хрупкую явь
и вязкая вещность
скользнет в бесконечность,
как двинуться по небу вплавь.
 
 
Ночные границы
смутны, а приснится
земная какая-то херь…
Но все же земная:
лопух за сараем,
от ветра подпертая дверь,
 
 
приметой упадка
раскисшая грядка
от поздних декабрьских дождей.
Снег выпал и стаял,
случайная стая
скворцов остающихся, с ней
 
 
как будто полегче
в усилиях певчих,
хотя размывается сон.
А, может быть, вовсе не сон, а начало
иных вдохновений, чтоб суетность спала
до следующих похорон
стихов, нисходящих
в какие-то чащи
за память, покуда нужда
всплывет по тревоге —
от мыслей о Боге
не деться и нам никуда.
 
 
От мыслей о смерти
в дневной круговерти
пустые звонки от судеб,
лишь ночью бессонной
как крохи от шмона —
раздаренный, съеденный хлеб
 
 
сумы ли, тюрьмы ли,
в которой прожили
пустячную жизнь сгоряча,
в казенной опале
себя раздавали.
Да теплится как-то свеча…
 

К ностальгии

 
1
 
 
Седьмая зима от того перепада,
где думал, до берега не дотяну.
В моей ностальгии не грусть, а досада,
что, вроде, и корни пустил здесь – в плену
 
 
у той же с рождения данной поклажи,
где выбор естествен: тяни, знай, свое.
И груз не избыть языка, пейзажа,
хоть вяло пытаемся как-то вдвоем.
 
 
Телесная ж тяга свои предъявляет
права, поминая простате, костям:
твоя ностальгия скорее по маю
воздушному и по октябрьским путям,
 
 
заваленным листьями. Что ж, половина
зимы отошла, за средину январь
уже заступил, ностальгия чужбину
почти приютила… Но снова, как встарь,
 
 
весна не спасает: хоть небо яснее —
вновь родина фальши полна и вранья,
былой нечитатель со мною стареет
в плену ностальгии такой, как моя,
 
 
когда задыхаешься в невыразимом
желанье каких-то несбыточных благ
любви, вдохновенья… Все мимо и мимо
надежды, да и от себя ни на шаг,
 
 
от зависти к музыке, той же стихии,
как космос, что вширь без времен и краев.
По жизни сходящей скорей ностальгия,
по детству, отплывшему в небытие.
2
 
 
Время лести прошло, резать – не говорить
правду-матку пора: обнищала порода.
Мы увозим детей в невозможности быть
в пейзаже бескрайнем со странным народом.
 
 
Это страшно сказать, не пеняв самому
за такую же трусость все десятилетья,
как с подачи бандитов кремлевских тюрьму
и бараки сбивали, где канули в «нетях».
 
 
Где ВОХРА тоже наша, а третья власть,
голосистая, с ромбиками институтов —
тоже наши студенты, червонная масть,
не с «любви» ли к отчизне сползла в проституток,
 
 
что-то зная. Но выжить, да так, чтоб деньжат
прикарманить иудиных – выдался случай
повседневный, увы… Мы увозим ребят,
чтоб забыли, как нам за оградой колючей
 
 
поживалось, и, вроде, любилось, и вро…
Черт! Как тянет скатиться в угар ностальгии
и опять по инерции (вот уж народ!)
петь в пришедшие годы, как в 40-ые,
 
 
позабыв, что фашизм на фашизм не к лицу
выдавать за победу, вернувшись на нары.
Растереть треть людей, чтоб опять к подлецу
возвратиться… И в будущем тоже по старой
 
 
парадигме: опять маслом вниз бутерброд
и опять виноватить во всем инородцев
за опричнину, за… Разве это НАРОД?
Мы увозим детей, что еще остается…
3
 
 
Что от Бунинской ностальгии:
юность, чувсвенность, пейзаж,
бесконечная грусть России,
та, которой не передашь
 
 
многословием – лишь намеком
чуть коснешься ее слегка,
как любовь, что сошла с потоком
снега вешнего, облака,
 
 
уплывающие куда-то
в шепот леса, в степную тишь,
где за вся и за все расплата.
Ту Россию не возродишь…
 
 
Но склониться пред этим чудом
до того, как вечный покой
подойдет… Есть язык покуда,
искареженный, но живой.
 
 
4
 
 
Старая, старая сказка: избушка ль, сарай,
передом к нам повернись, приюти постояльцев…
С первым дыханьем не мы выбираем свой край —
он принимает заблудших, гадая на пальцах,
 
 
что за сюжет их мотает. Как перекати-
поле, роимся вокзалами, в аэропортах
дремлем, кося на вещички. Какие пути
жаждущих нового тянут то к богу, то к черту?
 
 
Как оказались мы здесь, полубеженцы, по-
луэмигранты, спасая ребенка заране
от обезумевшей родины, торной тропой
тоже решив раствориться в другом океане —
 
 
в одноэтажной Америке? Та же зима,
разве чуть мягче, короче, зато остальное
почеловечней устроено, даже сума
не отощала настолько, чтоб числить в изгоях.
 
 
Маленький город, где колледж – единственный свет.
Несколько тысяч студентов. Река. Профессура.
Озеро – целое море, отличие – нет
соли, а галечник, волны – такая ж текстура.
 
 
Госпиталь есть для окрестностей. Сестры. Врачи.
Интеллигенция в общем, хотя работяги
вряд ли уступят в житейском. Но как ни кричи
в темень – на улицах пусто, лишь в барах ватаги
 
 
смутных. Семейный народ по домам по своим.
В провинциальной Америке скучно немножко:
в окнах темно к 10 – на работу с ранья. Но сидим
заполночь, те же друзья и Луна над окошком.
 
 
Поздний приют полюбил я при скромности всей
встречных в пути, но такой красоты пейзажа…
Город заштатный, где местные власти музей
мой не откроют, наверно. Что ж, как-нибудь слажу.
 

Февраль

 
1
 
 
Что-то не пишется. Грустно. Да и не живется.
Так лишь, в полжизни, и то по утрам. А когда
к полночи ближе, как будто в глубоком колодце —
темень да тишь, словно насмерть уснула вода.
 
 
Все? Отработал? Ни лавра, ни лиры – пустая
дней тягомотина, выданная благодать
в форме безделья. Собака соседская лаем
чуть отвлечет, и опять за английским дремать.
 
 
Творческий кризис нагрянул нежданно? Зима ли
пыл остудила? Недавно: рассвет лишь – блокнот
в руки, к окну, где светило вставало, детали
не умещались в привычные рамки длиннот.
 
 
И на дорогу, схватить ускользающий промельк
мысли, росою сверкнувшей под первым лучом.
Как все казалось неважным, нестоящим, кроме
этой минуты, когда и конец нипочем…
 
 
Месяц всего-то назад, ну, пусть два промелькнули,
и как отрезало. Все потускнело вокруг.
Сердце поэта заблудшего жаждало пули
так же ль, как два (до и после) глядели на крюк?
 
 
Что здесь первично? вторично? Заложники ритма,
где словоблудье с живым еще пульсом роднит,
время отрыва подходит… А если молитвой
стих не случится – путь к высшему напрочь закрыт?
 
 
Как дисгармония мира, февраль нескончаем,
реки мелеют: уже Ахерон переходится вброд,
сгинул охранник. Терпенье дотянет до мая?
Смутно. И тело уже от души отстает.
2
 

Не выношу я поэмы киклической, скучно дорогой

Той мне идти, где снует в разные стороны люд,

Ласк, расточаемых всем, избегаю я, брезгаю воду

Пить из колодца: претит общедоступное мне.

Каллимах, составитель «Каталога Александрийской библитотеки»

 
Шестого февраля пришла зима.
Шел год 16-й начала третьей эры.
Узнать, кому был близок Каллимах,
отец библиографии, манеры
 
 
не позволяли – слишком был далек
учености налет александрийской.
С поэзии ж его лишь сотня строк
осталась и скорее для приписки
 
 
к тем профессионалам, что пришли
чрез толстые буклеты антологий.
Не выпало иначе – исполин
начитанности брел не той дорогой.
 
 
Поэзия легка, ее накал
не только в содержании на деле:
Арес был туп, как всякий генерал,
еще Гомер певал, зато в постели…
 
 
Как двух слиянье душ – всего пролог:
любовь любовью, только жаждет тело
еще чего-то, что Гефест не смог.
Слегка лишь Афродита покраснела…
 
 
Возможно, не об этом он читал,
край созерцая нефтяного шельфа.
Прикинуть, сколько желтый тут металл
нагрел бы рук… Он верил в Филадельфа
 
 
как в справедливость, не склоняясь ниц
и сохраняя право неучастья,
где книги еще как горят! «Таблиц»
остался свод, ну, и стихи, к несчастью…
 
 
Шестого февраля сменился вид
со снега ль? Третьей эре ль не до песен?
Рожок судьбы: он просто был забыт.
Я не забыт – я просто неизвестен.
 

К общности

 
Я был, наверно, неплохим отцом,
перемигнувшись, сыновья сказали б.
Переросли телами, но лицом
похожи все-таки, и спутаешь едва ли.
 
 
Страна сменилась, обжитье квартир,
а в общем не утрачен дух читальни.
Мне с ними шире становился мир,
как с женщинами глубже и печальней.
 
 
Я знал, не узы кровные роднят,
хотя и в этом привкус есть особый.
По жизни я ль их вел, они меня —
карабкались и падали бок-о-бок.
 
 
Да, их возил в колясках по лесам
московским или загородным – всяко,
но по тропинкам строки плел и сам
глазами их глядел на пир двоякий.
 
 
А впереди бежал наш верный пес
свидетелем семейной благодати.
Взамен молитв им с измальства привнес
к природе склонность, к меньшим нашим братьям.
 
 
Как рано были книги: волшебство,
бездонность сказок – корни подсознанья,
на рост Толстой и Гоголь… Но всего
скорей мы им пример порою ранней,
 
 
а там, что перетянет, от краев
родных или чужих придут к сравненьям.
Мы сами в детях любим их? свое?
намек на сходство? тягу к продолженью?
 
 
На то и диалектика: Гольфстрим
подобья размывается в дороге.
Вот выросли. Надеюсь, неплохим
отцом был. Может, главное в итоге.
 

29 февраля

 
Последний день зимы. Ветра, ветра
с природой календарной вне согласья:
подумаешь, мол, оттепель вчера…
Весне не развернуться в одночасье,
 
 
зимы не сдвинуть снежную кровать
одной за пару дней. А я-то, мы-то —
привычно в окна пялиться да ждать
в осколках притаившегося быта,
 
 
не вне застоя внешнего – внутри,
где волю сами туго спеленали
на всякий… День протянется, два, три —
гудит пурга, опять зима скандалит.
 
 
В норе теплей, повременим чуток,
пока напор весны не перевесит,
а там и в полный голос… Что ж, восток
зажжется, не дождавшись чьих-то песен,
 
 
призывом чудаков, что к полыньям
влекомы, к лебединым хороводам,
к подснежникам – к заначкам там и сям
как будто оживающей природы.
 
 
Под кровлями уже капель в ручьи
свилась. Громит прибрежные торосы
прибой. И гуси тянутся в ничьи
пока угодья и кричат без спроса
 
 
на паводок, нахлынувший под лед,
которому теперь уж не до лени.
В последний день зимы зима не в счет —
вступает жизнь в иное измеренье.
 
 
Весна как вызов: жив или не жив
в природном, в государственном засилье.
Мотив борьбы – единственный мотив
в том хаосе, где еще держат крылья.