После школы в своей деревне он приехал в Лисичанск, учился в ПТУ на тракториста. Но трактористом так и не стал – сразу пошёл водителем. Сначала возил посылки на ЗиЛе от вокзала до центральной почты. Потом устроился на мясокомбинат – водителем мусоровоза, вывозил отходы с завода.
Лисичанский мясокомбинат в 2000-х – одно из последних крупных предприятий города. Зарплаты – копейки, выживали за счёт «схем». В отходы выбрасывали не только испорченное, но и целые куски мяса, ветчины, колбасы. Он вывозил это как мусор, часть делил с нужными людьми, часть приносил домой. Это было нормой того времени.
И именно тогда он познакомился с Валентиной Николаевной. Ушёл он от мамы в 2000-м году. 8 марта он подарил ей халат – обычный, домашний. А она устроила истерику. Видимо, ждала чего-то другого, посолиднее. Он просто молча ушёл. А ведь до этого они прожили вместе с 2 сентября 1967 года. Почти тридцать три года брака.
Ругались они постоянно. Иногда мама прямо провоцировала его – доводила до драки. И мы, дети, при этом присутствовали. Не где-то в стороне, а прямо перед глазами.
Тогда для меня это было обычной жизнью. Другой я не знала.
Думала, что у всех так: ругань, напряжение, крики.
Только потом уже пришло понимание, что это не норма.
Когда дома небезопасно – даже в тишине не можешь расслабиться. Кажется, что вот-вот снова что-то начнётся. И это ощущение потом долго живёт внутри, даже когда всё вроде бы спокойно. Поэтому когда он ушёл, я по-настоящему за него обрадовалась. Даже сказала: «Давно надо было».
Сначала он жил у Валентины Николаевны в квартире, а потом они купили дом в Пролетарске – на её деньги. Она тогда была заместителем директора мясокомбината, с хорошей зарплатой и связями. Дом был большой, красивый, двухэтажный.
Нас туда тоже пригласили. Мы приехали с Богданом, Вадимом и маленькой Владой – ей было полтора года. Помню: столы накрыты, угощения, всё как положено. Валентина Николаевна познакомила нас со своими детьми: Сергеем и его женой Инной (она тогда была беременна), и младшей дочкой Марией, ей было около восемнадцати.
По моим ощущениям, отец там был как помощник: отвези, привези, огород, машина, гости. Всё вроде по-доброму, по-семейному, но со стороны казалось, что это не его территория. Он был как бы рядом, но не в центре. Это моё восприятие – может, он сам чувствовал иначе, но я видела именно так.
Он был… каким-то другим.
Не то чтобы совсем изменился – он всегда был аккуратный, опрятный, с лёгкими шутками, не хамил, не лез. Но тут он как будто стал тише. Спокойный, почти незаметный. Вроде всё делает, вроде рядом, но с каким-то внутренним «не моё».
И почти не пил – это радовало. После всего, что было раньше, это ощущалось как передышка.
Но при этом мне казалось: он сам себя уговаривал, что всё у него хорошо. Хозяином себя в том доме он не чувствовал. Просто аккуратно вписался в чужую жизнь – вежливо, по-человечески, но не по-своему.
А я радовалась за него. Потому что, как бы там ни было – я всегда была папина дочка. И видеть, что он выбрался из своей прошлой жизни, было по-своему облегчением.
Инна тоже запомнилась. Мы особо не общались – просто «привет—пока» на праздниках. Но я помню её хорошо: красивая, ухоженная, блондинка, всегда модно одета. Весёлая, жизнерадостная, с красивым голосом с хрипотцой. У неё родилась дочка, и после этого мы ещё пару раз пересекались.
Каждый раз она вспоминала мою Владу: «Я её помню с того самого вечера. Такая была маленькая, красивая – и держала в руке котлету!» Смеялась искренне, тепло. Казалось, у неё всё хорошо.
А потом, спустя лет восемь, я узнала – Инны больше нет.
Повесилась.
Это было как удар. Никто бы и не подумал.
Позже, уже в 2020-м году, в Лисичанске, я разговаривала с Сергеем: сказал, что у неё была депрессия. Глубокая, но незаметная. Он остался один с дочкой. Больше не женился.
Часто боль прячется за красивыми улыбками.
Вот это запомнилось навсегда.
Несколько лет назад я погрузилась в НЛП. Это меня заворожило. Для тех, кто не в теме: НЛП – это не какая-то секта и не магия. Это нейролингвистическое программирование. Звучит страшно, а по факту – просто способ понять, как работает мозг, восприятие и язык. Проще говоря, как ты сам себя программируешь своими словами, мыслями и реакциями. И, что особенно приятно, если уж мы себя как-то запрограммировали, то можно это и перепрошить. Без шаманов, просто через осознанность. Потому что всё, что раньше казалось запутанным и тяжёлым, вдруг оказалось простым. Разложенным по полочкам. Системным. И с тех пор я смотрю на многие вещи по-другому – особенно на то, как формулируются желания и почему они сбываются… именно так, как ты (иногда сам неосознанно) запросил.
Вселенная – она, конечно, добрая. Но ещё и с чувством юмора. Так что, если просишь – проси конкретно. Без «авось», без намёков. Потому что вселенная, как добрый бармен, может налить – но не факт, что именно то, чего хотел.
Вот, например, мой муж – Роберт. Для всей моей семьи он именно Роберт, а не «Боб». Потому что как только я представила, как мои родные будут тянуть «Бо-о-о-об» с ударением на «о», – меня передёрнуло. Поэтому с самого начала всех приучила к нормальному имени – Роберт. И так буду называть его здесь.
До меня у него была вторая жена. Они прожили вместе то ли 18, то ли 20 лет – не суть. Главное, по его словам, всё у них было очень… ровно. Без всплесков, без конфликтов, без разговоров. Она его подобрала в тот момент, когда он был в полной заднице: после развода с первой женой, в депрессии, бухал, жил один.
Она просто появилась – и осталась. С первого дня. Без претензий, без разговоров. Она всегда говорила: «Как хочешь». На вопрос: «Что будем смотреть?» – «Что ты хочешь». «Куда пойдём?» – «Куда скажешь». Полный дзен. Или полное отсутствие себя – как посмотреть.
Когда я у него спрашивала: «А вы о чём вообще разговаривали?», он задумался и выдал: «Ну, вот сидим в ресторане, смотрим на стену… Белая. И обсуждаем, что она белая». Я сначала думала – он шутит. Нет.
Видимо, вселенная запомнила эту его заявку на «тихую, покладистую женщину». А потом решила пошутить. Потому что через несколько лет в его жизнь ввалилась я. С громким голосом, с инициативой, с акцентом и без английского.
2009-й год. Эта история произошла спустя всего три года после нашего переезда в Америку. Я пришла в сервис менять масло, взяла русскую газету, а там – объявление: «Ищем русскоязычного продавца». Подошла в шоуруме к менеджерам, ткнула пальцем: «Это я». Они: «Заполни заявление». Через пару недель – звонок: «Приходи». Приняли. На телефоны, не на продажу. Я тогда вообще по-английски толком не говорила. Более того – когда я только устроилась на работу, я даже не могла отличить Toyota от Chevrolet. Вот так. Но! У меня не было ни грамма стеснения. Я знала, что приехала сюда всерьёз и надолго – и значит, язык придётся освоить, хочешь ты того или нет. Поэтому я просто говорила. Как умела. С акцентом, с ошибками, с жестами, но говорила. Мне было всё равно, понимают меня или нет. Главное – не молчать.
А ещё у меня было чувство юмора, наглость и внутренняя установка: «Я не просто гость. Я здесь останусь».
Так что, если вы когда-нибудь слышали, как я объясняю клиенту про машину, используя три английских слова, два русских и мимику шимпанзе – знайте: я учила язык. В бою. А харизма – да, при мне всегда.
Так вот, Роберт, видимо, когда-то что-то попросил у вселенной. И она дала. Сначала тихую, покладистую бывшую. Потом меня – бурю в пустыне.
И жизнь его с этого момента пошла совсем по-другому. Уже не «белая стена в ресторане», а огонь, ветер, живой напор и танцы под дождём. Скучно не было. И уже не будет.
Так что, если просишь – проси чётко. Потому что вселенная, она слышит. Но иногда отвечает с иронией.
Формулируй свои желания с максимальной конкретикой. Или… получишь Лану. Весело, громко и пожизненно. В общем, как заказывал – только с сюрпризом.
Оказалось, что многие вещи, которые казались сложными, на самом деле – элементарны. Просто никто не объяснял, как они устроены. Как формируются паттерны. Как работает восприятие. Как слова могут менять всё – и как важно, КАК ты формулируешь свои желания.
И если смотреть на эту ситуацию с Робертом через призму НЛП, то всё встаёт на свои места. Он подсознательно сформулировал запрос: «Хочу женщину, которая меня не трогает». Получил. А потом – новый запрос: «Хочу огня». И вселенная выдала. Со всеми бонусами. Потому что да – всё, что ты формулируешь, может сбыться. Вопрос в том – насколько ты к этому готов.
1994-й год. Мобильных нет, интернет – это миф, а я – в педучилище работаю, в процессе расставания с первым мужем, Арсеном. И тут – звонок. Не на мобильный, конечно, а в приёмную директора. Это вообще был единственный телефон на весь этаж. Вызывают меня: «Беги домой, тебя грабят!»
Жили мы тогда в двадцати минутах ходьбы от работы. Я, понятное дело, на всех парах – лечу. Прибегаю, дверь открыта, полквартиры вынесено. Ну, норм. Ага, норм, потому что это, оказывается, Арсен приехал. С машиной, с ребятами – забрал свою половину. По нашей договорённости. Ему – часть мебели и «спасибо, до свидания». Всё по-честному. Только вот соседи, не в курсе, подняли ор. «Грабят! Милиция!» – всё как надо.
Приезжает участковый. Ну, почти участковый. Милиционер. Молодой. Стройный. Красавец. Это и был Богдан. Всё выяснил – никто никого не грабил, просто бывшие делят имущество мирно (ну почти). Через неделю он пришёл «опросить меня повторно». Ну да, «опросить». А потом ещё и «понаведываться». А потом – «давай встречаться». А потом – «можно я у тебя поживу?» И вуаля – Богдан переехал ко мне.
Теперь внимание: первая ночь. Не та, о чём ты подумала. Прямо наоборот. Богдан, 23 года, худенький, высокий, волосы густые, чёлочка набок – такая, знаешь, как у киношных красавцев. И форма милицейская. Ну хорош, не отнять.
Раздевается. Всё аккуратненько складывает на кресло. Ложится. В трусиках. И в белой майке. Майка, мать её, заправлена в трусы! Вот в таком виде он спал. Ровно месяц. МЕСЯЦ. Без интима. Просто – мальчик в трусиках. А я лежу рядом и думаю: «Вот это поворот».
Но – терпеливо. Потому что не всё сразу. Потому что характер у меня такой: сначала наблюдаю. А если смешно – смеюсь внутри. В лицо не ржу. Почти.
И вот, на этом фоне возникает вопрос: а при чём тут Валера?
А Валера – это как раз тот парень, с которым у меня был чисто телесный роман между Арсеном и Богданом. Он приезжал из Северодонецка. Качок. Плечо у него – как скала, бицепс сорок сантиметров – без шуток. И да, у нас была абсолютно прозрачная договорённость: только секс, никаких «а куда мы идём как пара» и не надо «знакомиться с родителями». Приятный человек, с ним можно было и в кафе сходить, и поговорить. Не стыдно.
Но когда появился Богдан – с его майкой в трусах – Валера автоматически исчез. Потому что договор был честный, без соплей и претензий.
Вот и вся история. А теперь скажи: это тебе не Валера.
Так что – да. Это был не Валера.
И чтобы было ясно – я не смеюсь над Богданом. В ту первую ночь, когда он аккуратно сложил одежду, надел белые трусы и майку, заправленную внутрь, – это запомнилось мне не как смешной момент, а как знак. Он нуждался в порядке. В контроле. В чётких границах. Может быть, это был его способ показать уважение, быть «правильным». Но даже тогда, молча лёжа рядом, я уже чувствовала, насколько мы чужие.
Мы прожили шестнадцать лет под одной крышей, но так и не встретились по-настоящему. Мы спорили больше, чем разговаривали. Мы не слышали друг друга, даже когда говорили вслух. Он ждал тишины, которой я не могла быть. А мне нужна была близость, которую он не знал, как дать. И со временем эта невидимая дистанция стала тяжелее любых ссор.
Я помню, как в ту первую ночь лежала и смотрела в потолок, думая: «Неужели это теперь моя жизнь?» Оказалось – да. На какое-то время.
Но даже самые тихие ответы приходят.
Главное – быть готовой их услышать.
Когда я думаю о детстве, у меня в голове не картинки с утренниками и качелями. Самые яркие моменты моего детства – это когда меня воспитывали. Тогда это так называлось. Сейчас можно называть вещи своими именами, но тогда – ремень с тяжёлой бляхой, шланг от самогонного аппарата, который висел в ванной на змеевике – это всё было частью «воспитательного процесса». Я ненавидела этот шланг всей душой. Он был как символ – страха, беспомощности и того, что у нас дома было что-то «не то». Я с детства знала, что самогон – это нелегально. Родители закрывали двери, не разрешали никому входить и отвечать на звонки. Значит, боялись. А если взрослые боятся – ребёнок чувствует это кожей.
Кстати, почему самогон варили дома? Потому что в магазине – очередь, качество непредсказуемое, а так – своё, родное, с пузырьками. Контроль, конечно, был. Но если у тебя на кухне кастрюля, змеевик и балкон для охлаждения – ты уже почти промышленник. Правда, подпольный. Это как домашний стартап, только со спиртом.
Панические атаки у меня начинались не от ударов. А от момента, когда она шла за шлангом. Когда уже понятно, что не сбежать. Ожидание – вот что самое страшное. Потом – синяки, полоски, которые держались неделями. И мысль, от которой было не по себе: а вдруг ей это нравится? Вдруг ей, взрослой женщине, приятно бить своего ребёнка? Вот тогда во мне включился инстинкт: надо угождать. Надо делать, как ей удобно. Надо стать удобной. И ещё – не спорить.
Потому что я быстро поняла: если у человека нет приёмника, то можно сколько угодно говорить – он не услышит. Это как радио, которое всё время транслирует, а рядом – только глухая стена. Или ты на частоте FM, а собеседник – на СВ. Ты ему: «мне больно», а он тебе в ответ: «а нечего было себя плохо вести». И ты осознаёшь, что говоришь не с человеком, а в пустоту. Эхо не возвращается. И тогда молчание – это не слабость, а экономия энергии. Не влезать, не доказывать, не тратить.
Мама работала с утра до вечера. Мы были в школе, а она – на ногах с семи до семи. Когда она возвращалась, я наблюдала за ней с девятого этажа. Уже по походке могла понять, что будет. Если шла быстро – значит, трезвая. Значит, будет проверка дневника и оценок. Если шла чуть вразвалочку – можно выдохнуть: расслабилась. Она не была алкоголичкой, нет. Но у них была традиция: после работы выпить «для снятия стресса». Своего рода антидепрессант эпохи. Спортом никто не занимался, психологов не существовало. Выживали, как умели.
С учебой у меня всё было отлично. Я была отличницей. Но мать всё равно проверяла. Особенное внимание – к русскому языку. Там всегда было «что-то не так». Грамматика, ошибки, неряшливость. Поведение – идеальное. Дневник блестел. Но если ей хотелось придраться, она находила способ. Поднимала трубку телефона, рылась в вещах. Если находила что-то – всё, ты труп. Если нет – превращалась в добрую, щедрую тётеньку. Давала десять рублей «на себя». В 80-х это были огромные деньги. Я шла в магазин и покупала себе кукол. Не дешёвых – дорогих, с мягкими руками, настоящими волосами. Я играла в «учительницу». Моя первая учительница была как богиня. Высокая, с осанкой, строгая. Мне хотелось быть такой же. Умной, уверенной, нужной.
В седьмом классе у меня была дублёнка. Не просто тёплая – шикарная. Модная, с идеальным кроем, стоила триста рублей. Для сравнения – зарплата учителя тогда была около девяноста. У моей матери были связи, возможности и характер. Она умела доставать. Умела обеспечивать. И делала это не понтов ради, а потому что считала: если у ребёнка может быть лучшее, значит, так и должно быть.
И вот я прихожу в школу в этой дублёнке. Просто иду на урок. А учительница по математике, женщина с явным внутренним чёрным поясом по пассивной агрессии, мне заявляет: «Не стоит одеваться дороже своих учителей». Сказала тихо, с ядом, но так, чтобы услышали все. Я тогда не поняла, что не так. Что я должна была носить? Пальто подешевле, чтобы никого не травмировать? Я просто стояла, как нормальный ребёнок в нормальной одежде. Но ей, видимо, было больно на контрасте.
Потом она влепила мне тройку. Единственную в жизни. За что? За уравнение, которое я решила правильно, но «не так оформила». За эту тройку я огребла дома как положено. Мама вникать не стала. Взрослый поставил – значит, по делу. Тогда я поняла: не все взрослые умнее. Некоторые просто старше. И не каждый учитель – учитель. Иногда это просто человек, который мстит ребёнку за чужую уверенность.
Сейчас я не держу зла. Ни на мать, ни на учительницу. Я понимаю, что мама любила – как могла. По-своему. Через контроль, страх, силу. У неё не было инструмента, чтобы любить иначе. В её лексиконе не было слов «спорт», «терапия», «перезагрузка». Была работа, быт, усталость и обязательства. А всё остальное – на автомате. И если в этой автоматике она находила место для кукол, дублёнки и десяти рублей – значит, это была её форма любви. Такая, какая получалась.
О проекте
О подписке
Другие проекты