Часть 1.
Эта удивительная книга была задумана Воннегутом, когда он летел в самолёте над облаками на похороны.
Рядом сидел его брат, а между ними - свободное место, мучительная пустота его умершей сестрёнки, к которой были обращены многие его книги.
В конце жизни, сестра сказала ему: знаешь, не очень то я годилась для этой жизни...
Печальные слово, как итог жизни, правда?
А кто годится для этой безумной жизни? Порой кажется, что всё лучшее в нём, словно роса на цветке, очень быстро и трагически тает, а всё безумное, жестокое, пошлое... живёт как у себя дома, живёт долго и сыто.
Иной раз идёшь в саду с девушкой, заметишь дивный синий цветок... нет, сорвать такую красоту - грех.
Ты склоняешься на колено перед ним, словно перед синеглазой, прекрасной незнакомкой, и нежно взяв её за тонкий подбородок - феминистический словесный кошмар! хочется мысленно подбрить это слово: опрятный "породок", подорóчек: тут и порода, и многое другое.., - вдыхаешь её, полузакрыв глаза, к лёгкой ревности стоящей рядом твоей девушки...
И ведь ты даже не сорвал ей этот цветок.
Ты идёшь с ней рядом, и рассказываешь о его аромате...
Да, иной раз ловишь себя на мысли, что вот если взять и пересадить на другую планету несколько родных для тебя вещей: вон тот цветок, вон ту звезду на закате, вон то осеннее дерево под скамьёй, берег реки и нежную, чернозёмную горсточку стихов, и, разумеется милого сердцу человека, то нам было бы не так больно расстаться с землёй, и её безумная судьба не так уж была бы нам и важна. Или важна?
А важна ли нам вон та алая звезда над садом? На ней, быть может, в муках умирают миллионы крылатых и прекрасных существ, новый Христос, только переведя дух после смерти и сошествия в ад, вдруг вспоминает, что и на других планетах есть жизнь, и что ему снова нужно умирать, но уже на далёких звёздах...
Нет, сознаемся: если сострадать по полной, честно, то можно сойти с ума.
Да сострадание и есть нежнейшая форма сумасшествия, и последняя победа над одиночеством: ты раздваиваешься, ощущая чужую боль, как свою...Хотя, тут только одиночество настоящее и начинается: глупо же сострадать себе же, правда?
Я знаю это сумасшествие, и потому предпочитаю сходить с ума иначе: в любви, искусстве, дружбе.
Тут тоже чувствуешь себя нечто большим, в других века, планетах, сердце...
Всё это иной раз так пьяно и сладко перемешивается, превращаясь в блоковский "Балаганчик".
Мальчик с сестрёнкой открыли на чердаке странный кукольный балаганчик.
На рыцаря кто-то напал, и он истекает клюквенным соком.
Но мальчик верит, что те огни, что журчат к ним из тьмы - это королева, и она его спасёт!
Но сестрёнка знает, что это не королева, что это - ад, и что рыцарь мучается по-настоящему, хоть это и клюквенный сок.
В этот миг, сестрёнка тоже чуточку умирала: мыслить и страдать для существования - мало (прости, Декарт!), но вот сострадать... в этот миг сошлись явь и сон, ад и мир, и всё пошло к чертям.
Сестра Воннегута за пару дней до смерти своей: чистый цирк, балаган! Четверо мальчишек останутся сиротами...
Муж только что разбился на поезде, на разведённых, как крылья, мостах. Это всё - балаган... ( вздрагивают каким-то шёпотом горя, тонкие плечики бровей)
В бога она не верила, и весь этот вдруг накативший на неё абсурд, казался ей просто случайностью в общей толчее, суете странного мира.
Но, боже, уж слишком давит эта суета случайностей!
Бодлер писал: о случай, юный бог!
А если бог, как намекал в одной из своих пьес, Платонов, умер в детстве?
Если вся нравственная, культурная сила притяжения времён и пространств, людей и сострадания, надежды - вдруг порвалась, как рвётся пуповина троса космонавта в тёмном холодке незакатных, колких звёзд, к которым его относит всё дальше течение мрака от Матери-Земли?
Верующим хорошо: мир сошёл с ума, в нём снова умер бог и умирает человечность, а для них ещё не всё потеряно.
У всего ещё есть смысл, есть истина и тот, кто оправдает весь этот бред.
А если им сказать правду? Какой начнётся балаган и ад а мире!
Словно в сумасшедшем доме, в тёмной и жуткой комнате, вдруг выключили свет, и люди впервые увидят, вскрикнув, что их всё это время нежно касались вовсе не люди, не цветы, а самые настоящие черти, насильники жизни, монстры и ухмылки тьмы, что проходят сквозь вещи и людей, и мы желая их убить, раним лишь несчастных людей и природу...
За день до смерти, сестре Воннегута разрешили всё: пить, курить, есть вкусную но такую вредную еду...
У неё была светлая душа. И для неё почти ничего не изменилось в жизни.
Если бы к ней пришёл некий демон и сказал: я исполню любое твоё желание, самые прекрасные любовники прошлого и настоящего будут обнажёнными лежать возле твоих ног... я претворю в жизнь любую твою фантазию, даже самую фантастическую, только пожелай!
Многие, живя без бога, или с богом, в конце света пожелали бы - ад, расчеловечились бы, теряя себя в своих полыхающих желаниях: надышаться бы перед смертью, наесться жизнью до чревоугодия и тошноты!!
А она... она просто бы попросила огонька, прикурила сигарету, подошла к окну с яркими зёрнышками капель дождя на стекле, с бокалом вина в руке, и смотрела бы с улыбкой на то, как смеются дети, как улыбаются цветы на ветру...
Воннегут приютил её детей. Один из них, позже признался ему, легонько стукнув пальцем по лбу: странно, но я ничего не помню о матери... тут должен быть музей, а вместо него - пустота.
Воннегут пишет, что "музеи" в головках у детей автоматически опустошаются, в минуту невыносимого ужаса, дабы избавить их от невыносимого горя.
Быть может, это же однажды произошло с людьми со смертью бога, потом, истины, справедливости... из наших душ вообще вычеркнута большая часть мира, по ощущениям.
Воннегут прав. Когда у меня в детстве умер отец, то некая синяя птица пронеслась по огромным комнатам воспоминаний и вылетела, и с ней исчезли многие воспоминания об отце, но рельефы тишины, пустоты, заполнились фантомной сутолокой балаганных впечатлений, радости и скорби.
Я проживал с отцом разные события, разные страны; мы бывали с ним в походах на высокие горы, ездили на море, на котором мы так и не побывали...
И что странно, во всех наших путешествиях, отец фатально вновь умирал, от самых разных причин, и снова и снова переживал его смерть.
Этот балаган впечатлений, времени, наплыв безымянных пейзажей, пространств - чуть не свёл меня с ума тогда в детстве.
Вымышленные события теснили настоящие воспоминания, которых я не умел ценить: они были бледнее и строже.
Разве я мог тогда знать, что обычная прогулка с отцом в парке - может быть чудом?
Что простая игра где-то на синем берегу августа, меня, брата и отца с нашей собакой Джекилом ( иногда этот очаровательный Сеттер превращался в Мистера Хайда, наводя ужас в отцовском шкафу, делая своё мокрое дело..), может быть счастьем? Как счастьем может быть простой вид облаков под ногами в самолёте с нежной горсточкой ночных огней города, брошенных прямо в сердце: смотри, сын, вон те огни, слева от реки Эльбы, похожи на созвездие Ориона...
Жаль, что у меня никогда не было собаки и я никогда не был с отцом в Германии.
Нет, в моём балаганчике воспоминаний, пусть и фантастических, было всё же что-то от рая, пусть и утраченного.
Одно только в моих воспоминаниях рая обидно и грустно: отец знал, что умрёт, и ценил каждый миг, а я - нет.
Почему-то вспомнился эпизод из жизни Воннегута: он пришёл с военных сборов домой отметить день матери, поднялся в её комнату, открыл дверь, и увидел... лежащую на кровати маму, покончившую с собой ( приняла смертельную дозу снотворного).
Теме материнства, зная этот эпизод, уделены пронзительные строки в романе.
Часть 2.
Вы боитесь летать на самолёте? Я очень боюсь.
Нет, разбиться я не боюсь, а боюсь... что пока самолёт летит над облаками, словно мотылёк, ласково разрывая незримо сверкнувшие паутинки часовых поясов, блаженно их натягивая, на земле - случится что-то страшное, и я приземлюсь в совершенно разрушенный мир с погибшим человечеством.
Апокалиптически грустно смотреть с высоты как в облаках под тобой, мгновенно вспыхивают и проплывают дрожащие купола молний, словно призрачные медузы водородных взрывов.
Это почти забавно: я боюсь не личной смерти в небе, а смерти человечества на земле.
В чём чувствую себя больше, то и боюсь потерять. А как же я? А меня словно нет и никогда и не было...
В институте, на паре по психологии, преподавательница в игровой форме задала нам какой-то скрытый тест о счастье, и у меня в конце, у одного, вышло - альтруист, к общему смеху в группе - словно бы я провалил тест или же это слово было чем-то порочным и жалким; лишь одна девушка в очках сочувственно мне улыбнулась, нежно кивнув: с ней на самолёте, хоть к звёздам!
Помню, что в самолёте хорошо читается что-то предельно земное: энциклопедии иди мемуары, или же предельно возвышенное: Перси Шелли, Набоков, Воннегут.
Начав читать "Балаган" в самолёте, поймал себя на мысли, что роман напоминает "Алая чума" Джека Лондона.
Прочитав ещё пару страниц, понял, что между "Адой" Набокова и этим романом есть почти телепатическая связь.
Не удивляйтесь: разве вы сами не замечали, что между разными произведениями искусства, написанными даже в разные века, есть эта тайная связь почти сиамских близнецов, и во сне видящих одни и те же события, и потом утром, с милой, удивлённой улыбкой пересказывающих эти сны друг другу, договаривая за другого, как это часто бывает в любви?
Даже и не знаю, зачем я обращаюсь к вам, друзья.... наверное, так легче писать: у человеческого слова, души - должен быть адресат, цель.
Ладно, пора сознаться себе: друзья - вас больше нет на этой земле. Никого больше нет!
Мой самолёт приземлился в совершенно разрушенный, изнасилованный человечеством мир.
Я один выжил после крушения. Фактически, на моих руках умерла милая природа, судорожно вытянувшись, изогнувшись всем телом: на её побледневших губах запеклась ещё теплая кровь; её шелковистое, зелёно-сизое платье, было разорвано: по её животу, лону и груди, текли карие веточки крови...
Я поцеловал её бледные, холодные губы, глаза, в которых отражалось померкшее небо с летящим пеплом сгоревших городов: он был похож на грустных перелётных птиц, летящих прямо в ад.
Подняв глаза к небу, я закричал: ничто не отозвалось мне в природе.
Лишь с ветвей надо мной бесшумно и медленно закапала тёмно-багровая, сожжённая листва, похожая на отражённый в реке перелётный клин мёртвых птиц.
Если честно, я не знаю, зачем я пишу всё это, и обращаюсь к вам, друзья мои: наверное, чтобы не сойти с ума.
Прошло некоторое время. Я свыкся с мыслью жить одному на планете, летящей в прохладной пустоте со скоростью 63000 тыс. миль в час.
Обосновался я в маленьком городке недалеко от Дрездена, на берегу реки в уютном домике.
Над моей кроватью, как над кроватью Достоевского, висит "Мадонна" Рафаэля, только с той разницей, что у меня - оригинал.
Эта картина - символ милой природы, несущей в своих руках, дитя человеческое, несущее его безумному миру, которому суждено его убить: это понимание есть уже в её глазах...Потому красота природы иногда так и страшна: она - глаза природы. Искусство в целом - её печальные глаза.
Сегодня хороший вечер, с грустно расколотой, словно спелый гранат, алой луной: зёрнышки звёзд нежно просыпались рядом...Решил дочитать Воннегута.
Как это странно... Цветаева писала, что есть книги, с которыми хотелось бы умереть.
А мне с этой до боли милой, грустной и смешной книгой, хотелось бы ещё пожить.
Набоков писал о Чехове, что он писал грустные книги для весёлых людей.
В том смысле, что только люди с тонким чувством юмора смогут понять всю тихую грусть его книг.
Это же можно сказать и о Воннегуте.
Знаете, есть такие прозрачные, словно бы нежно прищуренные улыбки в природе или у наших друзей, даже когда они веселы, все - веселы, что хочется поставить на паузу это бессмысленное веселье, сам мир, и подойти к другу, нежно его обняв.
Это может спасти ему жизнь, или же просто спасти в нём что-то светлое.
Этот роман - записки старого безумца, живущего со своей 16-летней внучкой в мире, после конца света.
Этот старик - аватар самого Воннегута.
Судьба этой внучки - самый гротескный и грустный апокриф Богородицы в искусстве.
Они живут в странном мире: словно бы прорвались шлюзы параллельных миров, невысказанного человечеством и миром, и все нечистоты и безумия вселенной, хлынули в мир, нашли в нём опору.
Сила притяжения теперь подобна приливам и отливам.
Луна на небе похожа на треснувшую скорлупку яичка.
Но это не только физическое явление, но и духовное: все мысли, истины, надежды людей, самые заветные, словно Будда, подогнув колени смысла, приподнялись над землёй, потеряв свой вес, свою ценность: они стали равны друг другу.
Человек стал равен звезде; звезда - червю; любовь - сточной канаве... совершенное равенство!
Самое забавное, что при отливе гравитации, у мужчин в романе происходит непроизвольная эрекция. Без желания.
Хороший символ: это похоже на холостую окрылённость мужчин; некое напряжение нежности, словно бы привстав на пуанты существования, самой жизни, приподымается к звёздам, вот-вот оторвётся от земли и взлетит.. но нет, ещё миг, и жизнь - трагически падает, разбивается.
Это было всегда, но мы этого не замечали: в нашем сексе, так часто, участвовали тела, но не наши души, не наши мысли о звёздах, строчках Шелли, Набокова, мелодий Дебюсси.
Вот и получалось, что и дети наши, сразу же рождались чуточку бескрылыми, с грустными глазами, словно бы их лишили звёзд, к которым они смутно стремятся всю свою жизнь.
Это может показаться странным, но я словно бы попал в книгу Воннегута.
Я наблюдаю такие же метаморфозы гравитации ( почему я не взял в самолёт Джейн Остен, или хотя бы Венеру в Мехах?).
Воннегут чуточку ошибался про эрекцию при отливе гравитации: как я заметил у себя, то при таком неожиданном отливе, если я уже несколько возбуждён, мужской орган, словно побледневшая барышня 19 века, как бы падает в обморок.
Всё дело в почти равномерной циркуляции крови в организме.
Но зато потом... "он" был похож на улыбающегося из под шлема счастливого лыжника, прыгнувшего с трамплина куда-то к звёздам, сложив руки за спиной и летящего невесомо наклонённым туловищем почти параллельно лыжам, причём роль лыж играет живот, с прозрачно и колко шелестящими тенями елей по "лыжам"..
Потом кровь приливает в верхние части тела.
У меня несколько увеличилась грудь и приятно затвердели соски..
Мне подумалось, что если бы этот отлив гравитации ощутила женщина, то у неё случилась бы... некая эрекция груди: грудь приобрела бы приятную статность возвышенной осанки.
Ах, мечты, мечты...
Книга на миг зависла в воздухе, словно птица на пасмурных волнах. время от времени расправляющая крыло для баланса, подобно барышне, оправляющей на ветру своё белоснежное платье.
Задумчиво смотрю в окно, на звёзды...
Рядом с окном - страдающие прустовой импотенцией времени часы, показывают грустное 6:30.
Мне сегодня снилось, что часы вздрогнули на миг от грозы, словно бы дефибриллятором коснулись мёртвого сердца, и стрелка - ожила, подобно руке, и приподнялась, протянулась ко мне, а потом и вторая стрелка ожила, и тоже стала приподниматься, и часы стали походить на счастливую чеширскую улыбку 10:10.
С часами, оживала и природа! Птицы возвращались из огненного восхода солнца, похожего на ад; на ветвях, нежнейшим пламенем свеч, дрожали бледные огоньки листвы; тучи клубились и ласково цвели в просиявшей вышине алыми розами, медленно падали крупные капли дождя на счастливые лица цветов и птиц; потом раздался гром, небеса напряглись спелой лазурью, проступили синие прожилки гроз и пошёл долгожданный дождь.
За штриховкой дождя, почему-то слышалось вдалеке чертыхание неуклюже хлюпающего по лужам, грустного лыжника...
Проснулся я от довольно сильной и щедрой поллюции... со слезами на глазах.
Вам это не понять наверное, к счастью, но мужская поллюция при апокалипсисе, когда ты один на планете, имеет тёмную оскоминку женского выкидыша: если бы цвет мужского семени был алым, то я бы проснулся со слезами на смятой, влажно-красной простыне, с алыми бёдрами, животом.. это ужасно!
В то утро мне подумалось, что роман Воннегута - это роман истечения жизни, её трагической невостребованности: так самоубийца, листая голубые страницы окон, невзначай, режется, и капает красным клён за окном... и последние капли листвы - самые грустные, медленные, а дальше - белый, звёздный шум зимы, безумные кардиограммы оголённых веток на ветру, похожих на складки опустевшей постели: галлюцинации ветра, со вспышками прожитой жизни, возможной жизни, надежды...
Если бы я делал обложку для этой книги, я бы изобразил на ней, посреди разрушенных небоскрёбов и застывшей судороги природы, пирамиду из обломков прошлого мира: из мусора, ненужных миру книг, картин, крыла рояля, окон..
Просто под этой пирамидой похоронен недоношенный ребёнок - сама красота, истина.
Просто 16-летняя девочка, внучка старика, шла однажды вечером по звёздно тлевшим руинам, и её изнасиловали какие-то звероподобные, расчеловеченные существа.
По сути, в этом жутком образе - тайная основа романа.
А как всё славно начиналось! У молодой пары в нормальном ещё мире, рождаются однояйцевые разнополые близнецы.
Они - уроды внешне, в них есть что-то допотопное.
Но сама их фамилия - Свейн, намекает на сказку о гадком утёнке, который превратится однажды в прекрасного лебедя.
Богатые родители избавляются от них, устраивая им почти набоковский, "Ардисовский" рай в роскошном дворце, окружённом яблоневым садом и обнесённом колючей проволокой звёзд: этот нежный островок похож на мчащийся в ночи астероид, падучую звезду путеводную, на которой несчастные брат и сестра, которых все считают умственно отсталыми, невинно и нежно любят друг друга, открывая тайны мира, тайну строительства пирамид и истуканов на острове Пасха ( тонкий, почти христианский символизм Воннегута).
Как и в "Аде" Набокова, брат с сестрой на чердаке открыли смутно-инцестуальные тайны своей семьи и сокровища мира - книги.
Да, они впитывали в себя века и красоту мира, языки... они были - и Адамом и Евой, и древним змием, с раздвоенным язычком.
Они считали свой невероятный разум - уродством, таким же, как их физическое уродство.
Неужели они - правы? Неужели и любовь, и разум, и счастье, вся красота земли - есть лишь уродство этого мира; они - замурованное небо в грубой телесности мира?
Оно расцветает синевой в поэтах, влюблённых, звёздных открытиях учёных... но они обречены, словно первые цветы весны, они заметаются звёздной вьюгой, холодом толпы, её невежеством.
Скажу больше: я кажется понял одну из загадок любви в этой трагической роскоши одиночества мира: любовь - попытка бога на земле; мучительная попытка звезды, деревьев, милых птиц - прокричать, помыслить чем-то, измолвившись сердцем человека, смутно вычерчивающего что-то в темноте небесным почерком: сердце в любви, вдохновении, так сладко и пьяно проворачивается по оси, словно маленькая, ручная планета-шарик в шариковой ручке, намокнув чернилами ночи и неба.
Но возможно, я и ошибаюсь, и любовь - вовсе не попытка бога, а всего-лишь... попытка человека.
Так значит, есть и другой мир, лучший, где гадкие утята - любовь, красота, истина - станут прекрасными лебедями?
Ах, как же славно Воннегут вспоминает Достоевского, фактически, делая его основой романа!
Одиночество гадкого утёнка? или.. одиночество лебедя, среди гадкого мира?
Принять гордыню, невежество, мерзость и пошлость, равнодушие людей - как почти тактильное, мучительное ощущение чёрных, пустынных вёрст ночи, отделяющих людей друг от друга, отделяющих человека от его души и красоты мира.
Слишком многое в мире существует осиротело, крича одиночеством в мерзости запустения: истина, бог, счастье, даже человек - их нет самих по себе.
Жадные до существования, отчаявшиеся, приучили себя жить ими, отказавшись от большей части себя: и вот эта лавина человека и мира, отвергнутая, накрыла мир в романе Воннегута.
А что любовь? Кто знает правду о том, что он есть нечто большее, знает, что любовь убивает и разрушает,
если она искренняя, если она нараспашку.
Она стремится разрушить робкий и жадный кулачок тела, зажавший душу лишь для себя, но не для мира и людей, животных милых.
Воннегут прав: пока мы всего лишь люди, не нужно много любви; нужно относиться друг к другу по человечески.
Так капля дождя на вечернем окне, тепло и нежно сливается с другой каплей, звездой и чьим-то милым лицом на улице.
Ведь так, Воннегут? Я правильно тебя понял?
Эх, если бы мне кто-то ответил сейчас, я бы сошёл с ума...
Знаешь, я только сейчас понял, смотря на истекающую закатом ночь, словно бы по напряжённо вене далёкой грозы, полоснули лезвием прибоя света.
Я понял, что всё что случилось в романе апокалиптического, было лишь эхом близости и муки двух людей.
Всё, что случилось со мной - это затаённая, прорвавшаяся, словно слёзы звёзд на заре, долго сдерживаемая мука мира, которому никто не сострадал, не говорил с ним.
Какая разница для человека в судороге отчаяния ли, любви ли: существование предшествует сущности, или наоборот? Он в этот миг мучительно слит с миром, и не знает, где начинается он и кончается мир: будет больно любимой, будет больно и миру; умрёт любимая - и к чёрту пойдёт целый мир!
Вернёмся к роману: брат с сестрой, не желая сделать из слуг - рабов, но желая видеть в них христианский героизм, скрывают свой гений, притворяясь идиотами.
Сейчас смотрю на звёзды за окном.. сорвалась паутинкой, звезда.
А что, подумалось мне, если человечество, из милости, дабы не оставить бога в безумии одиночества, в аду одиночества, в котором он бы заточён целую вечность, и фантомные боли страха и ужаса которого мы порой испытываем в бессоннице вдохновения, и муке любви безответной, мы, человечество, намеренно налгали на себя, с эдакой достоевщинкой.
Да, мы возвели на себя грехи и безумства, мы претворились порочными, безвольными страдальцами...
Ах, бог сразу почувствовал себя в своей заботе - великим и нужным.
Рай человечества, его венчание с природой, жизнью, сделало бы его вновь одиноким, словно родителя, вдовца, которого покидает его сын.
Меня волнует одно: в какой момент человечество и правда поверило в это? Значит, Христос - умер зря?
Это как опереться на вечность, на пустоту: если греха нет, то искупать - нечего, а значит, бог умер, провалился в пустоту и не воскрес, словно на картине Гольбейна из романа "Идиот" ( тончайшая аллюзия Воннегута)
Неужели на это намекал Воннегут? Неужели, всё, что сейчас произошло в мире, это мир - сорвавшийся в пустоту, вслед за Христом, ибо человечество возомнило себя - богом, словно бы желая забыть смутный ад вечного одиночества... вечного человечества?
Ну, допустим, человечество - идиот, гениальный актёр, забывший, что он играет лишь роль.
И что? Вот он умрёт... и проснётся прекрасным как лебедь, ангелом? А если "Там" лишь робко улыбнувшаяся пустота и тёмный холодок звёзд? Потому и бессознательное желание "перетащить" небо с ангелами, на землю, что ведёт к балагану?
Воннегут пишет о похищении Христа... мол, Христа - нет, бога - нет, хоть он и мучительно возможен в нашем мире. И что? Разве от этого все его муки на кресте были напрасны? Разве он истекал клюквенным соком? Он истекал кровью искусства, кровью Данте, Рафаэля, Достоевского, Есенина даже.
У Воннегута, что интересно, тайна похищения Христа полностью совпадает с подобной мыслью о Христе в пьесе Андрея Платонова "Дураки на периферии" - внимательный читатель увидит подсказку к этой тайне в конце романа, в спиритуалистическом сеансе, в словах, одном слове, больного мальчика.
Иногда мне кажется, что пробудимся от сна нашей жизни, как думал Воннегут, вовсе не мы, а милая природа.
В любви и вдохновении, в нежном сближении с ней, мы это смутно ощущаем, как вон та звезда на заре, вон то дерево, отзываются в нас чем-то родным: в нашей любви и искусстве, они чуточку проснулись и что-то шепчут нежно спросонья. А мы? На груди у смирно спящей любимой, иногда чувствуешь себя парализованным ангелом: закроешь глаза, сделаешь усилие, и словно пошевелишься вон той алой звездой над тучей, талым холодком листвы..
Ах, как я многое понял вдали от человечества, после его гибели!
Мне стал близок этот роман Воннегута. Так нам близки порой вещи, стихии природы, которые связаны со смертью или жизнью любимых нам людей, да и не только людей.
Я ложусь ночью спать, обнимая книгу Воннегута, и плачу. Если бы... если бы со мной была женщина, друг!
Какой бы великой, просиявшей любовью я её полюбил и обнял!
Я показал бы ей как шевелятся, улыбаются звёзды в моих ладонях, зачерпнувших ночь в реке; как веточка грозы мне послушна, и я зажигаю на ней усилием мысли лиловую листву моих ноготков!
Я целовал бы её плечи ветром, в котором я - весь, я укрыл бы её бархатной ночью, прирученной, нежной, среди дня... и мы бы с ней смотрели на доверчиво наклонившиеся к нам милые звёзды.
Какая же тихая роскошь любви между братом и сестрой описана у Воннегута! Нет, даже Набокову так не написать: тут нежная тайна невинного, почти спиритуалистического, интеллектуального секса, когда в близости двух невинных существ, просто в тёплом соприкосновении ладоней, головок... рождается нечто третье, гениальное - дитя любви и света, как сказал бы Шелли, и в этом новом, незримом существе - два человека, тепло и блаженно сливаются, переплетаются не то что руками, ногами - какая фатальная, почти идиотическая немощь тел!, - но всей тысячерукой, тысяченогой, тысячекрылой роскошью мыслей, мечты и любви!
Проказник Воннегут, безусловно читал "Аду" Набокова ( этот роман - родной её брат), и почти полностью перенял один пикантный эпизод: телепатически-телесная связь Люсетты и Ады, их нежнейший инь-янь, отозвался у Воннегута на допросе брата и сестры - телепатически, смутно-эротическим набором телесного телефона, начинающегося с милого номера 69...
Разлучить такого брата и сестру - значит сделать их настоящими, несчастными идиотами.
Был у меня когда-то на земле один нежный друг.
Ах, где он сейчас? Он не верил в бога, но трепетно любил природу и искусство.
Она так далека от меня, где-то за горизонтом жизни, за чёрными вёрстами звёзд..
Я без неё, как без крыльев, теряю себя, глупею, говорю с собой, как настоящий идиот.
Почему я не сказал ей всего этого при её жизни?
Докуриваю сигарету возле окна: дымок поднимается ввысь так блаженно стройно и легко, словно бы привстал на пуантах моих бледно-розовых ноготков.
Нужно заканчивать мои бессмысленные записки.
Иногда мне кажется, что она меня слышит, что кто-то меня слышит.
Я уже почти не помню её имени, и, если честно, не уверен, была ли она вообще..
Но когда нежно округлый край тучи на вечерней заре - беременен звездой, когда ветер целует моё утомлённое лицо, когда я робко касаюсь ломких, податливо мягких колосков вечернего дождя... я чувствую её, предчувствую её во всём, как сказал бы Александр Блок.
Мне сейчас грустно и по другой причине.. Знаете почему? Никто из вас не сможет больше прочитать эту чудесную книгу Воннегута.
А жаль: мир стал бы чуточку добрее, кто-то из вас, стал бы добрее, нежнее, и мир возможно, не умер бы.