Автобус спускается с Троицкого моста. Крис сидит у окна с гитарой. Но теперь рядом с ней – Маша в своей черной маске.
Это не навсегда. Кристине скоро выходить, а Маша поедет дальше. Ей надо возвращаться в общагу. В студгородке целый этаж отведен под иногородних абитуриентов.
Должно быть, по ночам там весело.
– Хочешь, кофе попьем? – спрашивает Крис.
Главное – чтобы не дрогнул голос.
Маша трогает масочку.
– Я стараюсь не ходить в кафе, – говорит она. – Ну или… когда там совсем никого.
Крис ценит ее деликатность. Это ведь не отказ, а ссылка на непреодолимые обстоятельства.
На «никого» рассчитывать не приходится. В Питере еще не закончились белые ночи. Туристы бродят по улицам допоздна. Особенно любят «разводить мосты»: стоять, как бараны, и ждать, когда пролеты поднимутся и по фарватеру Невы пойдут большие корабли и баржи. А уж если какой-нибудь упоротый урод на поршаке вылетит на разведенный мост и рухнет в реку, так это вообще будет праздник. Но такое случается редко.
– Может, просто погуляем? – говорит Крис.
– У тебя же кейс тяжелый. Ты устанешь.
Это да. Лучше и сказать нельзя, думает Крис. Еще утром жизнь казалась тревожной, но легкой. Привычно бессмысленной. Пустой. А сейчас все изменилось. У нее есть не только «Гибсон», но и Маша. Это тяжелый кейс.
Но я не устану, думает Крис.
– Тогда пошли ко мне домой, – решается она. – Тут недалеко. Там у меня один младший брат. Сидит, в компе залипает. Даже на улицу не ходит.
– А родители?
– Мама на сутках. Отчим в отъезде. На своей гребаной даче.
Маша ничего больше не спрашивает. Это не просто деликатность. За откровенность обычно платят откровенностью (ну да, это тоже бессовестно). А Маша не хотела бы рассказывать правду о себе.
По крайней мере, сейчас.
– Пойдем, – говорит она вместо этого. – Только ненадолго… Мне же надо в общагу вернуться. Там на вахте всех отмечают.
Железная дверь парадной захлопывается за ними. В этом старом доме нет лифта, зато лестничные пролеты – необычайно широкие. Крис могла бы попросить на день рожденья настоящий рояль, и его бы принесли к ней на четвертый этаж с легкостью, даже не переворачивая набок.
В прихожей сам собой зажигается свет. Крис и Маша видят себя в зеркале. Если и могут быть люди разными, как огонь и лед, то это про них.
В зеркале появляется третий. Худенький и долговязый. В спортивных штанах и застиранной футболке. Он похож на сестру, хотя и не такой ярко-рыжий. И у него кудрявые волосы, довольно неряшливо подстриженные на висках.
Маша и Крис оборачиваются.
– Это мой брат Макс, – говорит Крис. – Иногда мы зовем его Маск. Потому что он шарит во всяком железе и в программах. Хотя всего лишь в десятом классе.
– Уже в одиннадцатом, – поправляет Макс. А сам во все глаза смотрит на Машу. Будто пытается рассмотреть ее губы под маской.
– Он у нас типа битмейкер. Я иногда играю под его петли, вместо метронома. Он туда прописывает ударные и бас. Довольно мощно звучит.
– Я обычно FL Studio использую, – рассказывает Маск. – А еще скачал Easy Drummer с плагинами… Бас пишу вживую, с миди-клавиатуры… Ничего сложного.
Маша в этом не уверена. Она понимает примерно половину из сказанного.
– Пошли лучше на кухню, – предлагает Крис. – А ты, Маск, с нами не ходи.
– А что так?
– Разговоры будут для взрослых.
– Ты – злобная рыжая фурия, – отзывается Макс. – Не фурри, а фурия. Как я тебя еще не придушил, не понимаю.
– Марш в будку, – говорит ему Крис.
На кухне они с Машей пьют чай.
За окном – старинный петербургский двор-колодец. Квартиры напротив очень разные. Кое-где за дорогими деревянными стеклопакетами горят хрустальные люстры. За другими окнами, пыльными и обшарпанными, с распахнутыми форточками, доживают свой век советские фикусы и столетники.
Маша сдвинула масочку на шею. Свет решили не включать.
– Хочешь, расскажу смешную историю? – говорит Крис. – Я утром ехала через мост, мимо крепости… где золотой ангел на шпиле…
– Ну да, – говорит Маша. – Я тоже ехала мимо. Очень красивый вид.
– Я ему даже имя придумала: Петрик. Иногда прошу его о чем-нибудь. Такая дурацкая привычка.
– Ну почему же дурацкая, – говорит Маша.
– В этот раз попросила, чтобы он послал мне удачу. Ну, чтобы прослушивание прошло хорошо. Понимаешь?
– Он и послал.
– Ага. Только он как будто сказал мне: ты вовсе не об этом мечтаешь. В смысле, не о прослушивании. И я подумала: wazza phuck, а ведь это правда…
Маша слегка краснеет, но в сумерках этого не видно.
– А о чем ты мечтаешь? – спрашивает она.
– Ты не будешь смеяться?
– Нет. В крайнем случае, надену масочку, и ты этого не увидишь.
Теперь краснеет и Крис. Потому что никакая она не злобная фурия, а бедная одинокая девочка. Да еще и с мальчишеским характером. Как будто они нечаянно поменялись характерами с братом.
И она говорит упрямо:
– Я хочу собрать настоящий проект. У меня… есть… несколько песенок. Ну, типа я их сама написала. Для гитары и голоса. Только я петь совсем не умею. Я пробовала записывать со своим вокалом, но нет… Все не то. Голос так себе звучит. И тут я встречаю тебя. Просто вот так, случайно, в коридоре. И оказывается, что ты поешь… так, как мне всегда хотелось петь. Ты – как будто я, только в сто раз лучше… И ты нарочно носишь маску, чтобы я совсем не потеряла голову… от восторга… Это был бы передоз, понимаешь?
Маша теребит пальцами краешек маски. И не отвечает.
– Теперь я думаю, это мой наглый ангел так придумал? Или это случайно получилось? Собеседование для нас двоих… Этот странный чел Бессонов со своими валенками… Плюс два места на бюджете. Так же не бывает, Маш. Такого… счастья… не бывает.
– Я тоже видела этого ангела, – говорит Маша еле слышно. – Только я подумала другое. Ты тоже не смейся, пожалуйста.
– Обещаю…
– Я подумала: если все это зря… если мне сегодня скажут, что я не умею петь, и все такое… то я все равно не вернусь в Архангельск.
– И тогда ты…
– И тогда я просто умру. Я не придумала, как. В эту вашу Неву брошусь или еще как-нибудь. Правда, потом какие-то старухи в автобусе начали шептаться у меня за спиной… и я не расслышала, что ответил ангел. Если он вообще что-нибудь ответил. Может, ему на меня наплевать, я же не из Питера…
– Он сказал – не сходи с ума. Даже если тебе кто-то будет вешать на уши, что ты не умеешь петь, ты их не слушай… Только они так не скажут. Совести не хватит. Потому что ты офигительно поешь. Бессонов хоть и фрик, но не дурак, он все прекрасно понимает… Я видела, как у него слезы на глазах выступили. Ты не заметила? Мне тоже хотелось… слушать твой голос… и чтобы это никогда не кончалось.
– Есть проблема, – сказала Маша тихо. – Я не могу жить без маски. Меня трясет, когда я вижу… как другие видят… вот это все.
Она снимает масочку.
Страшный шрам спускается от нижней губы. Делит подбородок на две неравные части. И спускается ниже, к ее беззащитному горлу. Из-за этого машкино лицо кажется искаженным адской улыбкой. Или гримасой страдания. Второе даже точнее.
– Мне было одиннадцать, – говорит она. – Мы поехали на море. Ну… на наше море. Это недалеко. Потом было смешно. В машину залетел комар. У нас такие большие комары, если ты знаешь. Вот он влетел в окно, забрался куда-то вниз и стал кусать папу за ногу. Папа отвлекся на секунду. Полез, чтобы прибить этого комара, а машина слетела с дороги. Стекло разбилось, и мне перерезало шею… С таким хрустом, я помню… Это было больно. Из горла шла кровь. Я чуть не захлебнулась ею. А кричать не получалось, и дышать не получалось, и от этого было еще страшнее…
Крис рефлекторно закрывает лицо ладошками. Все же она – девочка. Мальчики в таких случаях сжимают кулаки.
– А твои родители? – спрашивает она из-под ладоней.
– Папа сразу умер. Его зажало в машине, он же за рулем был. Меня увезли на скорой, маму тоже. Больше я ее не видела.
Слезы текут по машкиным щекам. Но она упрямо продолжает. Надо же кому-нибудь когда-нибудь это рассказать… до самого конца.
– Их потом похоронили рядом. Ее и папу. Бабушка тогда чуть с ума не сошла… Это все равно случилось, но позже. Она сейчас в специальном санатории, для альцгеймеров. Ее уже не вылечить, можно только поддерживать жизнь… так мне сказали. Она меня уже не узнает. Только пугается, когда видит… без маски… да и в маске тоже. Она все забыла. Но больше у меня никого нет.
– Я у тебя есть, – говорит Крис.
Сейчас она верит в это. Хотя они с Машей знакомы всего пять часов. Иногда так бывает. И, наверно, это лучшее в жизни, что только бывает.
– Спасибо тебе, – говорит Маша. – Ты меня хотя бы… слушаешь. Только не смотри на меня так, пожалуйста. Ну, когда я без маски. Я просто боюсь, что тебе… тоже станет противно.
Крис протягивает руку.
Как можно мягче – подушечками пальцев – проводит по хирургическому шву. Сверху вниз. От подбородка и ниже по машкиной шее.
– Не бойся, – говорит она. – Ничего больше не бойся. Я буду с тобой.
Подушечки пальцев у нее твердые, как у всех гитаристов. И пальцы у нее длинные и красивые. Наверно, это самое красивое в ней. Если не считать песен, которые она пишет. Но ведь их еще никто не слышал.
Маша не отстраняется. Просто опускает голову.
Если не поднимать глаз, то не увидишь, как бледнеет Крис. Больше всего она боится показаться смешной. С ее рыженькой челкой и веснушчатым носом.
– Мне домой пора, – говорит Маша виновато. – Ну, в смысле, в общагу.
Наверно, так и должно быть, думает Крис. Не бывает слишком много чудес в один день. Точнее, в один день и один вечер.
За окном темнеет. Время близится к полуночи.
– Я тебе такси вызову, – говорит Крис.
– Спасибо, – говорит Маша. – Ты супер.
Маша сидит на заднем сиденье. Ей видно лицо таксиста в зеркале. По законам оптики это означает, что и он видит ее лицо.
Ей хочется отсесть подальше, но некуда, и ремень безопасности мешает.
Когда машина тормозит перед светофором, водитель неожиданно улыбается:
– Вот и правильно, что маска носишь. Если платок наденешь, совсем хорошо будет.
Маша стискивает зубы, но он не видит.
– А хочешь, покатаемся? – спрашивает водитель. – Время еще детское.
Маша хмурит брови. Надо бы включить режим девочки-Уэнздей, но он все равно не оценит этого образа.
– Да ты не волнуйся, – говорит таксист. – Давай пересаживайся вперед, поговорим с тобой, туда-сюда. Тебе скучно не будет, я отвечаю. Ты мне еще отзыв хороший напишешь.
Маша молча мотает головой.
– Ты говорить не умеешь?
Маша тянет вниз масочку. Глаза водителя становятся круглыми, как маслины.
– Извини, да? – говорит он. – Я не знал, что ты совсем больной.
А сам что-то вполголоса шепчет, будто молится. Но Маша больше не глядит на него. Возвращает маску на место. Смотрит на экранчик телефона: да, вот они уже и приехали.
За окном ее комнаты – одинаковые многоэтажки. Край неба еще алый, но вверху, в лиловом сумраке, уже мерцают звезды. В Архангельске в это время года светло как днем.
В студгородке у нее отдельное жилье. Чтобы за это заплатить, ей пришлось сдать родительскую квартиру. В восемнадцать это уже можно, и никто не заругает, потому что некому.
Но и возвращаться ей некуда. Она так решила и уже не передумает.
За стеной – обычная комната на четверых. Оттуда доносится глухой шум и голоса. Девчонкам, кажется, весело. Наверно, у них даже есть винчик.
У Маши есть лекарства в тумбочке. Без них ей трудно заснуть.
Ее не беспокоит одиночество, нет. Общительный таксист ошибся. Она не скучает. Она давно не скучает ни о ком.
Ей просто грустно. А это другое.
Крис хочет с ней дружить?
Как странно. Ведь она, Маша, ни о чем подобном не говорила. И не сказала бы никогда. Даже язык бы не повернулся.
Она слишком привыкла к одиночеству.
Блин. Теперь девицы за стенкой взялись кому-то звонить. Визгливые голоса перебивают друг друга.
Вот кому бы исполнять «Валенки».
Маше смешно.
Она выходит в коридор и останавливается у соседской двери. Эх, эх. Конечно, все было бы по-другому, если бы она могла сейчас вот так просто постучаться, потянуть за ручку и войти. Посидеть с ними, поржать, посплетничать про парней-придурков.
Но у нее не получится. Даже пробовать не стоит. К тому же, как представишь их лица, когда они тебя увидят… когда внезапно перестанут смеяться… и даже вежливо пообещают вести себя потише… только бы ты скорее ушла. Чертова уродка в своем наморднике.
Совсем больная, да?
Тут из-за ее приоткрытой двери раздается звонкий бульк, будто кто-то кинул камушек в реку: телефон принял сообщение.
Маша возвращается в комнату.
Нажимает на иконку и слушает голос.
«Маш, привет, – говорит Крис. – Стесняюсь звонить, вдруг не ко времени. Ты нормально добралась? Напиши пару слов, если да. Если не напишешь – значит, нет, и тогда я буду волноваться».
Маша шлет ей эмодзи в виде злобного арабского ассасина в черной масочке. Это как бы автопортрет. Не выдерживает и добавляет сердечко. Крис не обидится.
В ответ приходит гифка с рыжим котиком.
За окном становится еще темнее. Луна появляется на краю неба, и Маше не хочется задвигать шторы. Хочется что-нибудь спеть для этой луны, как поют молодые волки в северных лесах. Маша знает, о чем поют эти волки. О любви и об одиночестве. О том, чего им больше всего хочется: гоняться друг за другом по темному лесу, настигать и уже никогда не отпускать до самой смерти. То ли подружку, то ли добычу, если это не одно и то же.
Маша кусает губы до крови. Лучше бы этого не делать. Она никогда не забудет… вкус крови на губах. Розовую пену из разорванного горла.
Маша закрывает глаза. Вот бы ей это больше не снилось.
Должно быть, таблетки все же действуют. Ее мысли текут неспешно и бессвязно, не цепляясь одна за другую. Это плохо. Никогда не знаешь, куда унесут тебя такие мысли.
Она берет с тумбочки телефон. Но никому звонить она не будет.
У нее тоже есть секрет. Иногда она любит разговаривать сама с собой. Как шутила бабушка: приятно поговорить с умным человеком. Жаль, что альцгеймер сделал эту шутку неактуальной.
Да, Маша любит спонтанные монологи. Чтобы это не выглядело совсем уж шизофренично, она записывает их на диктофон. Так солиднее. Это уже не бред, это автофикшн.
Вот только Маша никогда не переслушивает свои записи.
«Мне иногда кажется, что я живу вместо кого-то другого», – говорит она и умолкает ненадолго.
Ничего, программа уберет паузы.
О проекте
О подписке
Другие проекты