По, Бодлер, Достоевский: Блеск и нищета национального гения

Достоевский, размышляя о природе фантастического у По, проницательно подметил, что фантастика эта не вполне «фантастическая», что значит смело использующая материальные, фактические подробности для создания поистине капризного вымысла, где абсолютно невероятное соперничает с самым что ни на есть реальным2.

Моисей, — столбом света488. Пустыня (wilderness) — это, конечно, Америка, страна, известная своей демократией, а также дидактизмом, материализмом и утилитаризмом — чертами, которые По клеймил, а Бодлер преувеличивал. Последнее неудивительно, если учесть, что антиамериканизм — одно из устойчивых клише французской литературы от Шатобриана, Стендаля и по сей день489. Для Бодлера По в отличие от своих соотечественников не был моралистом потому, что его волновали необъяснимые, иррациональные импульсы человеческой природы; потому, что его творчество не имело никакой цели, кроме самого творчества, со всеми своими апориями и зазорами между добром и злом, знакомым и незнакомым, трансцендентным и жутким, добродетелью и извращенностью490.

В двух основных работах, ему посвященных, — «Эдгар По, его жизнь и творчество» и «Новые заметки об Эдгаре По» — Бодлер видит в По родственную душу именно потому, что По был чужаком и изгоем в собственной стране. Как Моисей, он был гласом вопиющего в пустыне (voice crying in the wilderness) и так же, как