Двадцать лет назад Кэтрин Мэрридейл приехала в Россию собирать материал для своей книги - историко-философской работе о представлениях о смерти в России за последние сто лет. Мэрридейл исходила из предпосылки, что в такой стране как Россия, которая за весь двадцатый век пережила необычайно высокий уровень насилия, должны сложиться свои особые представления о смерти. Ее интересовало, каким образом народ вынес, оплакал и отрефлексировал миллионы смертей, которые сопутствовали нескольким войнам (от русско-японской до афганской), нескольким волнам репрессий и катастрофам (голод, эпидемии, Чернобыль).
Поэтапно рассматривается история смертности и демографическая обстановка от последних лет империи до распада СССР. Автор исследует, как менялось отношение к смерти и восприятия похоронного ритуала в сознании человека, как религиозные ритуалы замещались революционными и обратно к православным корням. Помимо этого, она затрагивает тему утилизации тел, которая особо в литературе не поднимается и считается чем-то самим собой разумеющимся. Вот правительство подавило гражданскую войну, расстреляло 100 тысяч человек, а куда девать тела? Зимой не захоронишь, морги и больницы забиты до отказа, хоронить негде и некому, а ведь смерти еще нужно скрыть. Или вот в краю голодомор, миллионы погибших, из них кто-то умирает прямо посреди улицы, хоронить их некому, у оставшихся в живых элементарно нет сил, единичные случаи каннибализма происходят повсеместно, и у меня как-то не поворачивается язык их осуждать. Или вот в ГУЛАГе узники заняты изнуряющим трудом, питание скудное, в условиях постоянной мерзлоты нет времени и нет возможности хоронить тела.
В таких условиях человек теряет уважение к жизни и смерти, уважение к самому себе. Вся наша история за последнее столетие, от давки на коронации Николая II до афганской войны отмечена печатью горькой истины, что жизнь человека не стоит ни копейки. Царизм продемонстрировал нам, что ни набожность, ни образованность не мешали сильным мира сего поступать с людьми жестоко, обесценивать жизни миллионов людей. Своих врагов мы предпочитали забрасывать собственными мертвыми телами, выходили из войн с победой и с количеством жертв, в несколько раз превышающим потери врагов, и второе при этом нам казалось не таким важным как сам факт победы.
Революция учила нас бороться до последнего, «перешагивать через мертвые тела» и шагать вперед. Отношении к смерти революция унаследовала от ненавистного же ей царизма. Два главных ее вождя взирали на смерть (и даже на смерть своих близких) так же холодно и отстраненно.
Первый председатель ЧК Феликс Дзержинский довольно холодно выразил эту мысль в своем дореволюционном дневнике, который вел в тюремном заключении: “Что же касается чувства, то могу сказать тебе: жизнь наша такова, что требует, чтобы мы преодолевали наши чувства и подчиняли их холодному рассудку. Жизнь не допускает сантиментов, и горе тому, кто не в силах побороть свои чувства”.
В главе «Красные похороны» переход от православных к коммунистическим ритуалам достигает своего логического завершения. Коммунизм сформирован, у него них появились свои лозунги, свои «святые» (погибшие за революцию) и свои праздники - годовщины тех или иных событий. Апофеозом всего этого процесса станет смерть Ленина, чьи останки будут сохранены, как мощи какого-нибудь святого в религиозной конфессии.
Советская власть, стремившаяся разными способами низвергнуть власть смерти, фактически превратила сердце своей столицы, церемониальное ядро своего правительства в могильник. Бунтари, который вскрывали гробы с останками православных святых, теперь ревностно охраняли свою собственную раку с мощами. Они упорно отрицали какую-либо преемственность и связь с религией и с прошлым. Но ирония была очевидна. Империя была возведена на костях святого и при помощи своей самой большой тайны – науки – сохраняла его тело нетленным. Революция, низвергшая религию, отмечала свои главные праздники в присутствии всевидящего отца. Смерть победить не удалось.
Вторая важная тема этой работы – это коллективная память о трагических событиях советского периода, точнее отсутствие этой коллективной памяти. Есть миллионы индивидуальных «памятей», но нет одной общей народной «памяти», которая бы объединяла всех (в том числе и тех, кто не переживал этих трагических событий). Возьму пример из книги, который отвечает и моему опыту. Серии событий известных как Голодомор имеют огромное значение для Украины, они являются частью государственного и социального мифа Украины. Я услышала несколько лет назад, как на украинском шоу талантов провели минуту молчания в память о Голодоморе, что подчеркивало значимость этого события. Однако, «голодомор» не был исключительно украинской трагедией, в те же самые годы пострадали и другие регионы РСФСР, но тяжелее всего пришлось Казахстану, где погибла половина коренного населения. Но у нас в Казахстане эта тема не стоит (и не стояла) ребром так, как это происходит на Украине. Об этом просто не говорят, будто это было чем-то незначительным или обыденным. Конечно, я знаю о голоде из книг по истории, и много кто знает на самом деле, но у нас нет глубинного осознания, нет чувства сопричастности по отношению к этим событиям.
История перманентного насилия вкупе с культурой молчания на территории Советского Союза создало какого-то чудовищного монстра, с которым до сих пор непонятно что делать. Все это напоминает какой-то массовый стокгольмский синдром. Мой собственный дедушка рассказывает о пережитом голоде, а потом произносит тост «Крепка советская власть!» и опрокидывает стопку. Он страдал, но он не хочет никого ругать. Он не хочет слышать про все эти ужасы, потому что если все знать, можно просто сойти с ума. Он не знает, как надо было лучше сделать, и никто не знает на самом деле. Это прозвучит пафосно, но если бы я увидела хотя бы немногое из того, что довелось увидеть им, я бы не знала как жить дальше и зачем жить вообще.
Кэтрин Мэрридейл взяла около сотни интервью у четырех категорий людей в четырех городах России и Украине и обнаружила, что все они желают много говорить, но никто из них не хочет слушать. Среди жертв царит разобщенность. Ей рассказывали о лагерях, расстрелах и голоде, но каждый стремился высказаться, донести свою историю, рассказать «как все было на самом деле» и почему «их страдания» важнее и значительнее, чем у других. Здесь очень показательна серия интервью, где она собирала в комнате для интервью одновременно пять респондентов. Наивная англичанка, наверное, ожидала, что герои будут вместе вспоминать события, находить в воспоминаниях точки соприкосновения, будут сочувствовать и поддерживать друг друга, а в конце обнимутся и порадуются, что Сталина больше нет. Но ничего этого они не хотели, для них Мэрридейл была еще одной докучливой теткой, которая приехала задавать дурацкие вопросы. Все они рассказывали ей уже заученные ими отредактированные эпохой молчания и страха истории (вы и сами такие слышали не раз от ваших родных). Они были неспособны отпустить эту эпоху и сказать ей то, что она так хотела услышать. Кто-то критиковал ее за неудачный выбор метода сбора данных, но по-моему эта неудача показательна и более продуктивна для всей ее работы в целом.
Мэрридейл, следуя западной традиции, проповедовала психоанализ как способ пережить трагические события в жизни. Она хотела заставить тех немногих уцелевших говорить о самом болезненном, вытаскивать наружу самое темное и страшное, забытое и подавленное. Она хотела помочь им справиться с горем, но это было не тем, что им было нужно. Отрицание – тоже способ выживания. Люди, которых она повстречала, не хотели говорить «все о смерти да о смерти», они верили, что их мучения были оправданы, что эти события были меньшим злом, они хотели доказать ей, что они прожили трудную, но неплохую жизнь. Показательна история женщины, отца которой расстреляли, сама она сидела в лагере, но плакала, когда получила медаль из дешевого металла в годовщину дня победы. Медаль забрала у нее чувство вины. «…медаль, символизирующая ее вклад в сталинскую войну, в великое коллективное усилие людей, которые плевали в нее на улице после ее освобождения из заключения, едва ли не самое дорогое ее достояние, которым она невероятно гордится».
И этим мне понравилась это исследование в том числе. Кэтрин Мэрридейл вошла в нее со своей гипотезой, но вышла с другим выводом. Она выводит в самом конце:
Говорить как бывший советский человек и россиянин означает говорить (коль скоро человек выбирает эту субъектную позицию) с позиций безопасности, говорить изнутри культуры долготерпения, выносливости и героизма, говорить на языке “исторической участи”, говорить (при всей возможной иронии) о дерзновении и отваге, которые требуются, чтобы возглавить борьбу за освобождение человечества.
Эта книга из категории сложных и требует сосредоточенного чтения. Это - большое исследование, глубокое проникновение в культуру с привлечением сотни источников западного и отечественного происхождения, мемуаров и живых интервью; которое шло до нас почти двадцать лет. Кроме того, это очень эмоциональная книга, она заставляет не столько узнать, сколько прочувствовать историю своей родины, осознать насколько чудовищный и уникальный опыт пережили наши предки, и дать нам возможность (если мы достаточно проницательны) что-нибудь да вынести.