Это злой мир. Повсюду вздымается пламя ненависти и насилия, повсюду — несправедливость; черные крыла Сатаны покрывают тьмою всю землю. Люди ждут, что вот-вот придет конец света. Но обращения и раскаяния не происходит; Церковь борется, проповедники и поэты сетуют и предостерегают напрасно.
Эта историческая книга читалась, как роман, наполненный фантастическими персонажами и макабрическими пейзажами. «Осень средневековья» - книга упадка и книга детства одновременно, упадка средневековой эпохи и детства современного человека. Атмосфера XIV-XV веков, предшествовавших Возрождению, полна противоречий, сильных эмоций и бессильных жестов. Книга Иохана Хейзинги – это попытка реконструкции духа этой эпохи, который стоит за сухими фактами и датами. Это книга о людях, о том, чем они жили, чем вдохновлялись, над чем плакали и смеялись, во что верили.
Гротеск – самое подходящее слово для конца средневековья, то, что нами сейчас воспринимается как абсурд, было их нормальной жизнью. Это страсть, это двойственность, детская наивность и ужасающая жестокость. Они с одинаковой экспрессией молились богу и потрошили ближнего своего, после чего опять молились богу и плакали в умилении от речей проповедника. «Когда прославленный Оливье Майар в 1485 г. в Орлеане произносил свои великопостные проповеди, на крыши домов взбиралось столько народу, что кровельщик, услуги которого оказались необходимы, представил впоследствии счет за 64 дня работы». И эти же люди с не меньшим воодушевлением бежали смотреть на казни, превращенные в красочный спектакль, в котором безумны были все. Осужденные каялись и ставили себя в назидание, они прощали и в слезах лобызали палачей, а зрители рыдали вместе с ними. Если казнили знатного человека, то обычно это обставлялось с необычайной пышностью, присутствовали все его регалии, богатый ковер на эшафоте означал уважение к статусу казнимого. Наказано могло быть и тело уже умершего человека, так голова мэтра Одара де Бюсси была извлечена из могилы и выставлена на рыночной площади Эдена по приказу Людовика XI. Король так рассердился на своего подданного из-за того, что тот отказался покупать место в парламенте (места продавались богатым буржуа насильно, это был способ пополнить казну). Мало того наглец умудрился еще и умереть вскоре после этого, поэтому разгневанный король в отместку надругался над его трупом.
Дальше...
Вообще, отношение к телу, как живому, так и мертвому в те времена было по нашим меркам диким. С одной стороны, тело считалось презренным предметом, удел которого – тлен. С другой стороны, этому самому предмету придавалось чрезмерно большое значение, особенно, если это тело принадлежало святому или царственной особе. В Средневековье была обычной практика расчленения тел святых и королей для превращения их в многочисленные реликвии, прямо волосы шевелятся от того, что творили эти набожные люди: «До того как тело скончавшейся св. Елизаветы Тюрингской было предано земле, толпа ее почитателей не только отрывала и отрезала частички плата, которым было покрыто ее лицо; у нее отрезали волосы, ногти и даже кусочки ушей и соски».
Как странен этот мир, напоминающий пышно убранное кладбище. Образ смерти витает над ними. В позднем средневековье появился макабрический жанр, это изображения, стихи, связанные с тленностью всего земного, в которых смерть показывалась во всем безобразии тления – пляска смерти. В Париже очень популярным местом было Кладбище невинноубиенных младенцев, где фоне сложенных в груды черепов (тела выбрасывали из могил, чтобы дать место для новых захоронений) и длинных галерей, расписанных макабрическими картинками, читали проповеди бродячие проповедники, назначали встречи влюбленные, бродили нищие и просто прогуливались почтенные горожане.
И как противовес всему этому – невероятная, не знающая пределов пышность. Красота и богатство церквей, поражающих сверканием и яркостью красок, блистательные придворные церемонии, великолепные процессии по время праздников, золото и блеск драгоценных камней. Это одна из самых вычурных эпох. Это поздняя, «пламенеющая» готика в архитектуре, для которой характерен летящий кружевной стиль украшения возносящихся вверх башен, это пестрые витражи, это излюбленный красный цвет, это чрезмерная детализация в живописи, это доведенная до абсурда изысканность этикета, самые невероятные наряды знати, неестественные, неудобные, превращающие тех, кто их носит, в неуклюжих кукол. Средневековому мышлению не была свойственна абстрактность, поэтому все они облекали в зримые образы и наделяли символичностью. Они не понимали середины, их жизнь была какой-то странной пляской между предельной радостью и смертным отчаянием, между зверской жестокостью и слезами умиления. Именно к людям этой эпохи лучше всего относятся слова: «Прости им, ибо не ведают, что творят».
Они не ведали. Они жили в постоянном страхе: насильственной смерти, осуждения, вечных мук. Образ дьявола с распростертыми крыльями парил над их душами, и они не знали, как избежать искушения. Инквизиция, охота на ведьм зародились в XV веке, именно к этому времени все грехи мира персонифицировались в образе Дьявола, он подстерегал на каждом углу, он мог принять любое обличье, даже поманить ложным благочестием. Труды богословов того времени полны ужасов и мерзостей, они не жалеют красок для описания адских мук и дьявольских проделок. Эта бездна засасывает, из нее нет спасения, люди бросаются в церковь и исступленно молятся, они каются, молят о спасении, они бичуют себя, утонченные светские дамы носят под платьем власяницу и спят на голом полу, тираны, пролившие моря крови, предаются посту и молитвам в монастырях. И также внезапно от оплакивания крестных мук Христа и умиления Божьей матерью они бросаются в море страстей и грешат с еще большей силой. Позднему средневековью свойственна какая-то неподдающаяся описанию жадность, жадность жизни, богатств, животного наслаждения, но она не ведет к накоплению. Награбить – и раздать нищим, промотать, раздарить и удариться в новый грабеж, а потом каяться. Они не знают нежности, не ведают тишины и жаждут спасения.
Хейзинге удается передать этот мир со всеми его красками и достичь какого-то гармоничного баланса между беспристрастием историка и личным отношением. Он говорит о жестокости и об ужасах позднего средневековья, но, в тоже время, в его строках сквозит любовь, подобная любви творца к своему творению. Ведь, в каком-то смысле, Иохан Хейзинга сотворил для своих современников и для потомков XIV-XV век заново, он был одним из первых, кто взглянул на историю человека, а не на историю событий. Он оживил тех людей, которые для исторического процесса лишь единицы, включая даже королей, и они исполнили перед нами драму своей жизни. Здесь стоит упомянуть о языке, он так красив и образен, так изящно выражены мысли, так точно обрисованы портреты, что порой это создает просто какой-то волшебный эффект присутствия. Слышен звон колоколов и храп лошадей, ноздри щекочет запах роз, смешанный с тленом, и перед изумленными глазами читающего, как в карнавальной пляске, один за другим проплывают короли и епископы, нищие и богомольцы, прекрасные дамы и их рыцари. Это потрясающая книга, умная, интересная и красивая. Рекомендую всем, кто любит историю.