Мне не хватило разврата и откровенности. В штанах Мусоргского заметны только библейские листки да нотная бумага. Всё это наскучило уже очень давно, приелось до чертей в поповниках. Рисуешь шлюху в клетке так сорви с неё шубку, покажи греховность, колени, нерв и губы. Раскрой надо мной её грудь и глаза. Хочу зарыться между ног Анны Манфред, сдавливая руками её тонкую шею. Поднять кофту трактирной певицы и лицом прижаться к её рёбрам. Запустить пальцы в её рыжие волосы, когда ветер за шторкой царапает окно.
Хотя начиналось все невинно. Молодой офицер бродит ночью по лабиринтам госпиталя, мыслей и чувств. Поскольку роману характерна какая-то… музыкальность пейзажа, первые страницы наполнены тишиной, которая словно символизирует начало мелодии. Звуки осторожных шагов улетают в темноту, окруженную страданиями и стонами больных. По ходу чтения прикидывал, а в чём смысл этого фрагмента? Почему Лукаш знакомит читателя с офицером Модестом Мусоргским именно в госпитале? Два ключевых действия, которые совершает гг. – смотрит на своё отражение и слышит фразу больного. Фраза смертника, как лейтмотив пронизывает страницы, делая их цикличными и… зеркальными. Не говоря о том, что начиная рассказ о любви, логично выбрать для его контекста серые стены госпиталя. Болезненное состояние человека на фоне морозной ночи - подходящее описание для любви, самый лучший разрез на её юбке.
- Эх, Маша, как же так Маша…
Больные, которые лежат на железной койке под простынями, стонут и что-то бормочут. Мне кажется, в этом и заключен тезис романа – путь к любви идёт через страдание, потерю и надежду. Когда дрожат пальцы на клетке, а птица как символ порыва и стремления, отчаянно трепыхается внутри. Для наблюдателя эти волнения рисуются бессмысленными и наивными, но разве тут возможно остановиться? Ощущаешь стук сердца на прутьях. Типичный надлом души, притягивающий чувствующих людей, как сверчков к лампе. В романе 1940 г. веет Достоевским, кстати говоря. Настасья Филипповна и Аглая, словно тени образов Анны Манфред и Лизы Орфанти. Только Рогожина сегодня нет, потому Аня, юная арфянка, вынуждена действовать по наитию, в одиночестве летая по петербургским тротуарам. Модест подошёл к сцене и раскрыл дверцу у клетки. А кто вылетел в трактирную дымку? Иволга или Серафим?
- Вы могли бы поехать ко мне, взять арфу ...
- Зачем же-с арфу?
Это полемика, в своей сути. Распахнул Модест дверцу или закрыл птицу в иной клетке? Ответ где-то там. Но определенно один персонаж позволил другому проявиться. Своеобразное пересечение двух линий на нотной бумаге. Фатальная встреча, которая скорректировала оба вектора, открыла дверь к тёмной реке. Трансформация поплыла по венам к внутреннему мироощущению, омывая канву романа из 130-ти страниц. Каждый раз возникает один и тот же вопрос – как сложилась бы история, если бы эти двое не встретились? Наверное, арфянка так и продолжала бы жить во сне, теряя молодость и голос в трактирах. Модест вернулся бы к Елизавете и, возможно, убедил бы себя, что любит её уже очень давно… А что тут предпочтительнее, чувство обрыва или ощущение ветерка на старой лавке? В моём понимании, только в крайностях особо заметен ритм жизни. Достаточно посмотреть на иволгу – она никогда так не тянулась к вечерней дымке, как в клетке.
Он был побежден, захвачен этим молочно-белым, худым телом, рыжей волной волос, зеленоватыми холодными глазами, равнодушным и послушным бесстыдством.
Особого упоминания заслуживает денщик – Анисим. Этот образ, мне кажется, вбирает в себя обывательские черты "спящих" людей или, так скажем, окружения Модеста. Ключевая характеристика персонажа из вологодской глубинки – частичная глухота. Он творец уюта, спокойствия и чистоты. Почти как забавнейший Захар у Обломова. Денщик варит кофе, накрывает офицера по ночам одеялом и скрупулёзно поддерживает огонь в камине. Правда, тень его окантовки находится вне житейского юмора. По ходу развития сюжетных троп линия Анисима становится темнее, и человек глохнет еще больше. Неплохое такое… предсказание. С другой стороны, являясь частью того социума, Анисим все больше лишается слуха, увеличивая тем самым разрыв между Модестом и обществом. В этом и заключена отчужденность Мусоргского, которая грозит ему превращением в алкоголика Веничку из известного романа.
Он не слышит в Лизе Орфанти музыку Святой Елизаветы.
Почти как в сказке. Офицером налево пойдешь – Елизавету обнимешь. Направо со скрипкой пойдёшь – бесстыдная арфянка соблазнит. А прямо подашься – себя потеряешь. В очередной раз на горизонте маячит итог, нет никакого выбора. Характер определяет тропу, а нарратив героя. Верни человека к камню с надписью, вручи ему тот же пакет чувств, сомнений и воспоминаний… и хомо побредёт той же дорогой, что и в первый раз. Забавности и парадоксы. Выбор уже сделан, остаётся его только осознать, - говорила Пифия. И цикл любви Мусоргского замкнётся фразой - Эх, Аня, как же так, Аня…
По итогу.
Тот случай, когда хочется закинуть в строчку "близость" взамен "секса". Тем не менее бесстыдство арфянки предполагает откровенность другого уровня. Её тела, изгибов и сердечности на страницах не хватало. Модест своими поступками напоминает Мышкина, в каком-то эпизоде он прямо так и говорит – "Зачем я, собственно, иду к Лизе, не надо к ней идти". Зеркальная мысль князя, который шагал к Н.Ф. – "Что же он там сделает и зачем идет?".
Да и сама Анна Манфред отдаёт тенью моей любимой Н.Ф. – "Стыдно вам, когда могли такую девушку, как она, обидеть ... И с кем? С тварью эдакой, как я ..."
Признаться, не читал Лукаша раньше. Да и открывал книгу с опасением. Было ощущение, что страницы ударят сопливой романтикой и лирикой. Сюжет к этому располагал. На деле же все оказалось интереснее. Религиозная составляющая переплетается с музыкальностью, словно Серафим смотрит в глаза Шуберту. Слияние двух женских образов в сумасшествии Мусоргского так и вовсе выглядит шикарным.