Светлой памяти моего брата, Дубинина Владимира Ивановича, художника, поэта, тонкого юмориста, посвящаю.

Автор.

ГЛАВА 1

Синий глаз лежал на асфальте и нахально рассматривал прохожих. И хотя смотрел он, казалось бы, снизу вверх, все равно в его взгляде было что-то вызывающе-высокомерное. Все шарахались от него, пряча глаза, а я – ну вечно вляпаюсь в какую-нибудь историю! – подошла и взяла его в руки. Без век и ресниц этот обычный орган нашего тела выглядел как-то непривычно и даже диковато, как череп без волос, но был такой… теплый и нежный.

«Ну, зачем он мне?» – подумала еще я, но слишком поздно. «Буду твоим третьим глазом!» – вдруг произнеслось у меня в голове.

И не успела я опомниться – как круглый шарик подскочил на моей ладони и с треском вонзился мне в лоб. Я подскочила от удара и… проснулась.

Фу ты! И приснится же такое! Нет, надо прекращать чтение детективов на ночь! А то и во сне уже покоя нет. Я посмотрела на будильник. Было около шести часов утра. Вставать вроде бы еще рановато, но и заснуть нормально уже не получится. Я решила пока не подниматься, а обдумать новую ситуацию, в которой опять оказалась.

В тот день я добиралась домой на метро. Моя «копейка» находилась на ремонте после небольшой аварии. Нет-нет, не подумайте ничего страшного, вожу машину я достаточно аккуратно. Просто, эти мужчины за рулем – сплошное безобразие. Никакого, понимаете ли, такта и уважения к даме. Я ехала во втором ряду и вдруг случайно увидела справа от себя в витрине магазина удивительную шляпку. Вообще-то, я не очень люблю носить головные уборы, но именно эта так бы гармонично дополнила мой ансамбль из плаща и сапожек. Магазин со шляпкой быстро убегал назад, но я резко свернула вправо, чтобы припарковаться у тротуара. И уже мысленно примеряла на себе новый атрибут своего наряда, как вдруг мои уши резанул дикий визг тормозов, и меня резко швырнуло вперед. Голова сильно ударилась о лобовое стекло, но, к счастью, ни то, ни другое не пострадали. Видимо, они одинаковой прочности. Не знаю, откуда взялся тот злополучный «КАМАЗ», но то, что он явно не соблюдал дистанцию, мне было абсолютно ясно. Не буду воспроизводить здесь монолог разъярённого шофера. Что хорошего могут сказать недисциплинированные водители? Помню только, как он ошарашено замолк, когда я спокойно достала из сумочки кошелёк и спросила, сколько я ему должна за причиненный ущерб? Этот грубиян ошалело посмотрел на вмятый зад моей машины, на передок своего железного монстра, кстати, без единой царапинки, потом на меня и попятился назад. Вскочив в кабину, отчаянно газуя, этот горе-водитель умчался, даже не извинившись перед дамой. О шляпке теперь не могло быть и речи.

Так что я снова временно «безлошадная». И пользуюсь, как все простые граждане, общественным транспортом. Можно было бы взять машину у Нади или Владика, но они им самим нужны позарез. Да и, честно говоря, я люблю иногда проехаться «подземкой».

Я стояла на платформе, когда сверху, со ступенек выскочила растерянная, запыхавшаяся девица. Ее белые волосы растрепались, а симпатичное личико с умеренной косметикой сейчас обезобразилось гримасой страха. Она явно от кого-то убегала. Беглянка отчаянно завертела головой, в надежде вскочить в отправляющийся вагон, но – увы! – поездов нигде не было. Девушка забежала за колонну рядом со мной, судорожно выхватила из сумочки записную книжку, ручку и стала быстро что-то писать. Вырвав листок, она забегала взглядом по стоящим на платформе людям. Наконец наткнулась на мои вытаращенные глаза и подскочила ко мне:

– Умоляю Вас, помогите! За мной гонятся! Меня хотят убить! Передайте эту записку по адресу!

Со стороны соседнего перрона донесся шум приближающегося поезда. Девица сунула мне в руки бумажку и метнулась туда. Я посмотрела на свернутый листок. Там прыгающими буквами было написано: «Грибову Петру. Улица Каретникова, 43/68». Из-за колонны я уже не могла видеть эту странную особу. Но вдруг раздался отчаянный крик, затем визг экстренно сработавших тормозов, и начался переполох! Я вместе со всеми ринулась туда. Люди столпились у одного из первых вагонов и живо обсуждали только что происшедшее событие.

– Девушка под поезд попала!

– Она хотела первой сесть!

– Вот молодёжь пошла, нет бы старшим дорогу уступить!

Я сумела-таки пробраться к краю перрона и посмотрела вниз. Там под колесами лежало изуродованное тело моей несчастной незнакомки.

Не помню уже, как я добралась домой, ошарашенная всем случившимся. Но самое странное было в том, что, когда я открыла ту злополучную записку, там такими же нервными буквами был написан полнейший бред – «Цезарь в тесте».

Вдруг раздался негромкий щелчок и завизжал сошедший с ума будильник, который дождался, наконец, своего часа! Он лихо пустился в пляс на прикроватной тумбочке, исполняя свой любимый танец «7-40», радостно вопя от переполнявшей его свободы. Я привычно подскочила в постели, потревожив мопсих (они спят со мной) и уверенным жестом стукнула его пару раз по голове. Он обиженно затих, только четко стало слышно его недовольное ворчание: «Так ты… ты так? Так ты…ты так?». Вообще-то я не то, что люблю, а предпочитаю именно такие, советского типа, будильники. Они способны были поднять на работу любого труженика, спящего мертвым сном после напряженного отдыха. Я специально ездила за ним на «железный рынок» и купила его у пожилого бывалого продавца.

– Бери, дочка, – говорил он мне, – не прогадаешь. Свое отдаю. Мою глухую тёщу- царство ей небесное! – и ту поднимал. Правда, на голову ей выскакивал. Но функции свои добросовестно выполнял.

А современные электронные «пикалки» на меня не действуют. Наоборот, сладостно вплетаются в сюжет моих снов. Например, будто еду я в шикарном лимузине, а мужчины на машинах восхищенно так мне сигналят: «Пи-пи! Пи-пи!»

Я глянула на часы. Без двадцати восемь. Пора поднимать семью.

Для тех, кто еще меня не знает, представлюсь. Зовут меня Евстолья Анатольевна Ламанова. Вообще-то в детстве меня звали Кларой, Ларочкой. Но это была совсем иная жизнь. Мои злоключения начались с самого рождения, потому что я появилась на свет в довольно-таки обеспеченной семье. Если кто-то думает, что это всегда хорошо, то он очень даже ошибается. Да, у богатых нет проблем с деньгами, но полно всяких других забот, о которых даже не подозревают их неимущие собратья. И к тому же я родилась поздним и единственным ребенком. Мой папа, Анатолий Иванович Ламанов, был талантливым и, по-видимому, успешным конструктором. Он постоянно что-то творил, выдумывал, пробовал. И жил в этом своем обособленном мире. Все семейно-бытовые заботы взяла на свои могучие плечи его жена, моя мама. И творчески отрешенный муженек принял это как должное, подчиняясь и следуя ее правилам. Он всецело был поглощен своим делом. Когда у него получалось, папа радовался, как ребенок, и огорчался, когда что-то не выходило. Тогда он озадаченно моргал своими подслеповатыми глазками и обиженно оттопыривал губы.

К отсутствию детей отец относился с пониманием, не делая из этого особой трагедии. А когда в их жизни наконец-то появилась я, он отреагировал на это в своем духе:

– Ты смотри – получилось! Значит, я был все-таки на правильном пути!

Моя мама, Евдокия Яковлевна, в отличие от моего папочки, худосочного, иссушенного непосильным умственным трудом мужчины, была женщиной дородной, со всех сторон выдающейся. Работала она в оперном театре и втайне мечтала о славе примы-певицы. Но, видимо, Бог, когда лепил ее тело, все силы и таланты вложил именно в него, а на остальное уже ничего не осталось. Правда, кое-чего она все-таки отхватила и, надо признаться, отхватила с лихвой. Голосом моя мамуля обладала громоподобным, могучим, но вот с музыкальным слухом вышла явная промашка. Впрочем, она принадлежала к той категории счастливых людей, которые таким мелочам не придают особого значения. Мама совершенно искренне считала, что обладает замечательным голосом. И она имела резон. Не заметить его было просто невозможно. Голос-то у нее имелся, но вот назвать мою мамочку голосистой можно было только с учетом ее глубокого декольте. Как она поступила в консерваторию? Как ее закончила? Семейная история об этом умалчивает. Тайну об этом забрал с собой в могилу мой дед – Яков Моисеевич Иванов, большого размаха человек и тонкий знаток человеческой психологии.

В театре маме доставались эпизодические проходные роли и реплики типа – «Так вот вы где?!» После чего, как правило, наступал внеочередной антракт, так как артисты вследствие этого уже играть не могли. Им надо было снова распеваться, а иногда и просто помыться.

Веря в свою звезду, мама упорно шла к своей цели. Для этого она периодически принуждала руководящий состав театра прослушивать ее на предмет последующего задействования в спектаклях на ведущих ролях. И те вынуждены были соглашаться на экзекуцию, потому что это большое дарование буквально не давало им проходу в узких коридорах театральных лабиринтов.

Ей хорошо давались арии гудка паровоза в степи, крик заблудившегося испуганного животного или восторженная песнь молодого бугая, прорвавшегося в коровник. Но подобных ролей было маловато, можно сказать, совсем не было. А вот партия Офелии или Кармен не получались. Пугались не только партнеры по сцене, но и зрители в зале. Некоторые потом боялись выйти в антракте, а другие, наоборот, делали это слишком поспешно. И назад, как правило, уже не возвращались. Доходило до конфликтов. Игорь Пискунов, знаменитый бас, постоянный театральный Отелло, узнав, что на роль Дездемоны рвётся Ламанова, открыто заявил:

– Только не Евдокия! Иначе я действительно её задушу!

Хотя идея была заманчивой, но руководство театра пошло иным, бескровным путём, и роль несчастной влюбленной отдали другой артистке.

Жажда бурной сценической деятельности немного поугасла в маме, но с моим рождением вспыхнула в ней с новой силой.

«Вот кто осуществит мою мечту!» – решила для себя так и не взошедшая оперная звезда с первых же минут моей жизни. Но – увы! – Бог обделил этим талантом и меня. Если все нормальные дети при рождении кричат во все горло «Уа-уа!», то я пищала по-поросячьи «Уи – уи!». Короче, подложила маме свинью. Но светлая мечта сделать из меня знаменитую артистку не покидала маму и в дальнейшем.

Когда встал вопрос о моем имени, папа, работавший в системе ракетостроения, загорелся идеей назвать меня Катюшей. Но маме не очень понравилась ассоциация, связанная с ракетной установкой, и она грудью встала на защиту мирного имени своего ребенка. Папа грустно глянул на эту грудь и уступил. Клара – так звали маму моей мамы. Ничего против своей тещи Анатолий Иванович не имел, тем более, что к тому времени она уже умерла. Да и в бытность свою членом его семьи не очень докучала погруженному в свои дела зятю, а, наоборот, принимала посильное участие в создании семейного уюта.

Я росла хилым худосочным ребенком. И как ни старалась мама, видевшая во чревоугодии один из своих смыслов жизни, впихнуть в меня килограммами всевозможные яства, я ничуть внешне не менялась. Видимо, телесной конституцией я удалась-таки в папу. И потому была худая, как партизанская лошадь. Так как-то сказал про меня соратник отца, седой старикашка, испытавший, наверное, на себе все тяготы и лишения партизанской жизни.

Сказать, что в детстве я болела, это ничего не сказать. Вирусы и бактерии визжали от восторга, увидев меня. И, как эстафетную палочку, передавали из уст в уста. Мой нос напоминал старую незаживающую рану, из которой постоянно что-то сочилось. То ли это был хронический ринит, то ли аллергия на мою зажиточно-неблагополучную жизнь. Педиатр Майя Самсоновна, занимавшаяся моим здоровьем, а вернее, моими болячками, вызванная на очередное проявление моего катара невесело ухмылялась:

– Что, опять «клара верхних дыхательных путей»?

В школе я ни с кем не дружила, наверное, потому, что бывала там редко. Да вы и сами знаете, как относятся дети к слабакам. Но иногда они проявляли ко мне уважение:

– Слышишь, Ларёк, двадцатого у нас контрольная, ты уж не подведи – явись. Надо пару раз на уроке в обморок упасть.

А еще я любила петь. Это единственное, чем я удалась в маму. Ну, «петь» – это громко сказано. Я не пела, а пищала. Причем мой писк имел нехорошую особенность проникать во все уголки нашей большой квартиры. И бывало папа, вообще-то относившийся ко мне трепетно, выскакивал в ужасе из своего кабинета, держась за голову:

– Ларочка! Солнышко! Я тебя умоляю, займись делом, поиграй лучше в куколки.

– А я и играю, – невинно отвечала я. – Это я ей пою колыбельную песенку.

– Боже! Я думал, что летит снаряд и сейчас как грохнет! – растерянно говорил отец. – Дусик, уведи ребенка, я работаю!

И мама, нашептывая мне непреклонные заповеди о том, что, когда папа работает, ему нельзя мешать, вела меня на кухню. И там залепляла мой рот пирожными, чтобы оттуда – не дай Бог! – снова не вырвался звук, так напугавший нашего хрупкого ракетчика.

Вообще-то, в нашей семье существовало железное правило: если папа дома – петь категорически запрещалось. Конечно, это было сурово, но мама помнила, как однажды, когда она дала волю своему таланту, наш конструктор невольно сделал ошибку в своих расчетах. И ракета полетела совсем не в том направлении. Приезжал генерал и лично просил уважаемую Евдокию Яковлевну в целях укрепления обороноспособности нашей страны и усиления безопасности граждан воздерживаться впредь от проявления своего редкого по воздействию дарования. Мама, как могла, терпела, но иногда – часто это бывало летом у нас на даче в Соловьёво – устремлялась, переполненная чувствами, в лес (на певческую охоту, как говорил папа) и там облегчалась от голосового воздержания. И, как правило, возвращалась домой не с пустыми руками. Это были лесные птицы, получившие разрыв сердца от звукового воздействия. А однажды даже пришлось вызывать «скорую помощь», так как наш соловей-разбойник (по определению папы) не заметила за деревьями группу невинно отдыхающих людей. Причем, врачи впоследствии отмечали особенность воздействия маминого голоса. Он каким-то образом резко активизировал бактерии, вызывающие бурное послабление кишечника.

Червь ущемленного самолюбия постоянно донимал маму. И хотя она понимала, что певицы не выйдет и из меня, это отнюдь не мешало ей видеть во мне будущего выдающегося музыканта. А поскольку процесс этот длительный и требовал развития музыкальных способностей еще с детства, то мои страдания, как вы догадываетесь, начались достаточно рано. Сначала надо было решить принципиальный вопрос, какой инструмент в будущем принесет славу ребенку? Мама, как человек практичный, решила испробовать всё, начиная от губной гармошки и кончая роялем. Но поскольку я была существом слабосильным и подолгу не могла удерживать тяжелые предметы, то от больших по размеру инструментов пришлось отказаться сразу. В ходе эксперимента мне несколько раз больно прибивало пальцы крышкой пианино, и я панически боялась прикасаться к клавишам. А однажды меня даже привалило контрабасом, пока моя няня Соня ненадолго куда-то отлучилась. И если бы не издаваемый мною отчаянный писк, то есть звук совершенно не свойственный данному инструменту, никто бы не догадался заглянуть под мирно лежащую большую скрипку. В ходе музыкальных выборов мама все больше стала склоняться к щипковым инструментам, чтобы я сама могла в будущем аккомпанировать своему пению. Но папа втайне, наверное, желая под благовидным предлогом перекрыть выход моим певческим потугам, вдруг начал вести сладкие разговоры о милозвучности духовых инструментов: флейты, кларнета, саксофона. На удивление, мама быстро с ним согласилась. В конце концов, остановились на кларнете, что тоже имело для меня негативные последствия. Меня постоянно донимали по этому поводу. Вы помните, конечно, скороговорку «Карл у Клары украл кораллы, а Клара у Карла украла кларнет». Каких только вариантов на этот счет я ни наслушалась. И – «Карл у Клары украл доллары», и – «Клара у Карла украла кларнет, а Карл у Клары наклал в клозет». И так далее до бесконечности. Но, тем не менее, в будущем игра на этом инструменте стала моей профессией. Я окончила консерваторию и одно время даже концертировала вместе с оркестром. Но особым талантом, как вскоре выяснилось, в этом деле я не блистала. И тем более частое мое отсутствие на репетициях в связи с постоянными болячками переполнило казалось бы бездонную чашу терпения нашего дирижера. И мне пришлось уйти. Но мама, как ни странно, этому особо не огорчилась. К тому времени наш папа уже отошел в мир иной, и она считала своим долгом окончательно устроить меня в жизни, то есть удачно выдать меня замуж. Я, к сожалению, из гадкого Утенка не превратилась в прекрасную Лебедь, а стала, как и следовало ожидать, гадкой Уткой. При росте около ста семидесяти сантиметров, я была тощей, как гоночный велосипед, весом едва перевалив за пятьдесят килограммов. И там, где у женщин обычно бывают округлости, у меня были незначительные припухлости. А вот с ногами, вернее, со ступнями, творилось что-то невообразимое. Они вытягивались, как лыжи, и их размер приближался к моему весу. Да еще моя манера ходить давала полное основание няне Соне говорить мне:

– Ларочка, не шлепай ластами, ты же не Ихтияндр!

Но даже в таком тщедушном теле имелось сердце, и его тоже одолевали чувства. Однако Коля Гущин, мой сокурсник по консерватории, к которому я питала слабость, заявил мне откровенно:

– Знаешь, Ларец, ты человек хороший, но я – мужчина, а не собака. На суповой набор не бросаюсь.

И я поставила на себе крест. Но мама была обо мне иного мнения.