© Иван А. Алексеев, 2018

ISBN 978-5-4490-2130-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ЛЕБЕДИНОЕ ОЗЕРО

«Выйди из мрака, взгляни: весь в лучах, светится день!»

Р. Вагнер «Зигфрид»

1 Супруги

Театр строили долго и дорого. Пафосный проект, скроенный по столичным меркам, трудно укладывался в провинциальный масштаб. Часто замиравшую стройку, тянувшую из казны серьёзные деньги, завершали дважды: в последний год президентства Дмитрия Медведева и, спустя год, – при вернувшемся Владимире Путине. Посмотреть, каким получился театр, приезжали оба президента, что лучше всего говорит о масштабах преодоленных трудностей.

Первоначально выделенные на строительство средства закончились через два года активных работ. За это время на насыпанном земляном холме размером с футбольное поле уверенно поднялась, доминируя над городскими кварталами, громадная монолитная конструкция без окон и дверей, чтобы надолго замереть в недостроенном обличье, подвигнув местную публику наречь будущий храм искусства «рейхстагом». Ведущие на холм каскадные лестницы с широченными ступенями и площадками для фонтанов, строго очерченные стены размахнувшегося вширь и ввысь здания, арочные оконные проемы без стёкол, многочисленные башенки в готическом стиле на уровне частично собранной крыши были весьма красноречивы – чем не образ полуразрушенного немецкого парламента в победный для русских год?

Дополнительной причиной явления иноземного прозвища стало уничтожение парка, на месте которого развернулась строительная площадка. Хоть парк был старый, запущенный, с неухоженными, больными и пропадающими вязами, тополями и акациями, но родной, привычный и очень нужный в летний зной. И вот спасительную зелень повырубили, устроив пустыню с растущей посередине махиной, назвать которую русским словом не поворачивался язык.

Впрочем, ко всему привыкаешь, свыклись и с «рейхстагом». К тому же оказалось, что с прозвищем поспешили. В завершённом виде сурово величавое здание украсило и осовременило цепляющийся за землю район с рядами скучных пятиэтажек и старыми улицами купеческих когда-то домов из осыпающегося красного кирпича, перемежающихся с крепко осевшими в землю замшелыми деревянными развалюхами, частью порушенными и сожжёнными. Протяжённое, величественное, прочно укоренившееся, облицованное белой плиткой, с рядами стройных арочных окон, с двускатной мансардной крышей в виде ломаной поперёк в двух местах зелёной пилотки, с примыкающими к ней по углам узкими башенками с четырехгранными острыми куполами, и, на четыре стороны света, другими башенками, приземистыми, широкими, под зелёными панамами, – здание это будило в душе разные мотивы, от имперских до родных татарских. Перестало ему подходить немецкое имя. Ну и ладно, что перестало, ну и хорошо.

Смирились горожане и с гибелью тенистого парка. На его месте теперь был новый – открытые солнцу и ветрам зелёные газоны, дорожки из тротуарной плитки и асфальта, окружающие театр и ведущие к нему. Вдоль дорожек – скамеечки. И радующая глаз подстриженная газонная травка, приготовленная для демократичных музыкальных мероприятий на свежем воздухе.

От городских улиц с вездесущими автомобилями парк огородился железным забором и охранниками в будочках на воротах. Вдоль границ сели рядком молодые липы и акации, с одинаково аккуратно подстриженными кронами-шарами, как будто одетыми на прямые, без веток, стволы. В одном из углов парка устроилась детская площадка с героями русских сказок – тут и избушка на курьих ножках с бабой Ягой, и гуси-лебеди, и водяной, и богатыри, и Змей-Горыныч, и сестрица Алёнушка с братцем-козлёночком. В целом, парк превратился в удобное местечко для цивильных прогулок, с детьми и без оных, и для модных катаний на велосипедах и роликах от мала до велика. Ещё бы тенистых аллей сюда добавить, но и так не дурно получилось – «модно, стильно, современно».

В театр быстро подобрались труппа и достойный репертуар. И неизбалованный искусством провинциал с удовольствием пошел на оперы и балеты, позабыв недавние причитания о том, что и зрителей тут будет не набрать, и артистов своих нет, а приезжие будут из числа ненужных или провинившихся, то есть не очень хороши.

Несколько раз в свой прошлогодний отпуск, проезжая вечером мимо парка, Краснов видел ручейки нарядных горожан, стекающиеся с разных сторон к подножию холма, поднимающиеся по ступенькам, мимо работающих фонтанов, к театру, и манящие его присоединиться.

Тогда у него не сложилось, но желание осталось и даже укрепилось, благодаря всплывшим из потаённых глубин памяти многослойным обрывкам старинных настроений и эмоций.

Тут было, во-первых, что-то ещё дошкольного времени, когда он любил петь, и мама решила, что сыну надо ставить голос. Вспыхивали на мгновение и рассыпались картинки, где какой-то заслуженный дядька извлекал ноты из пианино, а он пытался их повторить. И где он ждал за дверью, пока дядька поговорит с мамой после прослушивания, уже зная то, чего мама ещё не знала – что у него нет ни слуха, ни голоса. И как хотелось потом петь, а он не мог, потому что люди без слуха и голоса не могут себе это позволить.

Через круг огорчений пробивались картинки, в которых он всё-таки нарушал сложившийся в детстве запретительный императив. Бывало это исключительно в состоянии подпития – давно, когда Краснов выпивал. Для излития переполняющих нутро чувств песня лучше слов, а в пении забывающей о разуме душе вполне достаточно силы голоса и натурального старания. Поэтому, подвыпив и осмелев, Краснов с удовольствием поддерживал запевалу, старательно вытягивая звуки и дыша полной грудью, чтобы не задохнуться, – получалось у него лучше многих.

Ещё в его картинках были вспышки ночных дежурств в московских подворотнях, когда он помогал «держать» очередь за театральными билетами. Благодаря ночным бдениям, малая часть билетов, выделявшаяся для свободной продажи в кассах московских театров, вся уходила студентам соответствующих институтов, наделённых негласным правом. Для этого требовалось контролировать порядок, охранять «правильную» очередь от непонимающих граждан, рвущихся в кассу, и от беспредельщиков из других институтов, силой пытающихся «поломать» её и устроить незаконную свою.

Дежурным за успешное дежурство полагалась пара билетов. Причём, упросив «бригадира», можно было попасть не только в «свой», но даже в другой театр первой категории – в Большой, например, или на Таганку. Но надо было суметь попросить. Перебив отговорки, которые были всегда наготове: «Зачем тебе это? Что там смотреть? Женские ножки – это понятно, но целый спектакль выдержать – на большого любителя. А опера? Что поют? – не поймешь, к чему и о чём. Да и билеты туда могу дать только на балкон последнего яруса, а тут я тебе партер предлагаю, хорошие места – не дури». В итоге репертуар «своего» театра Краснов освоил, а вот в Большом не был, – и жалел потом, что не был, слушая мамины рассказы.

Мама рассказывала, как в пятидесятые и шестидесятые года в их город приезжали на летние гастроли театры из Москвы и Ленинграда, и сколько хороших спектаклей она тогда посмотрела. Видела замечательных молодых артистов, называла фамилии, известные её поколению и забытые следующим. Для Краснова единственным знакомым именем была Плисецкая. Мама видела эту балерину в «Лебедином озере», в то время, когда о ней говорили, как о восходящей звезде.

Гастрольные спектакли давались в летнем театре парка Аркадий, вдоль дорожек которого замерли окрашенные «серебрянкой» скульптуры животных, и где были любимые детьми колесо обозрения, комната смеха и другие обычные советские аттракционы.

Память Краснова хранила смутный сказочный образ облюбованного гастролёрами и в одночасье сгоревшего деревянного театра.

По узким дорожкам с щербатым асфальтом, меж долговязых вязов и гибких акаций с побеленными стволами, мимо серой потрескавшейся земли без травы под деревьями, маленький Вова спешил к центральной площадке парка Аркадий, где стоял потемневший от времени терем. У терема были островерхие башни по краям, а снаружи его окружали словно висящие в воздухе ярусы с резными перилами и скрипучими лесенками. Внутри театра мальчик не был, видел его только снаружи, так и запомнил.

Сегодня на том месте железобетонная конструкция «под старину», с претензией на имитацию бывших лесенок и ярусов, но очень уж они тяжелы и громоздки на вид. Да и весь новодел груб – былой лёгкости и загадки у здания нет, вместо них основательность и прямолинейность крепости. Современные театры и классический репертуар эту сцену не полюбили (или она их не полюбила?). Пользуют её, пытаясь собирать аншлаги, толстосумы от популярной музыки…

Деревянный театр сгорел раньше, чем Краснов подрос до требуемого для посещения спектаклей сознательного состояния. А потом его мама перестала быть театралкой. Так совпало, что после пожара хорошие театры переключились на заграничные гастроли, а для «нехороших» у мамы не было ни денег, ни желания.

В то время они остались одни. Вдруг и насовсем, как объяснила мама своему девятилетнему сыну, уехал в другой город дядя Лёша, который много лет забирал Вову из садика и младших классов школы и был с ними почти каждые выходные.

С дядей Лёшей им было весело. Он водил их в кино, угощал мороженым, летом возил на машине отдыхать на речку, учил Вову играть в футбол и ловить рыбу. За городом мама бегала с Володей наперегонки, часто улыбалась, и уголки её губ не клонились горестно к земле.

У Краснова покраснели уши, когда он вспомнил, как пытался тогда по реакции чужих людей понять для себя место дяди Лёши в их семье. Маленьким он не стеснялся заговорить со взрослыми. Особенно за городом и с парой из дяди и тёти, занимающихся понятным ему делом, – той же рыбалкой, например. Он спрашивал у дяди и тёти, где они живут, и есть ли у них дети, а между вопросами и ответами рассказывал, что его папа поругался с мамой, когда Володе было три года, и ушёл жить отдельно. Говорил ещё, что они с мамой тут отдыхают вместе с дядей Лёшей. Рассказывал про большого судака, которого поймал дядя Лёша, про подаренную сетку, которой Вова ловил мальков, про то, как дядя Лёша опустил эту сетку около кустов и, выждав, вытащил в ней столько рыбок, сколько Володя не смог наловить за весь день. Рассказывая, он смотрел бесхитростными глазами на взрослых, угадывая по выражениям их лиц, хорошо для них с мамой то, что у них есть дядя Лёша, или нет.

Что Володя уразумел для себя в итоге, осталось его детской тайной, но маму он никогда ни в чём не винил. Напротив, был благодарен ей за то, что она не только заставляла его учиться, но и не мешала мечтать, принимая его решения как должные. Со слезами и надеждами проводила окончившего школу сына в Москву.

Вот как она его тогда отпустила? Ведь понимала, что сын не вернётся. Отучится, останется работать в своём далёке, женится, и хорошо, если будет приезжать к ней раз в год, являться, как ясное солнышко, – даст бог, с внуками…

Как он мог не любить маму, всегда помогавшую ему, если знал другие истории и других мам-одиночек? Первая – соседка по дому, другая – сотрудница, третья – знакомая. И женщины-то все хорошие, правильные, и сыновья им под стать – спокойные, непьющие, образованные и вроде бы самостоятельные. Вроде бы – ключевое слово, потому что как жили эти мужички с мамками, так и живут. Им под сорок уже, а женаты они не были и вряд ли женятся – вот, где беда!

Жена Краснова подозревает в голове свекрови тайные помыслы и интриги – зря. Все хитрые свекровины мечты были о талантах сына, которые она боялась не распознать, о его будущих успехах, какими могла бы гордиться в старости. Обычные мечты любой мамы. А то, что она пристроилась в итоге к семье сестры и нашла общий язык с племянниками, детей которых нянькала, как своих внуков, и которые заботятся о ней теперь, как о маме, – то что в этом плохого, и что ей было делать одной?

Очень уж супруга Краснова обидчива. Кажется ей, что племянницы для свекрови ближе сына. Обидно, что и родные, и двоюродные внуки любимы старушкой одинаково. Что любит она высказаться, не подумав, а слова её частенько задевают за живое.

По молодости Краснова терпела обиды, а теперь не хочет. И вроде бы обычная история отношений свекрови и невестки, когда обе или хотя бы одна – стервы. Но ведь не стервы обе. И всегда хотели родниться. Надо было Краснову им как-то помочь, но откуда он знал, что надо, а главное – как? И вот не сложилось, а теперь, по накопленному, уже не сложится. Остаётся терпеть, всем троим, а Краснову – вдвое, потому что принимать ему приходится с обеих сторон.

Обида на свекровь была только одной строкой в лыку, малой толикой большой обиды Красновой на супруга, составленной за много лет. Обида на мужа уже давно портила их отношения и в представлении Краснова была похожа на разросшуюся раковую опухоль, которую надо оперировать, но страшно трогать. Каждый из супругов много раз пытался лечить её так, как считал правильным, то есть объясняя очевидную неправоту партнёра, и делал только хуже обоим. Доверие оборачивалось подозрительностью, а любовь безразличием, переходящим в ненависть. Были у них и жуткие скандалы, и бессонные ночи, способные разрушить совместную жизнь. Краснов не знал наверняка, почему супруга ещё держится его, заклиная, что жизнь ей не мила, но твёрдо знал, почему держится её сам.

Конечно, он знал, что виноват перед ней. Не дай бог мужчине слышать от женщины то, что слышал он. Раз слышал, то виноват. Но не в том, в чем она его обвиняла.

Она решила, что он не любит её и никогда не любил. Что он женился на ней оттого, что ему надо было жениться, а не по любви, и потому обманул. И что этот обман ей стал очевиден, когда дети выросли, и у неё оказалось достаточно времени спокойно подумать над тем, что было и что будет. Подумать о том, что он говорил и обещал ей, и что говорили ей его родственники. О том, что все и всегда ее обманывали и использовали. Что никому она не стала своей, и что так дальше продолжаться не будет.

Не отыскав хорошего в прошлом и страшась будущего, она выплёскивала своё отчаянье на мужа. Краснов слушал, как дрожал и срывался на крик её голос, как сыпались из уст страшные проклятия в его адрес, слушал и терпел, потому что когда силы покидали её, и она падала в изнеможении на диван, жалко было жену до слёз. Супруга почти выла по себе, исполнившей всё положенное и больше не нужной, и призывала смерть, чтобы никому не быть обузой, а он видел сквозь сотрясающееся редкими судорогами погрузневшее тело доверившуюся ему хрупкую девочку, которой досталось слишком мало тепла. Как мог, он пытался успокоить жену и взять в руки себя, потому что должен был терпеть, не прогибаясь под невидимое, бесформенно разлитое в воздухе, чёрное и неуловимое зло, пробуждающее ненависть, – зло, которое он подпустил в свою семью в силу собственной слабости и легковесного отношения к женским проблемам.

Краснов терпел, потому что не хотел идти на поводу чуждой ему незримой силе, овладевшей всеми средствами воздействия на людей и навязывающей с их помощью вроде бы простые решения. Сложившаяся общественная тенденция была для него очевидной – всё вокруг говорило о том, что легче и покойнее жить одному и для себя. Но для него это было очевидной неправдой, на которую покупаются слабые люди. Он не хотел осуждать тех купившихся, кого не знал, или кто был моложе него. Ему было достаточно примеров умудрённых жизнью ровесников – друзей и знакомых, поддавшихся искушению.

Он видел, как десятки лет жившие вместе люди, преодолевшие бытовые трудности, родившие и воспитавшие детей, решали вдруг, что жили неправильно, ущемляя свои законные желания, вроде как в неволе. И как они использовали появившиеся, словно по заказу, возможности круто поменять свою жизнь, – одни разводились, другие «временно» разъезжались и разбегались, чтобы отдохнуть друг от друга, третьи начинали больше любить себя и свои желания.

Но получили ли они то, на что рассчитывали? Счастьем там и не пахнет. Покой? Скука от него смертная, кому он нужен? И даже свобода их казалась ему фиктивной – свободой, замешанной на тоске одиночества. Всё равно ведь привычно толкутся друг возле друга, только с ожесточёнными сердцами.