— В закрывшиеся глаза не входит солнце... но мы распорем закрывшиеся глаза…
Распороть закрывшиеся глаза и влить туда расплавленное безумие революции...
Этот мир - лишь лабиринт из глобусов, черепов и мертвых цветов, с которых, помахивая пестрой метелкой из петушиных перьев, смерть сдувает пыль. Кошмары прыгают вокруг, как котята. Оранжевое солнце катится по небу, как отрубленная голова. Лунный блеск струится по мертвым ногам, торчащим врозь. Обведенный кровавым нимбом заката скачет всадник Апокалипсиса... а, нет, просто опальный начдив конармии.
У очкарика с плохим вкусом, писаришки с неодолимой мечтой писательства скрипит и течет сердце, обагренное убийством гуся. Отстраненный безоценочный наблюдатель? "Или", как говорят в Одессе. Писарь ада по найму. Внутри кого кто-то безостановочно кричит, вынуждая снова и снова заглядывать в чужие письма, в мертвые (уже или вскоре) глаза, набрасывать влюбленным карандашом портреты из нескольких определяющих черт, вести репортаж прямо из шестого круга, с огненной могилы лжеучителей. Революционер-еврейчик, которому хватает сердца в кровавом месиве жалеть и своих, и гоев, и жертв, и палачей. Что ему до "благовонной ярости Ватикана"? Его - "Ассирия и таинственное тление Востока на поросших бурьяном волынских полях". Его - "суббота, юная суббота [что] кралась вдоль заката, придавливая звезды красным каблучком". Вместо того, чтобы "смотреть на мир, как на луг в мае, по которому ходят женщины и кони" - "израненный истиной и веденный местью", он овладевает "простейшим из умений - умением убивать человека".
Почему это так важно - запомнить и рассказать? Почему не спасает хмельное забывание? Кто возложил на него эту обязанность - выхватывать из пожара гражданской войны обличья, картины, чужие неотправленное письма: "на органе рядышком уселись музы в пестрых ватных шарфах и подкованных немецких башмаках"; и "блудница из Магдалы, хилая и безумная, с танцующим телом и впалыми щекам"; и "опальный начдив четыре, сражающийся в одиночку и ищущий смерти"; и отец, который пытает сына, и сын, который пытает отца, и третий, младший сын, который пишет обо всем этом до матки; и нетронутая насилием баба с солью; и художник, пишущий всех деревенских в образе святых (а "враг заказчика может быть изображен в образе Иуды Искариота, и за это добавляется лишних десять злотых")... и взгляд собачьих, трусливых, влюбляющихся глаз клячи...
Любые болевые пороги пройдены, сметены цунами конной дивизии, не осталось никаких перегородок между добром и злом - не первозданный хаос возможностей, а апокалиптическое месиво всего, не подлежащего ремонту. Какими словами описать безумие? Язык - это ведь упорядоченная структура (не верите - полистайте словарь Зализняка). Боль, и красота, и уродство, вычурные, броские безвкусные метафоры, нагромождение высокого и низкого, провинциальное просторечье, вывернутые наизнанку идеологемы - все сразу, фаршем, и в этом фарше перекручено и твое сердце, автор, и твое, читатель. Плохой вкус ярких спецэффектов - да, это жизнь перед лицом смерти, она любит дешевые спецэффекты.
Розовые жилы тлеют в белом камне фронтона, а на вершине - колонны, тонкие, как свечи. "Он был полон света, этот костел, полон танцующих лучей, воздушных столбов, какого-то прохладного веселья"... Столбы солнца в барочном храме, кучи парчи и шелка, звуки органа под пьяными пальцем... и "тело Сашки, цветущее и вонючее, как мясо только что зарезанной коровы, заголилось, поднявшиеся юбки открыли ее ноги эскадронной дамы, чугунные стройные ноги"... и фигура Христа, от которого невольно отшатнулся казачок... Невыносимый контраст красоты и мерзости в жути гражданской войны. А ведь этот очкарик и в людях видел эти столпы света и мрака, нимбы и мерзость, и вытаскивал все, и слогал в своем сердце, в твоем сердце... Как можно было сохранить рассудок во всем этом? Как можно было взять и просто записать вот это так, как было, с деталями, цветами, запахами? Как можно было бы это забыть?..
За двадцать лет я забыла тяжесть этих страниц, мое сознание отвергло насилие и боль, но через двадцать лет я несу образ еврейского "принца" (почему - принца?.. не знаю, но это так точно), я так ярко видела его тогда... и сейчас. "Он умер, последний принц, среди стихов, филактерий и портянок"... Умерло что-то невозвратное. Как можно было пережить это все не просто свидетелем, а участником?.. И сколько, сколько еще надо записать... Ведь последние строки последней зарисовки, внезапный дальнозоркий пророческий взгляд "очкарика", который охватывает и прошедшее, и будущее - немая жуть: "Я ужаснулся множеству панихид, предстоявших мне".
Па-беларуску першатэкст, як заўсёды...
Тутака...
Распароць заплюшчаныя вочы і ўліць туды расплаўленае вар'яцтва рэвалюцыі.
Гэты свет - толькі лабірынт з глобусаў, чарапоў і мёртвых кветак, з якіх, памахваючы пярэстай мяцёлкай з пеўневых пёраў, смерць здзьмувае пыл. Кашмары скачуць вакол, як кацяняты. Аранжавае сонца коціцца па небе, як адсечаная галава. Месяцовы бляск струменіць па мёртвых раскірэчаных нагах. Абведзены крывавым німбам захаду скача вершнік Апакаліпсісу... а не, проста апальны начдзіў конарміі.
У акулярыка з дрэнным густам, пісарышкі з неадольнай марай да красамоўства рыпіць і цячэ сэрца, абарвоўленае забойствам гуся. Адхілены безацэначны назіральнік? "Ілі", як кажуць у Адэсе. Пісар пекла па найме. Унутры каго штосьці безупынна крычыць, змушаючы зноў і зноў зазіраць у чужыя лісты, у мёртвыя (ужо ці неўзабаве) вочы, накідваць закаханым алоўкам партрэты з некалькіх вызначальных рысаў, весці рэпартаж наўпрост з шостага кола, з вогненнай магілы лжэнастаўнікаў. Рэвалюцыянер-габрэйчык, якому хапае сэрца ў крывавым месіве шкадаваць і сваіх, і гояў, і ахвяраў, і катаў. Што яму да "благовонной ярости Ватикана"? Ягоныя - Асірыя і таямнічае тленне Усходу на парослых бур'янам валынскіх палях. Ягоная - "субота, юная субота кралася ўздоўж захаду, прыціскаючы зоркі чырвоным абцасікам". Замест як "глядзець на свет, як на луг у траўні, па якім ходзяць жанчыны і коні" - "зранены ісцінай і ведзены помстаю", ён аваловае "найпрасцешым з уменняў - уменнем забіваць чалавека".
Чаму гэта так важна - запомніць і апавесці? Чаму не ратуе п'янкое забыванне? Хто ўсклаў на яго гэты абавязак - выхопліваць з пажару грамадзянскай вайны абліччы, карціны, чужыя неадасланыя лісты: на аргане побач паселі музы ў пярэстых ватных шарфах і падкаваных нямецкіх чаравіках; і блудніца з Магдалы, хілая і шалёная, з целам у танцы і запалымі шчокамі; і апальны начдзіў чатыры, які б'ецца адзін і шукае смерці; і бацька, які катуе сына, і сын, які катуе бацьку, і трэці, малодшы, які піша пра ўсё гэта да маткі... і погляд сабачых, баязлівых, закаханых вачэй канякі...
Любыя болевыя парогі пройдзеныя, змеценыя цунамі коннай дывізіі, не засталося ніякіх перагародак паміж дабром і злом - не першародны хаос магчымасцяў, а апакаліптычнае месіва ўсяго. Якімі словамі апісаць вар'яцтва? Мова - гэта ўпарадкаваная структура (не верыце - пагартайце слоўнік Залізняка). Боль, і краса, і звыродства, вычварныя, кідкія безгустоўныя метафары, нагрувашчанне высокага і нізкага, правінцыйнае прастамоўе, вывернутыя вонккі ідэалагемы - усё адразу, фаршам, і ў гэтым фаршы перакручанае і тваё сэрца. Дрэнны густ яркіх спецэфектаў - але, гэта жыццё перад тварам смерці, яно любіць танныя спецэфекты.
Ружовыя жылы тлеюць у белым камені франтона, на вяршыні гараць тонкія, як свечкі калоны. "Ён быў поўны святла, гэты касцёл, поўны прамянёў у танцы, паветраных слупоў, нейкай прахалоднай весялосці"... Слупы сонца ў барочным касцёле, кучы парчу і шоўку, гукі аргана пад п'янымі пальцам... і "цела Сашкі, у квецені і смуродзе, як мяса толькі што зарэзанай каровы, загалілася, паднятыя спадніцы адкрылі яе ногі эскадроннай дамы, чугунныя зграбныя ногі на прастоле"... і фігура Хрыста, ад якога міжволі адхіснуўся казачок... Невыносны кантраст хараства ў жудасці грамадзянскай вайны. А гэта ж акулярык і ў людзях бачыў гэтыя слупы святла і змроку, німбы і гідоту, і выцягваў, і складаў у сваім сэрцы, у тваім сэрцы... Як можна было захаваць розум ва ўсім гэтым? Як можна было ўзяць і проста занатаваць вось гэта так, як было? Як можна было б гэта забыць?..
За дваццаць гадоў я забылася цяжар гэтых старонак, мая свядомасць адпрэчыла гвалт і боль, але праз дваццаць гадоў я нясу вобраз габрэйскага "прынца", я так яскрава бачыла яго тады... і цяпер. "Ён памёр, апошні прынц, сярод вершаў, філактэрый і парцянак"... Памерла штосьці незваротнае. Як можна было пісаць гэта ўсё?.. І колькі, колькі яшчэ трэба запісаць... Бо апошнія радкі апошняй замалёўкі, раптоўны дальназоркі прароцкі погляд, што ахоплівае і прамінулае, і будучыню - нямая вусціш: "Я жахнуўся мноству паніхідаў, наканаваных мне".