Глава 19. Встреча в храме

Церковь в Ксюшином селе была большая, нарядная, намного больше чем та, в которую они ходили дома. Она стояла на невысоком холме, к которому вела широкая дорога, усаженная соснами, и казалось, что это даже не дорога, а такой длинный и святой коридор, по которому надо идти к Богу. Солнце уже взошло, его яркие и теплые лучи отражались в золоченых куполах и даже слепили, и было так тепло, как будто не конец февраля на дворе, а конец апреля. Даже пахло так – нагретой землей, теплой водой и, почему-то, сиренью. Дарьюшка потянула носом, а тетя Ксюша засмеялась тоненько, сказала.

– Цветок чуешь, пахнет. Это мне папка твой духи купил. Я их положила сначала, стыдно было душиться-то, не барышня, а сегодня думаю – дай, достану. Как?

Дарьюшка привстала на цыпочки, хотя она и так уже была с маленькой Ксенией почти вровень, снова потянула носом, шепнула.

– Хорошо пахнут, теть Ксюш. Прямо сиренями. Как весной.

Ксюша стыдливо натянула платок, спрятала высунувшиеся пряди, стащила с Дарьюшкиной руки рукавичку и сунула ей в руку что-то кругленькое и теплое.

– Держи. Тебе отдам, я вдова, мне совестно. Хоть и не венчались мы с папкой твоим, а все равно. А тебе можно.

Она вдруг остановилась, подтянула Дашу за рукав к себе, глянула странно, как собачка.

– Дашунь…Что ты все тетя, да тетя! Ксюшей зови меня, а и старше -то тебя на пять лет всего. А?

Дарьюшка кивнула. Ей тоже говорить “тетя” этой совсем девочке было как-то неудобно. А так… Как хорошо…

…

Храм и внутри был таким же торжественным, как снаружи. Широкая белая лестница с гладкими, отполированными перилами вела на красивое крыльцо, тоже широкое, окруженное решеткой из тонких деревянных планок, наверное, летом они увиты цветами. Тяжелая резная дверь открылась легко, светлый притвор по бокам которого высокие сводчатые окна перемежались с такими же сводчатыми дверями был холодным и строгим, у Дарьюшки даже от волнения что-то колыхнулось в груди и похолодели руки. Ксюша поняла, сжала ей ладошку, пробормотала успокаивающе.

– Не бойся… Батюшка добрый у нас, матушка молодая да ласковая. Не обидят.

И правда, когда они зашли, к ним навстречу уже шел молодой священник. Невысокого роста, с небольшой рыжеватой бородкой, с ласковыми зелеными глазами и немного печальной улыбкой мягкого большого рта.

– Здравствуй, Дашенька. Говорили мне, что у нас новая прихожанка, да умница-красавица. И правда, умница, раз в первый же день в храм пришла. А в школу к нам ходить будешь? Матушка интересуется.

Дарьюшка смутилась, после строгого батюшки в их церкви, ей показалось странным такое отношение, она растерянно кивнула и покраснела. Батюшка понял, что смутил девчонку, кивнул Ксюше, перекрестил обеих и пошел к алтарю, тихонько покачивая кадилом. Ксюша потянула Дашу за собой, шепнула.

– Тут будем. Сейчас батя и сестричка придут, мы всегда тут стоим. Ты постой, я за свечками

Она поставила Дарьюшку около колонны, поправила платок, совсем по старушечьи повязав его, опустив на лоб, и посеменила к лавке, чуть сгорбившись и меленько перебирая ногами.

И тут Дарьюшка разом забыла где она и зачем пришла. Недалеко от нее, у другой колонны стоял Глеб. Он был один, длинные волосы забраны в хвост, спрятанный за повязанным на шее платком, новенькая чистая одежда аккуратно отглажена, в руках он держал свечку. Дарьюшка хотела было подойти, но он так истово молился, не отводил глаз от иконы с Божьей матерью, шевелил губами, и не вытирал слез, градом катившихся по лицу, что она не решилась, осталась стоять на месте. Ну, а когда к нему подошла бабка, Дарьюшка никак вспомнить не могла, как ее зовут, так и вообще подойти стало невозможно. А там и служба началась.

…

– Ксюш… Ты не знаешь ничего про мальчишку, который рядом с нами стоял? С бабусей такой. Ты видела?

Ксюша щедро разлила свежий, еще горячий вишневый кисель по кружкам, нарезала свежего хлеба, достала из сеней сметаны и творог. Батя и тетка Любава домой пошли обедать, они и особо ничего готовить не стали, и так хорошо.

– Ооой… Это ты про внучкА ведьмачьего? Кто ж его не знает-то, все знают. Он в городе жил, учился художествам, да мать его Дунька утопла в проруби. Говорят, оступилась. Ну он и приехал, тут зиму пожил, а в весну назад поедет. Он там знатно рисует, люди видели, говорят и нет таких больше-то. А ты чего? Уж не влюбилась ли?

Дарьюшка вспыхнула, хотела было убежать из-за стола, вроде как молочка зачерпнуть, но Ксюша крепко ухватила ее за рукав, притянула.

– Постой, постой. Это не его ли картинка у тебя? Ту что мы на стенку повесили? А? Ну-ка признавайся, тихонушка!

И Даша вдруг рассказала своей новой подруге про то, как Глеб рисовал ее тогда в лесу. И про то, как бьется у нее сердце, когда она на эту картинку смотрит. И про сон. Тоже рассказала. Ксюша слушала внимательно, молчала. И вдруг обняла ее крепко за плечи, прижалась губами к виску, зашептала в ухо.

– Он, детка, если суженый, так не денется никуда. Ничего не нарушит связь эту, хоть земля разверзнется, хоть света конец будет. И ты не бойся. Он всегда найдет тебя снова, даже если пропадет, даже если ты и не сразу узнаешь его. Слушай…

Ксюша вдруг заплакала навзрыд, выскочила в сени, но вернулась снова, у нее дрожали губы, покраснел нос, но она держалась.

– Знаешь почему я не померла от горя после пожара того? Я знаю, что папка твой снова вернется ко мне. Даже если лицо у него будет другое, это все равно он будет. И я его узнаю. Я жду. Я завтра к бабке этого Глеба иду, но не к той, что в церкви молилась, к другой. К той, что в лесу живет. Она в храм не ходит, а таким, как я помогает. Пойдешь со мной?

…

Дарьюшка долго не могла уснуть. Она думала о том, узнает ли она папку, когда тот вернется. А вдруг нет? И как жить тогда, если она его, своего любимого и дорогого не узнает…

А в окно стучал дождь. Самый настоящий – как будто лето на дворе. И мерный, навязчивый стук крупных дождинок постепенно усыпил Дашу, как будто на нее накинули черный, непрозрачный, но теплый и уютный платок…

Глава 20. Марина

– Смотри, Ксюша… Тропка есть, а я думала в лесу этом не бывает никто. Надо же…

Дарьюшка, кое-как пробравшись сквозь заросли дикого шиповника, оказалась на полянке, странно натоптанной, как будто тут бегало стадо коз. Но следы были и человеческие, не только от копыт, да и полянка не была похожа на естественную, ее вырубили. И тут и там на волглом предвесеннем снегу валялись щепки, с пеньков, оставшихся от срубленных деревьев уже сползли шапки тяжелого снега и казалось, что это лешаки посбрасывали свои трухи, жарко им стало от сияющего утреннего солнышка.

Ксюша, пыхтя, тоже выбралась из кустов, постояла, отдышалась, похлопала варежками, стряхивая с них мокрый снег.

– Упала, глянь. Прямо такая стала неловкая, самой стыдно. А насчет тропы, так чего удивляться. Бабка тут по дрова лазит, да и внучок ее, Глеб твой тоже. Он с той стороны к ней ходит, там по липняку дорога проложена, это от нас ходу нет.

– Туда, вверх. Видишь, холмик, он над прудом, мы на него и вниз. А у пруда и дом. Там и старуха эта. Я была у нее уж. Не поверила тогда…И Дарьюшка вспомнила, как сидели они тогда в липняке, как Глеб рисовал с нее картинку, и так ей стало горько почему-то, и так, одновременно, светло и радостно, что даже почувствовалось сквозь холодный запах талого снега аромат липового цвета. Как будто наяву… Ксюша смахнула слезинку, но удержалась, не заплакала, улыбнулась.

– Ксюш. А мы что к ней-то? Лечить чего или что?

Ксюша вдруг обернулась, схватила Дарьюшку за плечи, заговорила горячо и истово, быстро, как будто молилась.

– Знать хочу, детонька, Сколько мне ждать папку твоего, и ждать ли. Она все знает, бормочет, вроде ерунду какую, а вслушаешься, так там судьба. Она мне говорила, чтобы я огонь к воде не пускала, чтобы до пятой луны себя водой не окатывала, а я не послушала. Дура была. Теперь каждое слово запомню. Пошли.

К пруду они спустились быстро, и сразу дом увидели, да как такой не увидеть. Дом у ведьмы был на удивление большой, обнесенный плетнем высоким, калитка, правда, была нараспашку, а вдоль плетня бродили гуси. Что им надо было в снегу, чудным, но ходили, смешно переставляя красные ноги, лопотали что-то, выклевывали из -под снега, там, где под весенним солнышком уже протаяла земля.

– У нее раньше и дед был. Они тут всю жизнь жили, У тетки Дуни, говорят, мужик чудной был, умный очень, а некрасивый, как черт. А мать – красотка, но чудная, юродивая как будто. И, говорят, Глебка этот на нее походит. И тоже чудной. Вон, глянь, старуха.

Дарьюшка заглянула за калитку, куда ей показывала Ксюша, а там, на крыльце и вправду стояла женщина. Только вот старухой ее было не назвать – высокая, тощая, как щука, но стройная, моложавая, издалека, так вообще девица. Вдруг поднявшийся ветер развевал ее широкую темную юбку, она удерживала под подбородком цветастый платок и была похожа на цыганку, таборную, приблудившуюся к чужому дому.

– Ты ничего не спрашивай, я сама. Да она и не слушает, сама говорит. Ее Марина зовут. Не бабкой, и тетей не называй, прямо вот так – Марина. Не любит по другому.

Ксюша пошла к крыльцу, Даша за ней, женщина напряженно следила за их приближением, и когда они уже начали подниматься по ступеням, повернулась и пошла в дом. Теперь уже Дарьюшка разглядела, что она, конечно, старая – смуглое лицо, как будто выдубленное солнцем, как телячья кожа, было все в мелких морщинках, через высокий лоб тянулась настоящая борозда, темная, как рытвина в земле. Но то, что она была красива чувствовалось, казалось, закроешь глаза и ее образ встанет перед тобой, как живой – юной, смуглой женщины с темными глазами и, на удивление русой с рыжинкой косой, точно такими были волосы у Глеба.

Дом и внутри был огромен. Светлые сени, за ними сразу большая комната – то ли кухня, то ли зал, не разберешь, высокая, беленая с синькой печь, разрисованная какими-то сказочными городами, узкие деревянные двери из янтарного дерева, длинные кушетки, покрытые вышитыми покрывалами, на которых высились пирамидой пышные подушки с кружевными накидушками. Везде чистота, свет и холод. Как будто здесь поселилась сама зима…

Марина молча сняла полушубок, скинула платок, а под ним оказалась белоснежная косынка, съехавшей на затылок. Так же молча она перевязала косынку, на мгновение показав седые волосы, сплетенные в косу, уложенную на затылке двойной петлей, повернулась. Теперь, когда она закрыла лоб с этой черной бороздой, плотно завязав косынку узлом назад, сразу показалась моложе. Но усталой и чуть нездоровой.

– Туда…. И ждите…

Марина мотнула головой, показав острым подбородком на светлую дверь, а сама ушла за занавеску, которая отделяла задний угол печи и запечное пространство всей комнаты. Ксюша потянула резную ручку двери, легко открыла ее и они попали в полутемную комнату, посреди которой стоял круглый стол. Стол был накрыт тяжелой вязанной скатертью, столе стояла ваза из черного металла, а в вазе красовался пышный букет роз. И только подойдя поближе, Дарьюшка поняла, что розы сделаны из перьев, раскрашенных красками нежных цветов.

– Не трожь. Отойди…

Голос был резким и трескучим, Дарьюшка отдернула руку, но Марина вцепилась в ее локоть, забормотала хрипло.

– Ходишь-ждешь…ходишь-ждешь. А он с трудной душой, придет-уйдет, молодой-старый, а не твой будет. А потом совсем уйдет, знаю я его, с неба усмехнется, но вернется. Вернется. А ты все будешь ходить-ждать, ходить-ждать. Уйди!