Глава 9. Пасека

Такой Дарьюшка мать еще не видела. Та шла, мотаясь из стороны в сторону, платок был сбит на бок, тяжелая коса, всегда уложенная в узел и прикрытая шлычкой упала на плечо, растрепавшиеся волосы болтались неряшливо, и казалось, что Анастасию кто-то бил. Все было истерзанным- кофта, из-под которой выбилась блузка, и даже юбка – бархатная оторочка оторвалась с одной стороны и тащилась следом, грязная от мокрой после дождя земли. Анастасия увидела дочь, остановилась, поманила ее красной, почему-то, рукой. Иди, иди. Посмотри на мать-то! Видишь, что папка твой разлюбезный с ней сделал! Гад он. Убью!

Дарьюшка подскочила к матери, попыталась поправить ей платок, чтобы любопытные глаза, уже уставившиеся на них из окон, поменьше разглядели, но мать с силой толкнула ее, да так, что Даша, не удержавшись, повалилась на мокрую мураву.

– Уйди! Ты тоже такая, как отец твой. Подлая. Вижу, за него заступиться явилась! А я не прощу. Поняла, дура! Не прощу!

Дарьюшка попыталась встать, но мать толкнула ее ногой, и сама упала рядом, как будто ее подкосили.

– Пусть видят. Лююююди! Глядите! Что ее батяня любимый с ее матерью натворил. Лююююдииии…

Анастасия орала, как оглашенная, каталась по земле, ее расхристанная коса пласталась в луже, а лицо стало совсем бордовым, вот-вот загорится. Дарьюшка кое-как отползла от матери, встала, беспомощно посмотрела по сторонам, и облегченно выдохнула, рядом стояла тетка Елена. Она дернула девочку за руку, оттащив ее в сторону, Даша спряталась за ее спину, уцепилась за юбку, как маленькая, и с силой закусила губу, чтобы не зареветь.

– А ну вставай! Что ты тут разлеглась, как корова. Напилась, так домой иди, не пугай народ, веди себя прилично. Ты ж дите ждешь. А похожа на кого? А ну!

Тетка Елена одним движением мощной руки, захватив Анастасию за локоть, подняла ее с земли, ляпнула по щеке, да так, что у матери дернулась голова, а глаза вдруг приняли осмысленное выражение, затянула ей платок, застегнула кофту.

– Домой иди. Да дите соглядай, ишь разоралась тут. Девка твоя не виновата, что ты с мужиком поладить не можешь. А ну! Пошла!

Тетка Елена с силой толкнула мать к тропке, и та вдруг послушно пошла было, но через минуту, когда ей осталось дойти до ворот совсем немного, вдруг скорчилась в три погибели, заревела, как медведица и снова повалилась в грязь. Тетка Елена наклонилась к Дарьюшке, огладила теплыми ладошками ее похолодевшее лицо, шепнула.

– Иди домой, детка. Я мамку отведу, вишь она чудит, выпивши. Иди…

Дарьюшка в ужасе побежала по дорожке, и уже не видела, что мать пластается прямо на дороге, страшно и некрасиво расставив ноги.

…

– Ничего, ничего, деточка. Она очунеется, в себя придет, наладится все у вас. Папка вернется, вас заберет, мамка доброй станет. Потерпи. А пока я тебя с Санькой и Муськой твоей на пасеку к деду Ивану отправлю. Медку поедите, молочка попьете, наладится все. Спи…

Голос бабушки звучал странно – и далеко и близко, и ее полное, доброе лицо тоже – то отдалялось, то приближалось, то становилось маленьким, как горошина, то надвигалось страшновато, и полные, чуть дряблые губы шевелились прямо у Дарьюшкиного лица. А потом ее начали качать теплые волны, и что-то душное накрыло ее с головой и утянуло под воду.

…

Санька сидел на телеге рядом с бабкой, привалившись к ней спиной и свесив ноги. Он безуспешно пытался сделать свистульку из стручка акации, но у него ничего не получалось, он ломал уже пятый стручок и раздраженно ворчал. Дарьюшка смотрела, смотрела, и не выдержала, бросила медвежонка, вырвала у парня из рук стручок, мастерски откусила половинку, зубами оторвала полоску и вдруг засвистела соловьем, да так, что бабушка обернулась, резко натянув вожжи.

– Тьху, безобразница, напугала. Свистит, как разбойник. Вон, глядите, подъезжаем. Дед ползет.

Дарьюшка отдала смутившемуся Саньке свистульку, глянула туда, куда махнула рукой бабушка. А там, из под шатра липового леса, как лесовик из дупла, выглядывал дед Иван. Маленький, круглый, как шар, с седой редкой бороденкой, в здоровенной соломенной шляпе – настоящий гриб.

– Ишь, старый пень. Вообще глаз домой не кажет, скоро одичает, как тот волчара. Так и торчит здесь. Эй! Дееед!

Голос у бабушки вдруг стал звонким, как у девчонки, она стыдливым движением поправила платок, и потерла губы. Наверное, чтобы они стали порумянее. А дед вприпрыжку подбежал к телеге, снял бабушку, как ребенка, на секунду прижав к груди и чмокнул в нос.

– Гостюшки мои дорогие… Помощники заявились. Вот спасибо-то. И ты бабусь, никак остаться решила?

Бабушка вывернулась, сделала сердитое лицо, забурчала.

– Еще чего. У меня там делов невпроворот. Сами тут. На держи, Ваньк. Пирогов привезла.

И сунула сияющему от счастья деду корзинку с пирогами.

…

– Ты, Дашк, поздно из лачуги не выходи. Дед, он спит, как сурок, а тута неподалеку ведьмака живет. Говорят, она людей заманивает, а у нее внучок с них картины рисует. И потом души туда поселяет. А человек без души потом живет.

Санька говорил быстро. у него испуганно блестели глаза, и Дарьюшка поверила. И так ей стало страшно, что она подошла к крошечному окошку и плотно задернула ситцевую занавеску.

Глава 10. Гроза над долом

– Ты, Дашунь, по лесу не бегай, сразу по тропке ступай. Деревня, она близко тут, в двух шагах прямо. За липняк выйдешь, он – вон просвет, уж видно его, там луговина с ромашками, маленькая, что блюдце. А вниз с лога спустишься, уж и деревню видать. А дом ихний на краю, на отшибе. Отдашь туес, яйцы заберешь. Давай.

Дед сунул Дарьюшке туесок с медом, поправил ей косицу, повернул спиной, потуже затянул поясок платья. Даже мать так не делала, Дарьюшка даже застеснялась, дед, а заботливей матери. Кивнула, достала из кармашка косынку, она редко ее тут надевала, сережки прятать было не от кого, завязала узелок под подбородком, спросила.

– А ты, дед Вань, может Саньку пошлешь? Он места лучше знает, а? Или пусть со мной бежит?

Дед Иван вдруг расстроился, как маленький, покраснел даже.

– Так вишь, внученька. Качка у нас седня, одному и не управиться. То раньше все мужик придет, Ленкин то, а бывало и папка твой. А теперича они вон, разбежались кто куды. Вот и дите пришлось привлечь, куда мне одному то. Не сердись, девка. Сбегай.

Дарьюшка снова кивнула, чмокнула деда в морщинистую щеку, подхватила туесок и побежала по тропке сквозь залитый утренним солнцем липняк.

А липы цвели, как сумасшедшие. Тропинка бежала, петляя между прямых стволов, липы были здесь старые, мощные, несущие прямо к небу свои кроны. Сквозь их кружевную листву и пушистики цветущих кистей пробивалось солнце, кидая ажурные тени на густую траву. И по этой траве скакали сотни солнечных зайчиков – разных, и больших и совсем крошечных, и белых и оранжевых, они менялись от игры липовых ветвей на свежем ветерке, а Даше казалось, что они с ней играют, озорно прыгают то на ее голые до локтя руки, то на светлую юбку ситцевого платья, а то бегут впереди нее по тропке, как будто заманивая. Аромат цветущей липы кружил голову, Дарьюшке вдруг захотелось остановиться, сесть на пушистую подушку мха, прямо у толстого липового ствола, закинуть голову и смотреть в небо. Так она и сделала. Привалилась спиной к теплому дереву, поставила рядышком туес, погрозила пальцем самому настойчивому зайчику и вдруг задремала. Прямо вот провалилась в сон, как будто на нее кто-то накинул легкий, но непрозрачный темный, душистый платок…

…

– Погоди, не открывай глаза. Немного так полежи. Ну, пожалуйста…

Голос, который выдернул Дарьюшку из зачарованного сна был ласковым и странно знакомым. И хотя он принадлежал явно не взрослому, то ли мальчишке, то ли девочке, но Даша почему-то послушалась, полежала еще с минутку с закрытыми глазами, но потом пришла в себя, нахмурилась и, села, сердито вытаращившись на нахала.

– Еще чего. Ишь, выдумали. Лежать я еще тут буду!

И обомлела. Перед ней сидел на корточках, чудно устроив на острых коленях тетрадку, и быстро чиркая в ней карандашом, тот самый мальчишка из Шатневки. Как его там?

Дарюшка напрочь забыла, как зовут этого художника, но ей и не надо бы было знать этого, пристают тут. Она вскочила, отряхнула платье от налипших травинок, поправила съехавший платок и краем глаза глянула, что там этот приставала чертит в своей тетрадке. А там, чуть приоткрыв рот лежала на траве смешная девчонка. У нее торчало одно ухо из-под платка, на нем неловко, как -то боком угнездилась сережка, а рядом стоял туесок, в который был воткнут вихрастый букет ромашек. Рисунок был, конечно, простым, но в легких, коротких линиях легко угадывалась героиня, и эта героиня очень Дарьюшке кого-то напоминала. Покраснев, как рак, она схватила туес, и неожиданным для себя басом буркнула.

– Там мед, а не ромашки. Туда никакие ромашки не влезут. Дурной твой рисунок. И не рисуй меня больше.

Мальчик встал, откинул волосы назад, улыбнулся, вырвал листок, сложил его аккуратно и сунул Дарьюшке к карман.

– Не буду. А это тебе на память. Ты ведь Даша? А я Глеб. Хочешь я тебя провожу? Тут рядом.

И Дарьюшка снова послушалась. Они с Глебом пошли рядом по одной тропке, мальчик взял у нее туес и понес сам. И они добрались уже до луговины, как вдруг она опомнилась. Выхватила туес, отпрыгнула в сторону, обжегшись молодой крапивой, крикнула.

– А откуда ты знаешь, куда мне надо? Ты что? Подслушивал? Ты откуда здесь, в лесу этом?

Глеб взял ее за руку, вывел на тропку, снова забрал туесок.

– Глупая. Так дед твой нам всегда мед приносит, на яйца в обмен. Сколько лет уж. А тут я, потому что моя вторая бабушка в лесу живет. Знаешь тут сосняк есть, недалеко. Вот там. Изба у нее лесная, к ней ходил, мамка для нее хлеб испекла. Вот и относил. Пошли уж…

Когда они спустились в лог, вдруг потемнело. Откуда-то из-за дальнего леса тянуло страшным – туча сизая,темная, тяжелая тащила свое свинцовое тело к логу, медленно, но верно. Глеб посмотрел наверх, свистнул.

– Ух ты! А ну, давай, бегом. Придется тебе у нас грозу переждать, не дойдешь обратно. Ну, ничего, баба Паша тебя киселем угостит и хлебом свежим. Побежали!

И они помчались вверх по склону, хохоча и подпрыгивая, потому что вдруг поднявшийся ветер норовил сбить их с ног.