Глава 21. И снова сон

Дарьюшка смотрела на Ксюшу с ужасом. Ее, как будто подменили, не было больше ласковой девочки-женщины, по двору бегала суетливая женщина с растерянными глазами, похожая на какого-то знакомого зверька – то ли енотика, то ли мышку. Она стягивала с веревки еще не высохшее белье, кидала его в корзинку, потом вдруг бросала это, хватала ведро и начинала собирать яблоки – огромные, золотые, как будто пропитанные солнцем. Вчерашний ветер посбивал антоновку, устлал ею уже начинавшую жухнуть траву, как чудным ковром. Набрав полведра, она бросила и это, снова кинулась к белью, потом вдруг распрямилась, закричала звонко и отчаянно

– Ну что ты стоишь? Помогла бы! Видишь, не успеваю, мне пирог еще печь, да повидло ставить. Завтра же не успею.

Даша взяла ведро, быстро накидала в него яблок, подошла поближе

– Не кричи, Ксюш. Ну что ты всполошилась? Успеем, вся ночь впереди. Да и не успеем – не барин. А может…

Она взяла Ксюшу за руку, потянула к лавке, спрятавшейся за кустами смородины, усадила, села сама.

– А, может, ну его, Ксюнь? Ну что ты в самом деле, мужиков полно, а ты хозяйственная, умница, найдется еще какой. А этот… Ну, не для тебя он. Зачем?

Ксюша сидела молча, опустив глаза и теребила в руках краешек расшитого фартука.

Дарьюшке наотрез не нравился этот Ксюшин жених. Навязался, как черт, ездил каждый день, подарки таскал, слова такие говорил ласковые, а глаза злые. Да и сам – низкий, короткий, но широкий, как шифоньер, руки корявые, сведенные судорогой как будто, ноги кривые, толстые с длинными ступнями. Как так случилось, что Ксюша с ним сошлась, одному Богу известно, но сошлась, а теперь замуж собирается. Завтра вот придут сговариваться. Хоть уведи ее куда подальше, хоть спрячь.

– Зачем? Зачем….

Ксюша говорила тихо, как будто про себя, как будто уговаривала свое сердечко, а оно не слушалось, трепыхалось.

– Ты, вот, деточка, тоже растешь. Не успеешь оглянуться, замуж от меня сбежишь. Так я с кем останусь – то? С котом Мурзиком? Ты даже Муську свою заберешь, а я тут буду на луну по ночам выть. А он, Василий, добрый.

Даша всплеснула руками, даже вскочила от возмущения, крикнула.

– Добрый? Да он смотрит, как пес цепной, глаз стеклянный, вроде и не человечий. Ты что – не видишь? А я как?

Ксюша вытерла рукавом слезы, подняла голову, лицо у нее было, как у потерявшегося ребенка – виноватое и жалкое.

– А ты видишь? Еще года три я замуж вообще не выйду, некрасивая, знаешь же. Это твой папка не замечал, она как будто другими глазами смотрел. А все видят. Да и тяжелая я от него!

Она встала, с трудом подняла таз с бельем, медленно пошла к дому. А Дарьюшка так и смотрела ей вслед – со страхом и жалостью.

…

– Да ты не бойся, Дашуль. Будешь к бабке моей ходить, да и я меня часто привозят. А хочешь я с ней поговорю, так она тебя к себе пустит, ей помощница нужна, травы там, да и по хозяйству. Только не плачь.

Дарьюшка с Глебом сидели на самом обрыве, там где огромная старая сосна почти склонилась над водой, выставила корни из толщи песка, и на этих корнях можно было сидеть, как на лавочке. Со стороны берега их было не видно, это было их любимое место, они здесь прятались от всех, когда Глеб приезжал.

– А на следующий год я уж отучусь. Тебе пятнадцать будет, я тебя замуж возьму… А? Как? Пойдешь?

Дарьюшка хотела было возмущенно вскочить, Но Глеб удержал, заставил сесть, щелкнул по носу

– Ишь, запрыгала. Испугалась? А что? Мне восемнадцать будет, барин мне мастерскую дает, с домом, жить есть где? Или не нравлюсь тебе?

Он сжал ее руку в горячих ладонях, но Дарьюшка помолчала, отняла руку, сказала тихонько.

– Смотри, Глеб, как быстро река течет. И как кружит листья, видишь там- где омут? Даже голова кружится, вдруг упаду…

Глеб встал, потянул ее за руку, они по узкой, почти отвесной тропке выкарабкались на берег.

– Не ответила. Говорить не хочешь?

Дарьюшка хмыкнула, глянула на парня снизу вверх, шепнула

– Не хочу! Пока…

…

Сговор шел тоскливо, как будто это была не радость, а беда. Да и сговором -то это нельзя было назвать особо – так, пришел жених прямо в том, как был – в обсыпанных древесной пылью штанах и драной кофте, столярил в мастерской да и выскочил на минуточку, дед Митя тоже был в будничном, и только Любавка принарядилась – в новой кофте, и ярком платочке, как молодка. Ксюша сидела на табуретке посреди комнаты, жених, стоял рядом, и было похоже, что к табуретке придвинули шкаф.

– А где молодые жить будут? В мужнем дому иль здесь?

Любавка с удовольствием глотнула вина, кинула в рот кусок яблока, прищурившись глянула на Василия. А тот набычился, покраснел даже, буркнул.

– Так она мужняя жена будет, а мужней жене положено в мужнином дому жить! Чего балабонить зря…а ты не замай.

Любавка довольно кивнула, глянула на отца, но тот молчал… А потом как-то быстро сладили, назначили свадебку через десять дней, да и разошлись.

…

– Ты хоть любишь его, Ксюш? Или так идешь?

Ксюша лежала молча, в окно заглядывала луна, и от этого света ее лицо казалось совсем юным и печальным.

– Я папку твоего люблю. А иду, чтоб одной не быть. Да и дите у меня будет, доигралась с медведем этим.

Во сне Даша видела, как чудная, не очень красивая бабочка с Ксюшиным лицом порхает с цветка на цветок, как будто пытается улететь от кого-то. А цветы огромные, темные, как будто их дегтем облили. И вот на села на самый большой и самый черный цветок, крылышки сложила, и тут кто-то прихлопнул ее огромной рукой, а потом сжал кулак, и рука исчезла. И глянь – на цветке нет больше бабочки, то ли улетела, то ли попалась…

Глава 22. Женихи

– Завтра свадьба, Глеб. Некогда мне. Пойду.

Дарюшка очень стеснялась смотреть парню прямо в глаза, краснела, пыталась вытянуть руку из его теплой ладони, а он не отпускал. Наконец, Даша сладила, сделала шаг назад, да уперлась спиной в толстый березовый ствол, и бежать-то некуда, вокруг терновник, да шиповник, ветки переплелись, не продраться. Да Глеб и не стал настаивать, улыбнулся, поправил Дашин съехавший платок, потом покопался в кармане, вытащил что-то.

– Ты знаешь, Даш, я давно это колечко сделал. Сам, своими руками, меня там и этому учат, здорово получается уже. Да подарить никак не решался, вдруг не примешь. А теперь вижу – примешь. Надень!

Дарьюшка, замерев, смотрела, как Глеб, нервно шмыгая носом, срывает тряпицу, рвет нитки, которыми замотан сверточек, а потом протягивает ей на ладони колечко. И у Даши сердце зашлось – оно было точь в точь – сережки, как будто их вместе делали, а потом кольцо потеряли.

– Глеб… Ты что? Сам такое сделал? Не может быть! А как?

Она дрожащими пальцами сгребла подарок с его ладони, хотела надеть, но Глеб перехватил ее руку, сам взял кольцо, надел ей на средний пальчик, а потом поднес его к губам.

– Глупая… так у меня рисунок же был с сережками твоими. Я и смотрел на него. Нравится?

Дарьюшка, забывшись, отставила руку подальше, и так крутила ею, и этак, залюбовалась совсем, но опомнилась, сжала ее в кулак, сунула в карман.

– Очень. Но стыдно. Что ты как невесте…

Глеб насильно вытянул ее руку из кармана, надел варежку, а потом щелкнул по носу.

– Ты еще маленькая, Дашунь. А когда моей невестой по-настоящему будешь, я такие кольца нам с тобой сделаю, ни у кого таких не будет. На счастье…

Даша снова смутилась, уперлась варежками Глебу в грудь, выскользнула, пошла по тропинке в дому. Но он догнал ее, остановил, придержав за локоть.

– Даш. Я с бабушкой поговорил. И она согласна. Она сказала, что ты непроста, и что она возьмет тебя в ученицы. И жить ты будешь с ней, ей трудно одной. Как? Что скажешь?

Даша помолчала, и вдруг поняла, что она хочет этого. Забраться в этот глухой лес, забиться в избушку, о которой никто не знает, варить там травы какие-то, шептать наговоры, никого не видеть кроме Марины этой чудной. И, может быть хоть это утихомирит противную, гложущую боль внутри. Она кивнула, сказала тихо

– Пойду. Скажи ей, что я согласна, Глеб.

…

На свадьбе Ксюши гостей было немного. Пять человек со стороны жениха, да все какие-то чудные, смурные, молчаливые, темные. Две тетки в простых серых платках и грязноватых по подолу юбках, да три мужика, почему-то похожих друг на друга, только разного роста. Даша краем уха услышала, что это девери… Она не очень хорошо знала, что значит это слово, вроде братья какие-то, да они похожи были все – квадратные, как ящики, и такие же деревянные. А тетки – их жены, где чья непонятно, какой- то один был без жены, да и какая разница. Зашли они молча, поклонились на обе стороны, и сели на лавки – мужики с одной стороны, бабы с другой. А с их стороны пришли люди – три соседки с мужиками, Колька, дед Митя, да Любавка. И вроде и не свадьба даже была, а так, не то праздник, не то похороны, музыки даже не было. Ксюша с новым мужем сидели за столом выпрямившись, как будто им к спинам приколотили доски, не пили и не ели, просто смотрели в стену напротив. И только, когда из раскрасневшиеся от самогона теток вдруг начинала кричать противным визгливым голосом “горько”, Ксюша вставала, и так же, держа спину, поворачивалась к мужу всем телом, а тот клевал ее носом – то ли целовал, то ли долбил.

– Принеси, детка, огурчиков, сбегай. У нас на погребке в бочке, только осторожно, там лесенка плохая. Идите с Колькой, он свечкой посветит, ну потрудись, детонька.

Дед Митя буробил пьяненько, совал ей в руки ведерко, в котором они принесли огурцы из дома, невесть как их так быстро слопали. Даша сердито зыркнула на Кольку, какого лешего он вообще припер на свадьбу эту, но ведро послушно взяла, мотнула головой, пошли, мол.

Колька сиганул своими длинными ножищами через лавку, опередил Дашу, выскочил на улицу. А вечер был прохладным, ясным, и таким чистым, что невольно думалось о зиме. Вот она уже была – прямо рядом, только и надо было бы – насупиться сизыми тучами, дунуть из-за леса ледяными ветрами, запорошить первым снегом еще пока седовато-зеленую полынь и тысячелистник, да и все – конец этой мокрой и волглой осени. Да не тут -то было. Не дает осень степная себя победить не по времени, дышит теплым от пока еще прогретой земли, пахнет резко и пряно полынными травами, руки прочь, зима. Не до тебя.

– Ты чего приперся-то, Кольк? Что тебе тут, медом намазано в деревне этой? Женился бы, что ли! Или все по Маше сохнешь?

Колька крутанулся на пятках, но оступился, чуть не свалился в лужу, чертыхнулся, выпрямился во весь рост, буркнул.

– Я, может, тебя замуж взять хочу. Хошь, сватов зашлю. А то не нужна ты никому, похоже, а я позабочусь. А, курносая?

Он потянул было Дашу к себе, противно ухмыляясь в тонкие псивые усики, но Дарьюшка поднатужилась, толкнула его от себя изо всех сил, и он вдруг поддался, отступил.

– Проходи, постылый. И не лазь сюда, а то лопатой огрею. Ишь, выпучился.

Глава 23. Шурка и Колька

Даша уже собрала узелок, проверила печь – угли еще тлели, дарили тепло, но видно было, что они умирают, лишь кое-где чуть вспыхивал вдруг красный огонек, но тут же мерк. Даша на всякий случай пошерудила кочергой, но огня не было, не занимался, значит еще немного и все остынет. Они договорились с Глебом встретится у околицы, там где тропинка спускается вниз с холма, прежде чем свернуть в лес, и сейчас, в эти последние минутки в этом доме, она вдруг поняла, как она к нему привыкла. А еще она поняла, что нет у нее больше дома нигде. И никому не нужна она больше, похоже, кроме как козе Муське. Да и ту пришлось отдать Любавке, не потащишь же ее в лес, боязно. Мало того, что сама навязалась, так и козу притащит, а вдруг Марина прогонит Муську, а там волки, небось. Нет, пусть Любавка доит, им молоко нужнее. И вдруг от мысли про Муську у Дарьюшки слезы хлынули градом, да так, что щеки сразу стали мокрыми, даже захолодели. Но выплакаться она не успела, к дому лихо подкатила знакомая телега – Колька собственной персоной. Хотела была Даша схватить ухват и спихнуть его с крыльца, как вдруг заметила, что он не один. На телеге, развалившись, как королева сидела высокая девица в белой с незабудками и маками шали. Даша даже не сразу узнала ее, и только когда девушка встала, знакомым движением поправила платок, неумело и неуверенно подобрала подол бархатной модной юбки, Дарьюшка ее узнала – Шурка.

А подруга за это время очень изменилась. И узнала-то ее Даша по знакомому взгляду красивых, немного лисьих глаз – и вроде хитрому, умненькому, но, в тоже время чуть испуганному, чуть в сторону, и вроде голодному. как будто кур воровала, да не поймала ни одной. Но красивой она стала очень – стройная, но с крутой, плотно обтянутой новым полушубком грудью, с нежной, чуть смугловатой кожей юного личика, с длиннющими ресницами узких с поволокой глаз, пухлыми розовыми губками и неровным – немного пятнами горячим румянцем. Колька спрыгнул на жухлую траву, не обращая внимания на то, что сход телеги был прямо напротив здоровенной лужи, пошарил глазами по окнам, как будто кого-то искал, и пошел к калитке. А Шурка, растерянно посмотрела вниз, вся изогнувшись уцепилась рукой за оглоблю и кое-как сползла прямо в лужу. Задрав юбку по колено встала чистыми сапожками в воду, и пошла вперед, макая подолом в грязь.

– Эй, хозяйка! Принимай гостей. Ты дома что ли?

Дарьюшка пошла навстречу подруге, по дороге саданув по руке охальника, норовящего обхватить ее за талию. Колька хохотнул, отступил.

– Фу-ты, ну-ты. Ишь ты, фря какая. А что холод-то у тебя такой, хозяюшка. Ленишься печь растопить?

Он двинул заслонкой, заглянув в печь, свистнул и уселся на лавку, достав пачку папирос.

– Ухожу я. Вот и не топила. Шур… Заходи, что ты там в сенях? Тут я.

Шурка вошла, долго вытирала испачканные сапожки, о тряпку, брошенную у дверей, смущенно зыркала глазами, и Даша подошла к ней, обняла за плечи, чмокнула в щечку. От подружки пахло сладкими духами и помадой, Даша только что разглядела, что у Шурки накрашены губы и щеки, и от этой неловко положенной краски подружка кажется чудной и взрослой. Шурка чуть отодвинула подругу, шепнула.

– Дай гляну на тебя. Ведь сколько не видались. Как ты? Все маленькая, мышечка.

Дарьюшка покачала головой, а Шурка поймала ее руку, поднесла к лицу, рассмотрела колечко. А потом подняла глаза, радостно защебетала, глядя мимо, на Кольку.

– Вот и я замуж иду. За Коленьку. Пришли тебя в гости звать, на Покрова свадьба у нас. Придешь?

Колька чертыхнулся под нос, встал, буркнул.

– Пойду на двор, покурю. А вы тут приглашайтесь. Сороки.

И когда он вышел, Шурка потянула Дашу в сторону от двери, оттащила в дальний угол комнаты, зашептала в ухо.

– Да знаю я, что он не по любови. Машка твоя ему поперек горла стоит, вот и мечется. Признался мне по пьяни, что тебя хотел обратать ей назло, да передумал, не по мне, говорит, Дашка эта, больно крученая. А ты, сказал, мне подходишь, не балованная и работящая. Ну и вот. Обрюхатил… Потому и батюшка согласился обвенчать.

Дарьюшка даже отсела от подруги, чуть не свалившись с лавки, и так жалко ей стало Шурку, что снова было высохшие слезы навернулись на глаза. И Шурка поняла. Улыбнулась, погладила Дашу по плечу, снова зашептала.

– А ты не жалей. Я сама знаю, куда иду, да без жратвы жить надоело, да в отрепье ходить. А глянь – он мне все купил. И юбок пять штук, и шубку, ботинки, вишь, новые. И шальку какую! Пусть. Стерпится – слюбится. Я ласковая с ним, он прямо тает. А ты? Собралась куда?

Шурка встала, прошелестела юбкой по комнате, взяла Дарьюшкин узелок, хмыкнула.

– Не богато жила. И куда? К жениху, что ли?

Даша отняла у нее узелок, сказала зачем-то, вроде с языка у нее спрыгнуло.