1

Раскладывая бумаги по папкам, просматривая и запирая один за другим ящики стола, Викентий Павлович думал, что завтрашняя поездка не совсем ко времени. Он представил, как Люся глянет обиженной девочкой, укоризненно качнет головкой… Да она и есть девочка, даром что их сынишке уже скоро два года. У него, у Алексашки, режутся зубки, он капризничает, и, конечно, Люсе легче, когда муж рядом. Не потому, что он может чем-то помочь. Просто молодую женщину успокаивают его голос, взгляд, одно его присутствие. Викентий знал об этом, ценил. Но работа есть работа. Тут он над собой не властен – и долг, и любовь к службе повелевают им.

Он уже вставал из-за стола, когда в кабинет заглянул Никонов. Был он лет на пять моложе Викентия, недавно перешел из стажеров в помощники следователя. Но отношения у них сложились дружеские и, если дело происходило не на глазах у начальства, коллеги называли друг друга по имени.

– Я слышал, ты отправляешься в Белопольский уезд? – спросил вошедший.

– Да, Сережа, завтра с утра еду. А что?

– Я тоже в те края собираюсь, и как раз завтра.

Викентий Павлович набросил летнее пальто – в июне, после установившегося, казалось, надолго тепла, вдруг повеяло прохладой. Заперев дверь на ключ, оба пошли по длинному коридору полицейской управы к выходу.

– И куда же именно? – поинтересовался Викентий у Никонова.

– В деревню Яковлевку. Дело-то пустячное: зарегистрировать самоубийство, сличить труп с фотографией Ивана Гонтаря, бежавшего из тюрьмы, оформить опознание и, коль то в самом деле он, снять дело о его розыске.

– Да, да, точно, слыхал я об этом… И что, думаешь, дело и впрямь простое?

Никонов делано засмеялся, воскликнул:

– Великий сыщик Петрусенко видит сложности там, где не видит никто!.. Брось, Викентий! Тут никаких тайн нет. Отъявленный мерзавец был приговорен к повешению, бежал из тюрьмы, добрался до дома и повесился. Но не в тюрьме, а на свободе, не руками палача, а сам. Оставил записку, все так и разъяснил. Отчаянный мужик, сильный характер! Веришь – уважаю его! Какие тут тайны? Так же, как и в том деле, за которое ты взялся. Тебе ли, восходящему светилу сыска, сбежавших мужей искать?

Они ехали на извозчике и уже сворачивали на улицу, где жил Петрусенко. Потому Викентий Павлович ответил коротко:

– Мне стало жаль молодую женщину. К тому же я не уверен, что тут все так просто.

Он спрыгнул с подножки затормозившей коляски, махнул Никонову рукой, крикнул:

– Заезжай завтра в семь утра. Поедем вместе, веселее будет.

Викентию Петрусенко было двадцать девять лет. Старший следователь губернского управления сыскной полиции, он блестяще провел несколько трудных дел и пользовался известностью не только в своем городе, но и в столице. Вот почему младший коллега, хоть и несколько иронизируя, назвал его «восходящим светилом сыска».

На станции маленького городка Белополье следователей встречали местный околоточный надзиратель и коляска из имения Захарьевки. Околоточный с Никоновым должны были ехать до Яковлевки, но узнав, что господина Петрусенко повезут к Захарьевым, усатый Степан Матвеич воскликнул:

– Та це ж зовсим блызенько, по дорози! Поидэмо разом.

Коляска оказалась вместительной, они втроем удобно расположились в ней и легко тронулись накатанным шляхом. По пути околоточный рассказал, что раньше Яковлевка была одной из многих деревень, принадлежащих богатым помещикам Захарьевым. И сейчас местные крестьяне живут и работают в основном на еще не выкупленных у Захарьевых землях. Яковлевка и Захарьевка – самые близкие к имению деревни, многие тамошние крестьяне – в услужении при усадьбе. Само поместье богатое, хотя, после смерти старого барина, дела идут не так уж споро. Молодой хозяин такой хватки да такого интереса, как отец, не имеет. Холостяком почти и не жил дома, а женился – с женою молодою по курортам да столицам разъезжал. А тут и вообще, ходят разговоры, исчез куда-то…

Исчез. Именно это занимало мысли Петрусенко. Василий Артемьевич Захарьев в четверг минувшей недели уехал верхом к мировому посреднику, жившему своим домом в Белополье. Сталось это утром, после завтрака. А вскоре конь вернулся при полной сбруе, но без седока. Ксения Владимировна, супруга Захарьева, обеспокоившись, велела заложить коляску и помчалась в городок. До последнего держала себя в руках, все надеялась, что Василий найдется и, увидев ее, расхохочется, обнимет, назовет кисейной барышней… И не смогла удержать рыданий, услышав от удивленного посредника, что он ее мужа и в глаза не видел.

Она прождала три мучительных дня, уговаривая себя, что у мужа могли возникнуть какие-то непредвиденные и неведомые ей дела, возможно, понадобилось срочно ехать в губернский город и не было времени подать ей весточку и даже с кем-то прислать коня… Но от этих мыслей она переходила к другим: ни разу за полтора года их супружества он так не поступал, не уходил даже на час, не предупредив, дела его были ей известны, а любимого своего Воронка он уж никак не мог бросить, поручил бы любому из крестьян или горожан отвести его в имение, заодно уж и с известием для нее… В понедельник утром она поехала в город, пришла в полицейскую управу.

2

Ксения Владимировна встречала следователя у парадного входа в дом. Он приехал уже один – спутники сошли версты за две ранее. Худенькая, в простом на вид, но очень элегантном бело-голубом платье, она держала в руках шляпку и нервно теребила ленты. Серые глубокие глаза под темными бровями, густые светлые волосы, подобранные опять-таки просто, но очень изящно… Как и позавчера, в кабинете управы, так и сейчас Викентия Павловича тронуло и взволновало выражение ее лица. Глаза смотрят с мольбою и надеждой, но кончик нижней губы прикушен, словно она пытается подавить свои чувства. И голос молодой женщины как будто спокоен, но какая в нем слышится затаенная тревога!

Поздний завтрак уже был накрыт на уютной, обвитой плющом веранде второго этажа. Но ел он один, хозяйка к еде не притронулась, а когда подали чай, она налила и себе. Викентий Павлович понял, что она готова к разговору.

– Я здесь для того, чтобы помочь вам, – начал он мягко. – Не знаю еще, что увижу и что отыщу, но хочу сам все осмотреть. А для начала расскажите о своем муже, и, если возможно, я взглянул бы на его фото.

Хозяйка вышла, и Петрусенко увидел в открытую дверь, как она скрылась в глубине дома. Вернувшись, она положила перед ним на стол две фотографии: поясной портрет мужа и их, видимо, свадебный снимок.

Василий Захарьев оказался ровесником Викентия Павловича. Красивое открытое лицо, высокий лоб, разбросанные в поэтическом беспорядке волнистые пряди волос. Черты не крупные, но мужественные, четкие, подбородок с ямочкой. Твердый взгляд. Однако в чуть насупленных бровях и пролегшей между ними морщинке Петрусенко почудилось нечто особенное: тревога ли, неуверенность, затаенная мысль… На второй фотографии, где около сидящей на изящной парковой скамье Ксении Василий Артемьевич был заснят в полный рост, было видно, что он высок и строен.

А Ксения Владимировна, присев вновь на свой стул, уже рассказывала:

– Мы с Василием Артемьевичем знаем друг друга с детства. Я ведь урожденная Сташевская, наше имение неподалеку. Отцы дружили, ездили друг к другу в гости, иногда брали и нас, детей, подшучивали над нами, называя женихом и невестой. Но сами и всерьез сговорились, что со временем, коль мы будем не против, они нас обвенчают.

– Вася старше меня на шесть лет. Помню, когда мне было года три-четыре, он постоянно со мной возился, водил за руку по саду, катал на своей лошадке, змея воздушного для меня запускал. А повзрослев, вдруг потерял ко мне всякий интерес. Да и видеться мы стали редко: он жил в городе, учился в гимназии, а меня увезли в пансион в Киев. Только летом, на каникулах, я жила дома, в усадьбе. Его же часто и летом не бывало: он уезжал к своей бабушке в Вологодскую губернию. По-настоящему мы встретились пять лет назад, когда я окончила пансион, а Василий, отслужив в уланах, вышел в отставку поручиком.

Ксения Владимировна замолчала, опустив голову и водя пальцем по ободку чайного блюдца. А когда подняла глаза, они вдруг оказались огромными и влажными от еле сдерживаемых слез.

– Я знаю, – голос ее дрогнул, – с ним случилось что-то ужасное. Я готова рассказать все, любые подробности, если это хоть как-то поможет вам в его поисках. Я так благодарна вам, что вы согласились приехать!

Чтобы дать хозяйке время успокоиться, Викентий Павлович достал трубочку и спросил позволения закурить. Она тотчас же распорядилась подать ему бронзовый курительный прибор, сказав, что муж тоже курит. В табакерке оказался отличный табак. Викентий набил трубку и с удовольствием выпустил первые облачка дыма.

– Поверьте, Ксения Владимировна, – сказал он, – иногда самая, казалось бы, незначительная деталька дает нужное направление всем поискам.

Женщина уже поборола волнение. Петрусенко видел, что ей и самой хочется поговорить – о муже, о себе, обо всем, что их связывает.

История оказалась незамысловатой, но трогательной – благодаря тем чувствам, которые испытывала девушка, а после – молодая жена.

Детское восхищение и привязанность к старшему соседскому мальчику незаметно превратились в девичью нежность и влюбленность. В пансионе, пропитанном атмосферой сердечных тайн, подруги писали письма своим юным кузенам, бросали в окна записочки гимназистам. Ксения держалась в стороне от всей этой веселой и захватывающей возни, но это не оттолкнуло от нее остальных пансионерок. Они знали: Сташевская обручена, ее жених – офицер уланов. Она и сама в это верила: ведь недаром отцы ее и Василия, полушутя-полусерьезно, собирались поженить детей.

Василий вышел в отставку рано, о причинах она не знала, да и не допытывалась. Наоборот, была рада, что он вновь постоянно рядом. А он и вправду вел себя так, словно век собирался жить в имении. Встречались они просто, как давние друзья. Но Ксения не могла не заметить, что Василий приятно удивлен: восемнадцатилетняя девушка мало походила на того неловкого подростка, каким он видал ее последний раз – четыре года тому назад.

Они вновь стали видеться, правда, не слишком часто. Девушка поступила учиться на курсы сестер милосердия в губернском городе, а Захарьев-младший с головой ушел в хозяйственные заботы. Отец его, Артемий Петрович, часто болел, и сын все больше забирал дела в свои руки. Приходилось и уезжать надолго.

Встречи молодых людей были приятны обоим. Ксения видела это, сердце ее томилось радостным предчувствием, но время шло, все оставалось по-прежнему. А случалось, Василий становился неприветливым и даже резковатым с нею. Да, такое бывало.

Прошло три года. За это время один славный человек, молодой учитель, брат ее городской подруги, просил ее руки. Он был ей очень симпатичен, но Ксения отказала. Она любила и ждала. Однажды утром от Захарьевых прискакал слуга: ночью старый хозяин скончался. На похоронах Василий стал рядом с Ксенией и взял ее за руку. А вскоре сделал предложение.

Через полгода Ксения оказалась полной хозяйкой Захарьевки: матери Василий лишился уже лет десять назад. Стояла поздняя осень, урожай был собран, и Василий сказал: «Что делать в деревне зимой?» Они уехали. В губернском городе у Захарьевых был прекрасный дом. Но там они пробыли всего два дня, Василий торопился дальше – в Киев, Москву, потом, весною, – в Крым, а после в Варшаву, Берлин… И лишь на следующую весну, совсем недавно, они вернулись в родовое гнездо, по которому Василий скучал, она это чувствовала.

– Так что же удерживало его в дальних краях? – спросил Петрусенко. – Ваше желание?

– Нет, напротив, видя его тоску, я звала вернуться. Но он сразу принимал веселый вид, шутил, что стать уездными домоседами мы еще успеем, и мы ехали дальше.

И недели не прошло после возвращения Захарьевых в имение, как Ксения ощутила резкую перемену в муже. Энергичный, остроумный, душа компании, нежный и внимательный к ней – таким она знала его больше года. В Захарьевке Василий сделался меланхоличным, а иногда просто угрюмым. И впервые довел ее до слез пренебрежительным, раздраженным тоном. Правда, это было лишь раз, и раскаяние его казалось таким искренним, что она, конечно же, простила. И следователю не стала бы говорить – да только он просил не упускать подробностей. Он, заинтересовавшись этим случаем, спросил:

– Как вы думаете, что вызвало в Василии Артемьевиче такие перемены? Может быть, вы расспрашивали его? Он ничего не говорил?

Да, Ксения пыталась помочь мужу, пыталась понять, что с ним происходит. Но тот лишь мрачновато отшучивался, а замечая испуг в ее глазах, брал себя в руки, ненадолго становясь прежним – веселым и ласковым. Сразу по возвращении он рьяно занялся хозяйством. И молодая жена догадалась, что так он пытается лишить себя свободного времени – лихорадочно ищет себе какое угодно занятие.

– Боже мой! – Ксения обхватила руками свои худенькие плечи, словно мерзла. – Я нынче почти уверена, что эта его перемена настроения как-то связана с его исчезновением!..

До конца дня Викентий Павлович бродил по имению. Барский дом был красив и ухожен. Еще утром, подъезжая по широкой, уложенной желтой плиткой дорожке к высокому крыльцу с колоннами и резной дубовой дверью, Петрусенко подумал, что тут живут люди если не богатые, то очень обеспеченные. Широкие гостиные с удобными креслами и маленькими столиками, каминами и картинами на стенах говорили о том же. Мебель кабинетов – Захарьева-младшего и покойного Артемия Петровича – была отменной, в шкафах книги на русском, а также на немецком и французском языках. Следователь посидел в кабинете хозяина, просмотрел стопку деловых бумаг, полистал газетные вырезки. Он сам не знал, что хочет найти, да и не искал – присматривался. Говорил с людьми. Три из этих разговоров особенно его заинтересовали.

Дворецкий, давний слуга Артемия Петровича, неотлучно находился при старом хозяине в последние дни его жизни. Захарьев-старший уже не вставал, и, зная, что часы его сочтены, велел позвать сына. Это случилось вечером, а под утро он умер. Но тогда, в темной комнате, при тусклых свечах он долго говорил с сыном. Несколько раз за время этой беседы дворецкий тихо заходил в комнату: приносил отвар из трав, давал хозяину лекарство. Он слышал, что разговор шел о хозяйственных делах, о наследстве. Но последний раз, ненадолго зайдя в комнату с питьем, он уловил надрывный полушепот больного: «Вася, молю тебя, не повтори моей ошибки! Я виноват перед тобой – прости, но не повтори! Женись на Ксении, живи семьей… Обещай же мне…» Василий сидел на постели, прижимал руку отца к груди. Коротко оглянувшись, сказал хрипло: «Поставь, Макарыч…» Голос его дрожал…