Мы встречались за гаражами, загадочными гаражами, из которых никогда не выезжали машины. Казалось, они стоят только для того, чтоб в темноте испуганные и счастливые школьники могли распылять свои генитальные фантазии на сжавшиеся от страха стены и писать «Мара – овца». Никто не знал, что это была за Мара и почему она овца, но мой отец рассказывал, как однажды они с друзьями выпили десять литров пива на троих, залезли на крышу школы и помочились в трубу химкабинета. Окрыленные, они схватились за баллончики и написали «Мара – овца», повинуясь безусловному инстинкту (тому же, который заставляет поджигать мусорные баки и ездить зайцем на кряхтящем от старости трамвае). Должно быть, эта Мара – ведьма, раз десятилетие за десятилетием она умудряется появляться то тут, то там в моменты наибольшего юношеского потрясения. Когда между «я вечно молод» закрадывается «я стану таким же, как и все» и не остается ничего больше, кроме как покупать баллончики и убегать от невидимых взрослых, которые вот-вот застукают…

За гаражами часто прятались от холода бродячие псы, и я старалась не заходить туда без лишней необходимости. Морган подкармливал их хлебом и сосисками и даже иногда гладил против шерсти, а я замирала и только надеялась, что ничто не выдаст мой страх.

Но страх был очевиден.

Морган был моим проводником. Я приседала около тридцати раз, чтоб дыхание сбилось. Садилась на корточки и часто-часто дышала. Тогда Морган затягивал шарф на моей шее. Я купила его в секонде два года назад. Сразу почувствовала – это моя вещь. Орнамент из васильков и треф на светло-голубом полотне напоминал мне диковинную бабочку. Трепещет-трепещет, машет крылышками, вдруг замирает, увидев прекрасный цветок, а потом превращается в пену. Как Ариэль, русалочка, отдавшая свой голос старой ведьме ради призрачной возможности быть вместе с принцем. Это история моего шарфа и моих бабочек.

Морган сдавливал мою шею изо всех сил, дожидался, пока глаза мои застилал молочный туман (я тренировала драматичное закатывание глаз перед зеркалом), и резко отпускал. Нескольких секунд хватало, чтоб увидеть, как красные треугольники превращаются в толстую бабу с пирожками вместо щек, которая плюет так метко, что дрожит земля.

Морган позволял мне быть его проводником куда реже. Ему было интересно исследовать мое состояние, он записывал все образы в толстый блокнот с кучей вырванных страниц. Эти страницы лучше всего иллюстрировали наши отношения. Как бы мы ни были близки – я читала только то, что он позволял прочесть.

Морган часто видел близнецов. Отца и дядю. Он хорошо представлял себе, как они выглядят. Марта не была сентиментальной и сразу выкинула все вещи Андрея из дома, чтоб глаза не мозолили. Но фотографии оставила. Спрятала в глубине комода, в своей спальне. Морган их нашел. Когда ему было десять, он увидел под подушкой в гостиной странные ампулы и всё понял.

«Вот почему она такая счастливая!»

Около месяца он пытался начать этот разговор. Но прежде нужно было убедиться – он провел тщательный обыск. Перевернул все вещи в комнате матери вверх дном, но не увидел других следов употребления. Зато нашел альбом с фотографиями. Темно-синий квадрат. На обложке аквариум. Бултых! Морган начал тонуть. Клейкие страницы с прозрачной пленкой. Вот она, его история. Мелкие ракушки. Записки на обрывках бумаги. Ленточка из роддома. Два серебряных кольца. Засохшая веточка мимозы. Как будто под стеклом, но вместо стекла – время. Всего одна свадебная фотография. Праздновали скромно. В общежитии политеха. Собрали только близких друзей. Марта держит в руках остроконечную шляпу и улыбается, Андрей достает из неё бутылку шампанского. На нем твидовый пиджак в клетку. У него смеющиеся глаза, рядом сидит брат. Его сфотографировали с застывшей у рта ложкой. У него на тарелке огромный кусок торта. Несколько крошек запуталось у него в усах. Семен носил пышные усы, у него даже была специальная расческа. Так их с братом можно было сразу отличить друг от друга. Марта босиком, на ней просто кремовое платье чуть ниже колен. Волосы заплела в колосок. Её лицо кажется совсем юным.

– Ты колешься? – спросил он у Марты, когда терпеть напряжение стало невмоготу, и протянул ей найденные под подушкой ампулы.

– Это для кожи, – засмеялась Марта, – гиалуроновая кислота. Иди сюда, – она попыталась обнять Моргана.

– Фу, у тебя кожа кислая!

Такими он их запомнил. Живыми, веселыми. Сливающимися в одного человека. С усами или без. Не важно. Важно, что глаза смеются, а большие сильные руки подбрасывают его в воздух, и нет никаких сомнений – поймают!

Больше Морган никогда и никому не позволял подбрасывать себя в воздух.

Небо было ясное. На улице пели птицы.

С утра они с папой уже успели сходить в птичий домик и покормить гусей. Андрей смеялся и предлагал Моргану купить пирожки с капустой у старой бабки на углу. Пока мама не видит. Кипящие в желтоватом масле, набитые капустой с луком, хрустящие пирожки были их маленьким секретом. Папа брал Моргана на руки, поднимал на уровень окошка, и он мог заглянуть в царство жареного теста. По ту сторону стояла горбатая бабка, её длинные волосы были заплетены в косу и перехвачены синей косынкой. Она всегда просила дать ей побольше «мелких», и папа тогда весело звенел монетками и обменивал их на пирожки.

А вечером – он уехал на большой белой машине. Сказал, что скоро вернется.

Он не любил больницы. В детстве Андрей упал с дерева и сильно ударился головой. У него было большое кровоизлияние, понадобилось делать трепанацию. Маленькому мальчику никто не стал объяснять, что сейчас произойдет. Это было самое страшное. Просто поволокли в отделение, искололи все вены, надели маску на лицо и сказали, что он крепко заснет. Но почему-то он видел облупленные синие стены, блестящие скальпели и проволочную пилу. Почему-то он помнил боль, хоть и не чувствовал боли. В память врезались слова холодной операционной лампы: «Я бы согрела тебя, но не могу». Разве лампы умеют говорить? Даже операционные. Мамы нигде не было. Только чужие взрослые в смирительных рубашках. Нужно дышать. Глубже. Глубже. Погружаться в сон.

Когда Андрей проснулся, один из врачей подарил ему апельсин. А ещё протянул черный камешек.

– Вот это мы достали из твоего черепа, представляешь? Это камень глупости, теперь ты будешь самым умным, парень!

С тех пор он старался не лазить по деревьям и не доверял ни одному врачу на свете, кроме своего брата.

Андрей уехал на большой белой машине и сказал, что скоро вернется.

Но больше не вернулся.

Марта плакала и обнимала Сережку, папиного друга. Сережка готовил еду, наливал многочисленным гостям водку, починил дверь в туалет.

Скоро в доме стали появляться его вещи.

Моргану никто ничего не объяснил.

Так начался пожар.

Посреди ясного неба. На улице пели птицы. Два человека, слившиеся воедино. С усами или без. Не важно. Пламя уносило их со скоростью ветра, сметая на своем пути поля и дома, пока не выплюнуло на одиноком острове, превратив их обезображенные руки в львиные лапы, а лица – в львиные морды.

Вот что видел Морган.

Бывало, что удушье не работало. Морган сдавливал мою шею, но ничего не происходило. Я просто чувствовала, что задыхаюсь. Но боялась в этом признаться. Вдруг что-то сломалось, и он больше не будет… прикасаться ко мне? Это малодушно, но я не могла этого допустить. Поэтому я выдумывала всякий бред. Неслась как угорелая за случайными ассоциациями и облагораживала их как могла.

Так мы придумали историю про корабль дураков^[11]. А может, он всегда существовал в воображении Моргана? Или моём? Может, у каждого в голове бездонный колодец, но запускать туда ведро страшно. Вдруг и не вода вовсе?

Уж лучше мучиться от жажды.

Или мучить.

– Короля делает свита, – сказала мне однажды мама, когда мы в первый раз в жизни пошли в театр.

Это был театр юного зрителя, и я ела втихаря сухарики с холодцом и хреном, потому что от них горело во рту. Я знала, что от театра должно «всё внутри пылать», и решила перестраховаться. Не помню, что был за спектакль, но взрослые там играли детей и говорили дурацкими голосами, а дети – играли деревья, и я не поняла, почему они все перепутали. Тощий мужчина вышел на сцену в меховом плаще, и голос его оказался неожиданно грозным. Я засмеялась. Он выглядел нелепо. Через несколько секунд появились толстая кухарка, шут-коротышка со смешным колпаком, несколько бравых солдат в военной форме и две женщины с вязанием. Все они кланялись королю один ниже другого и пели дифирамбы. Он уже не казался таким тощим, а когда произнес пафосную речь о том, что грядет война, я прониклась и даже отложила сухарики в сторону.

Так я усвоила кое-что очень важное.

Контекст иногда важнее фигуры.

Морган поделился своей идеей с Владиславом (тот умел программировать, так и возникла идея создать форум для ролевой игры^[12], я предлагала написать настоящий роман).

Морган рассмеялся и сказал, что если бы я была книгой, то разве что «Собором Парижской Богоматери», а он предпочитает современную литературу. Живую и хлесткую. Я застряла в эпохе романтизма. Не знаю, комплимент ли это.

Основной сюжет придумывал Морган, Владислав отказался от участия, но помогал с организационными вопросами. Сразу предложил расписать роли и установить четкие правила взаимодействия. Сказал, что важно определиться с иерархией. Бывают разные типы ролевых игр. Два основных – «мастерские» и «свободные». В «мастерских» сюжет прописывает «мастер». Он даёт задания игрокам, правит их тексты, может добавлять и убирать сюжетные линии, никому ничего не объясняя.

Конечно, Моргану это пришлось по душе.

Я была подмастерьем. Больше власти, чем у простых смертных, но меньше, чем у мастера. Я в основном сыпала художественными деталями и занималась оформлением форума.

Мы позвали Сережку, Адама и Лилит писать вместе с нами. Расширяться не планировали, но у нас быстро появились читатели. Некоторые из них стали участниками.

Это Адам придумал «Остров свободы».

– Любая вечеринка заканчивается, – сказал он, – даже для аутсайдеров. Рано или поздно кораблю придется причалить. Куда-нибудь, где на деревьях растут бананы и никто не стареет…

– Вот почему у нас дома столько переизданий Джеймса Барри^[13], – прокомментировала Лилит.

Она сказала «у нас»?

Я проснулась посреди ночи. На моей груди сидела черная жаба. Я не могла пошевелиться, в ушах раздавался «белый звон», высокочастотный писк. Я поняла, что жаба говорит со мной. Я не могла пошевелиться! Тело превратилось в чугунный гроб, из которого невозможно вырваться! Я даже не могла закричать!

Через несколько секунд всё прошло, я вскочила с кровати, включила свет и проплакала до рассвета.

Я пообещала себе, что больше не буду участвовать в экспериментах Моргана с асфиксией, но он проигнорировал моё неуверенное «нет» и сказал, что сонный паралич^[14] – обычное дело, надо спать на спине. Спасло меня то, что Владислав заинтересовался нашим способом выдумывать истории и предложил свою кандидатуру.

Я засекала время, Морган сдавливал шею Владислава галстуком. Руки у него почему-то дрожали, я объяснила себе это недостатком сна и вечным кофе. Из-за экзаменов Морган снова вошел в кофейную фазу и пил по три чашки в день.

Владислав часто-часто дышал и садился на корточки.

Морган резко ослаблял хватку…

Такими нас и застал Егор Васильевич – старьевщик. Он собирался подобрать бутылки, лежащие около мусорки, и унести их в своей клетчатой торбе, но передумал.

Вместо этого он закурил и сказал с явным знанием дела:

– А, собачий кайф…^[15]

Так мы завязали.

ФОРУМ

«Друг мой, Господу Богу было угодно, чтобы заразился ты сей болезнью, и великой осеняет тебя Господь благодатью, желая покарать за то зло, какое ты совершил в мире сем».

Требник Вьеннской церкви

Картина, представшая перед его глазами 17 ноября 1521 года, была выбита тысячами иголок на внутренней поверхности его век.

Во французской провинции Лангедок за один день сожгли 600 человек, из которых половина была больна проказой^[16]. Остальные лишь подозревались в этой страшной болезни. В том числе Жозефин Лафар – его мать, Игрейн – златокудрая младшая сестра десяти лет от роду, Жак Лафар – его отец и их собачонка Жужу.

По роковой случайности Жужу цапнула за ногу старого Чарлайна, обладателя «facies leonina»^[17]. Чарлайн был вполне доволен своей жизнью – до того момента, как был издан указ о борьбе с проказой: полное уничтожение зараженных и контактных лиц.

Презренный Луи донес на собачонку Жужу, получил несколько честно заслуженных монет и уснул в тот кровавый день с легким сердцем, радуясь, что спас горожан от опасности!

Морган служил подмастерьем в мастерской оружейника на окраине городка. Следующим утром, по обыкновению своему, он возвращался домой. Он спешил поскорее рассказать отцу, что мастер его похвалил! Вместо дома Морган увидел пепелище. Не получив ни единого шанса на то, чтоб осознать происходящее, он был схвачен.

Морган получил три удара тупым предметом по голове и один – ногой в живот.

Его уложили на носилки, накрыли черным покрывалом и под пение погребального псалма доставили в церковь, где служилась месса за упокой. Морган был парализован отчаянием, страхом и виной перед всеми этими людьми. Он наверняка все это заслужил, другого объяснения нет…

Он не сопротивлялся. Не смог вымолвить ни слова. Даже не сумел сказать «аминь». Он молчал, когда его клали в гроб, относили на кладбище, опускали в могилу и сбрасывали несколько лопат земли со словами: «Ты не живой, ты – мертвый для всех нас»^[18].

После этого его вытащили из могилы и куда-то отвезли. Вот так – раз и навсегда – изменилась его жизнь. Теперь он был совсем одинок.

Теперь он был мёртв.

Воспоминания сохранились обрывками.

Он помнил скрипящую огромную железную дверь. Помнил изуродованные лица людей, лежащих прямо на земле.

Монастырь Сен-Круот стал его домом на ближайшие несколько лет.

А семьей его стала толпа обездоленных, облаченных в балахоны с прорезями для глаз. Они должны были всегда носить с собой колокольчики, чтоб предупреждать о своем появлении. Согласно новому закону, следовало возводить лепрозории^[19] у дорог. Так изгои могли собирать милостыню.

Живые мертвецы, забывшие свои имена, они знали лишь одно – cito, longe, tarde^[20].

Но было слишком поздно.

Страдающие от болезни, лишенные всякого человеческого участия, они ждали смерти как избавления. Вот какой была новая семья Моргана.

Они поддерживали друг друга. Старик Арнет рассказывал каждый вечер истории о дальних странствиях. Он напоминал Моргану отца. Перед тем как заснуть, Морган пытался вспомнить лицо предателя Луи, восстановить в памяти черты сестренки, матери, отца. Но время вытесняло воспоминания, и Морган ненавидел себя за это.

Порой добрая Габриэлла, монахиня, приносила ему кусок лукового пирога с кухни. Жизнь становилась не такой невыносимой. Старик Арнет учил его латыни. Высокие своды монастыря Сен-Круот спасали от одиночества. Он видел в витражных стеклах улыбку ангелов. Кажется, это была Игрейн. Это точно была она!

Но «добрые люди» лишили его и этой малости.

Ужасный вид больных, их зловонные язвы пробуждали в здоровом населении страх и ненависть. Прокаженных обвиняли в сговоре с ведьмами. Подозревали в том, что они хотят свергнуть короля. Считали, что они отравляют городские колодцы и похищают младенцев.

В 1525 году страхи достигли своего пика, и, сумев обзавестись необходимыми доказательствами, толпа стала свирепствовать.

В качестве примера одного из неукоснительных доказательств приведу следующее письмо:

«Мы своими глазами видели отравленную ладанку в одном из местечек нашего вассальства. Одна прокаженная бросила на землю котомку, которую тотчас же отнесли в суд. В ней нашли голову ящерицы, лапы жабы и что-то вроде женских волос, вымазанных черной вонючей жидкостью. Страшно было разглядывать и нюхать это. Когда сверток бросили в пламя, он не загорелся: ясное доказательство того, что это был сильный яд и что демоны имели к этому отношение».

Далее, некий Жером де Партенэ написал королю, что один «важный прокаженный», схваченный в своем поместье, признался, что какой-то богатый еврей дал ему денег и некоторые снадобья. Они состояли из человеческой крови и мочи с примесью тела Христова. Эту смесь сушили и измельчали в порошок, зашивали в ладанки с тяжестью и бросали в источники и колодцы, а потом люди болели и умирали».

Разумеется, когда вести дошли до короля, был издан новый закон, и в некоторых провинциях прокаженных массово подвергали сожжению, даже не рассматривая возможности поместить их в лепрозорий. Люди учиняли самосуд. Страх и помешательство стали всеобщими. Подобной участи не миновал и лепрозорий Сен-Круот. Моргану чудом удалось спастись. Вновь потеряв семью, он отправился куда глаза глядят.

Поразительно, как жестоки могут быть люди, если действуют на благо общества. Оправдывающая идеология, страх за собственную шкуру и наличие единомышленников превращают благочестивых горожан в кровожадных монстров. От монастыря Сен-Круот не осталось и следа, а в воздухе все ещё витали возгласы: «Quaranta! Quaranta giorni!»^[21]

* * *