© Игорь Евгеньевич Кокарев, 2023

ISBN 978-5-4485-3664-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

– Эта книга в общественной своей части очень важна для понимания свинской сущности постсоветской и, следовательно, нынешней власти (и пусть свиньи на меня не обижаются).

Власть продолжает оставаться глухой – пока не чует явного для себя кошта и административно-политических преимуществ, манипулятивной – в части выставления общественников в качестве своего знамени, без реального их участия в вопросах управления сферой общественного развития, паразитической – постоянно пользующейся добровольческими и экспертными ресурсами III сектора и злоупотребляющей ими, высокомерной – считающей общественность каким-то любительским приложением к её великим управленческим качествам.

Ну и, конечно, жуликоватой, регулярно подгребающей поближе к себе общественные и бюджетные ресурсы – вне зависимости от того, даёт ли это какой-то социальный эффект или же только греет близкородственные и дружеские карманы..

До тех пор, пока это будет оставаться, взаимодействие с этой властью будет приводить к новым разочарованиям. И в этом смысле «Исповедь…» – очень важный пример описания точечного (в личном и организационном плане) опыта со столичной привластной камарильей. Каждому, берущемуся за взаимодействие с органами российской власти, наверное – любого уровня, важно иметь ввиду этот опыт. И она была важна для меня, в этот момент жизни, для переосмысления и своих собственных попыток и их результатов.

Нодар Хананшвили, к.ю.н.

Вице-президент фонда

«Нет наркомании и алкоголизму», Член Общественного совета г. Москвы

– — – — – — – — – — – — —

– Первый раз я держал в руках книгу Игоря Кокарева о соседских сообществах где-то в первой половине двухтысячных. На ее основе у меня сложился образ человека, который занимается всю жизнь местным самоуправлением. Поэтому испытал настоящий шок, читая «Исповедь…», потому что редко кому выпадает судьба поработать в столь разных сферах и постоянно (!) с выдающимися удивительными людьми.

Подкупает «летящая» легкость слога «Исповеди…», которая, надеюсь, не исчезнет при переводе на другие языки.

Рекомендую всем к прочтению, потому что хотя и пунктиром, но очень емко, в этих «тире» и умолчаниях между ними, показана жизнь как в СССР периода застоя, так и в перестроечный период, «лихие», но живые 90-е, и уныло стабильные двухтысячные.

Павел Меньшуткин,

Экс-глава Пинежского района Архангельской области,

советник министра сельского хозяйства Архангельской области

К ЧИТАТЕЛЮ

Победа над фашистской Германией, смерть Сталина, хрущевская оттепель, брежневско-черненковский застой, горбачевские гласность и перестройка, игра в прятки с КПСС и распад СССР, неудавшиеся попытки демократизации пост-советской России, чекистский реванш и агония империи – эти исторические вехи России на протяжении сознательной жизни моего поколения, моей жизни.

Она стоит того, чтобы о ней рассказать, осмысливая себя в потоке этого времени, потому что с младых ногтей программировал себя его активной частью. Миру известны истории знаменитых диссидентов, вступивших в открытую борьбу с репрессивным социализмом и терявших свободу или родину, а то и жизнь в этой борьбе.

Моя история другая. Она о невидимой, но мучительной борьбе с самим собой, о драме самоидентификации в стране, совершившей чудовищный социальный эксперимент со своим народом и рухнувшей в одночасье под тяжестью своих несбывшихся иллюзий. Но почти пятьдесят лет выпало жить при социализме, находя смысл и удовлетворение в попытках его очеловечивания.

А потом пришел как-то легко и красиво Михаил Сергеевич Горбачев. Он разбудил гласностью и новым мышлением надежды, но в короткий исторический срок, пока действовала инерция свободы, страна стремительно развалилась. Возникли новые государства, стала формироваться политическая система постсоветской России, что в корне изменило мою жизнь, наполнив ее новым, совершенно невероятным содержанием.

Революция в Союзе кинематографистов после Пятого съезда сделала меня свидетелем и участником реформ советского кинематографа вплоть до конца СССР. Первые свободные демократические выборы наградили грустным опытом депутатской работы, а Институт США и Канады привел в США, где мне повезло собирать опыт демократии «корней травы». Внимая советам великого отшельника Солженицына, мы закладывали основы гражданского общества, действуя как фермент самоорганизации жителей вокруг коммунальных и прочих проблем местного уровня.

Инфраструктуру демократии в России помогал создавать Запад, надеясь на то, что власти подхватят энергетические потоки, идущие снизу. Но не тут-то было. Власть оказалась какой-то странной. Там оставались те же советские кадры, не осужденные сталинисты, партийная номенклатура и затаившиеся чекисты. Путч 1991 года предупреждал об угрозе реванша.

И все же гражданское общество проклюнулось. Уже первым общественным организациям социальной сферы в 90-х удалось доказать готовность и способность бывших советских людей к переменам, к демократической модернизации жизни и самого общества.

Мой долг сохранить свидетельства того, как сопротивлялась демократическим переменам эта странная власть на всех своих уровнях. Речь пойдет о попытках самоорганизации граждан в сфере территориального общественного самоуправления, о зарождении социального капитала местного развития.

Что такое совесть и откуда она берется, не знаю. Знаю только, с ней шутить нельзя. Можно потерять не только покой, но и самого себя. Легко переживаются неудачи, даже чью-то ненависть стерпишь, когда твердо знаешь: жил и действовал по совести. По совести подставляли мы плечо под не окрепшую российскую демократию. Мы были там, внизу, где под слоем пепла тлела похороненная большевиками и затоптанная их наследниками русская демократия – русское чеховское земство.

Нас было ничтожно мало для такой огромной страны – тех, кому пришлось взять на себя миссию социального аниматора замордованного, искалеченного общественного сознания, у которого частный, личный интерес был задавлен государством, захваченным партией большевиков и ее чекистами сначала под лозунгами светлого будущего, потом под завывания о русской духовности и особом русском пути.

Не отрицая роли государства, мы добивались его десакрализации, продвигая на историческую сцену нового для России посредника между населением и властью – гражданское общество как организованную силу.

И сегодня, оставшись в меньшинстве, мы остаемся верны правам человека, верховенству закона, разделению властей, национальному государству и демократии места. В них будущее России.

Моя благодарность Агентству международного развития США, фонду Форда, фонду Евразии, фонду Ч. С. Мотта и Британскому Совету. Они помогали делать то, что я считал нужным для своей родины.

Спасибо моей спутнице жизни в изгнании ослепительной женщине и умнице Еве Андреевой, без которой жить дальше не имело бы смысла.

Особая благодарность моему другу Виктору Косогорову, взявшему на себя кропотливый труд редактирования этой книги и издательству Ридеро.ру, открывшему совершенно фантастические возможности книгоиздания XXI века.

Много добрых слов хочется сказать моим коллегам и соратникам, всем хорошим людям, с которыми прожита лучшая часть жизни – незавершенное обновление России. Спасибо вам.

Часть I

За социализм с человеческим лицом…

Глава 1. Одесса 60-х: дети оттепели

Да, город этот мечен нами,

И запах держит старый двор…

И только крепнет он с годами

И тянет нас на разговор…

Что я оставлю детям? Не деньги, их у меня никогда и не было. Откуда деньги у советского человека? Опыт и нравственные ценности, которыми питалась жизнь, важнее денег. Наступают времена, когда деньгами не прикроешься. А гены… Что знаю я о своих генах? Сожжены, уничтожены все следы – даже письма и фотографии деда по отцу, казачьего офицера, погибшего в 1905 году под Мукденом. Да и в истории моего народа много чего скрыто, уничтожено, запутано… Пусть хоть дети мои узнают, от кого они…

Так случилось, я родился в Одессе. Между Оперным театром и городским сквером. Это много значит для тех, кто понимает. Но еще важнее, когда. Сразу, как закончились кровавые тридцатые. Подумать только, мне не только повезло выскользнуть из жутких лап коллективизации, из молотилки Большого террора, из мясорубки страшной войны, но и ничего не знать об этом. Счастливчик…

Вот здесь, от Оперного через бульвар, открывавший весь порт и море, к колоннаде Воронцовского дворца и к школе Столярского у Сабанеева моста с видом на далекую Нефтегавань, глаз привыкал к красоте и простору.

А вот детства у нас не было. Его отняла война. В Одессу после эвакуации мы вернулись из Владивостока в 1945-м. Полподъезда было снесено бомбой вместе с квартирой соседей. Наша с остатками лестницы сохранилась. Первое время жили, поднимаясь на пятый этаж держась за перила и не глядя вниз. За городской баней, где мылись по субботам всей семьей, был известный только нам, пацанам, подземный ход в катакомбы с костями не то людей, не то каких-то животных.

Потом была Румыния, где отец принимал на Дунае суда в счет репараций. С отцом на студабеккере по горам Трансильвании, с мамой в Бухаресте на улице Хиреску возле Военной Академии. Там нас обокрали ночью цыгане. В Браила, где мы жили некоторое время с отцом, украли уже меня, пятилетнего. Но я сбежал из табора и спрятался в нашей воинской части в клетке с кроликами. Потому что там была морковка. Зато за три года я выучил румынский.

Вернулся в Одессу в 48-м. Для счастья нам достаточно было знать, что впереди светлое будущее. Которое мне предстоит приближать. Жизнь в стране только что победившей фашизм – это кусок хлеба с конской колбасой, стакан чая перед школой и песни советских композиторов. Ни холодильников, ни телевизоров, ни телефонов, ни ванн у нас не было. Воду носил из колонки во дворе на пятый этаж ведрами. Но был горд, что родился в СССР, а не в загнивающей Америке, где негров вешают.

Зато у одесских мальчишек было море – чистое, зеленоватое у заросших мидиями осколков скал. Море и книги. Аккуратным почерком записывал каждую прочитанную, вот она, полуистлевшая тетрадка, которой 70 лет. В ней сотни книг, целая библиотека, огромный мир, в который предстояло войти и сделать его справедливым, красивым и счастливым. Если советской власти удалось вывести породу советского человека, то это я. Будущее звало, завораживало романами Ефремова. Про Оруэлла мы ничего не знали. Зато я знал Маяковского:

«Кто там шагает правой?

Левой,

Левой,

Левой!»

Ранним летним утром добегали пацаны до Ланжерона, влетали в прохладную плотную воду и легко проплывали всю дикую, заросшую степным, пахучим ковылём Отраду, выбрасывались на горячий уже песок в Аркадии и спали под палящим солнцем, черные, как сухие коряги, до обеда. Просыпались, чтобы с наслаждением проглотить за двадцать копеек четыре пирожка с потрохами, выпить на пятак газировки. И обратно морем. Но, уже не торопясь, выходя к рыбакам в Отраде похлебать из солдатского котелка юшки.

Дома мать уже наготовила миску салата из степных помидоров, с луком, с картошкой, огурцами и постным маслом. Набьешь голодное пузо – и в городской сквер у Дерибасовской. Там летняя эстрада, концерт московских звёзд. Через забор – и на тёплый еще асфальт перед первым рядом: пой, Ружена Сикора, мы здесь. Счастливые, вечно голодные, советские дети пятидесятых, строительный материал коммунизма во всем мире…

Когда умер Сталин, гудели заводы, сигналили автомашины, я стоял, держа руку в пионерском салюте. По маминым щекам текли слезы. Все ожидали конца света. А Юрка Бровкин зло выковыривал глаза на портрете в учебнике. Нам было по тринадцать, мы дружили. До этого дня. До кровавой драки.

Осенняя слякоть, старушка несет с базара в обеих руках кошелку, авоську, бидон с молоком. Помню крышку бидона, нечаянно сброшенную полой пальто прохожего прямо под ноги, в жидкую, чавкающую грязь. Я поднимаю ее, протираю сначала рукавом, потом своей белой рубашкой насухо и прикрываю ею бидон. Смотрю, а старушка плачет, глядя на мои неуклюжие старания. Обожгло меня. И у самого слезы. Что это было? «Стрела добра пронзила его сердце». Из книжки фраза.

Да, мы книжные дети. Читать было непреодолимой страстью: «Дикая собака Динго», «Тимур и его команда», «Люди с чистой совестью», позже «Спартак», «Овод», «Белый клык», «Старик и море», Диккинс, Бальзак и Маяковский… Горьковское «Человек – это звучит гордо!» понимал дословно. А лермонтовское: «А он, мятежный, просит бури…» волновло и выбрасывало куда-то за пределы воображения.

Прочитанное, услышанное, впитанное живет в какой-то таинственной конфигурации в подсознании, создавая разных мальчишек и девчонок. Я не думал тогда о том, что Юрка Бровкин мог знать то, чего не знал я. Была ведь и другая литература – Замятина, Бердяева, Бунина, Платонова, Набокова… Спрятанная по спецхранам, она придет ко мне позже.

Томик Есенина мать вырвала из рук и выбросила чем-то напуганная. Он летел прямо с балкона на головы прохожих:

– Не смей читать эти декадентские стихи! О самоубийстве думаешь?

Оберегала от чего-то, одной ей ведомого. Она была мне и отцом и матерью. В городе моряков это не редкость. О своей молодости она не рассказывала, о голоде, о продразверстке, об ужасах процессов 30-х годов ни она, ни отец никогда – ни громко, ни шёпотом – не вспоминали.

О деле врачей мы уже узнали и сами. Неужели? И там враги? Но раз в «Правде»… Маму лучше не спрашивать, у нее самой ужас в глазах. И заботы: сберечь детей. Вот и крутилась по дому – одеть, обуть, обстирать, накормить, чтоб друзья были нормальные, и все с неизменной папиросой в зубах. Сколько помню, она всегда курила, с самой войны. Курила «Приму», полторы пачки в день.

Когда меня еще не было.

– В бараний рог скручу, но сделаю вас счастливыми! – твердила она эту непонятную мне фразу.

Она была в ответственности за нас перед отцом. Мама, бросившая из-за войны медицинский, спасла нас с сестрой, вытащив на себе малышей из горящей Одессы через всю воевавшую страну аж на Дальний Восток. За блюдечко манной каши отдала золотое обручальное кольцо. И тем спасла мне жизнь.

Отец, ходивший в 1942-м механиком в караванах с грузами лендлиза из Ливерпуля в Мурманск (те самые «караваны смерти»), отлежав полгода в госпиталях, нашёл нас во Владивостоке только в 1944. И всю жизнь был благодарен матери, сохранившей детям жизнь в то невероятно, немыслимо тяжёлое время. Охраняла она нас и теперь, в 50-х. Умрет мама рано, в 66 лет от разрыва сердца. Я тогда упал на гроб и, запоздало рыдая, долго не отпускал ее.

Когда я уже, кажется, был.

Отец в дальних рейсах, он влиял на меня самим фактом своего существования. Авторитетом, которым пользовался на флоте. Инженер-механик, «дед», механик-наставник, парторг, ордена за труд. Не в торговле все же… В машинном отделении, в его каюте все было на своих местах. И ни пылинки. Его любили все, кто с ним работал. Мне это запомнилось, и я перенял эту страсть к порядку. Неосознанно, конечно. Может быть это была страсть к обживанию пространства? Вот и выбирали старостой класса, председателем совета пионерской дружины школы.

Моими подшефными в 7-м классе были тертые хулиганы братья Лысенки. Мне, не ударившему в жизни ни одного человека, были страшны их кулаки, хотя и защищавшие меня. Я видел, как старший брат, вызванный к директору школы за хулиганство одного из младших, тут же в кабинете ударом ноги в живот вплющил пацана в стенку, и тот сполз на пол, теряя сознание.

Пробьет час, и он в составе элитных войск КГБ будет штурмовать дворец Амина в Афгане, и умрет от ран в неполные 50 лет. Прощаться с Мишей приедет весь класс постаревших одноклассников.

С корешем моим, Юркой Марковым, на заросшем виноградом балконе, с которого была видна синяя полоска моря и Военная гавань, готовились к выпускным экзаменам. Спорили о смысле жизни, о едином человечестве без оружия и войн, ощущая себя частью гигантской машины, несущейся к коммунизму. Задолго до мировых процессов, которые позже будут названы глобализацией, мы представляли светлое будущее как мировое сообщество свободных людей, называющих себя землянами, осваивающими Вселенную.

В аттестате у меня одна четверка и одна тройка. Четверка – по украинскому языку, на него внимания особого не обращали. Сковорода, Коцюбинский, Леся Украинка, Тарас Шевченко и даже Павло Григорьевич Тычина – все как-то в пол уха. Относились к языку легкомысленно. И уж точно никогда не задумывались, что живем на Украине. Мол, «одичавший русский». И демонстрировали карикатурным переложением пушкинских «Паду ли я стрелой пронзенный»… И нам за это ничего не было.

Мы родились и жили в СССР, где партия трудилась над выведением особой человеческой породы «советский человек», а все мы должны были стать новой исторической общностью – советским народом. Все люди братья. Мне это нравилось.

А тройка – это по поведению. Только это не считается. Да, ударил учительницу по голове ботинком! Но не ударил, а так, попало. А зачем человека за руку дергать, когда он стоит вниз головой на руках на перилах в пролете третьего этажа? Если б не на училку, так внизу пятном кровавым. Я даже гордился этой тройкой, хотя именно она и закрыла дорогу туда, куда так хотелось.

С Юрой Марковым. Одноклассники

…Помню в моих руках страшные тексты. Смятые, затертые страницы дневника недавно реабилитированного политзаключенного, друга моего отца, написанные им «там», урывками и тайком. На нашей маленькой даче в полдомика на 13-й станции Большого фонтана передо мной сидел изрезанный не то морщинами, не то шрамами сломленный человек и вяло рассказывал немыслимое. В 37-м он занимал высокий пост председателя Баскомфлота, профсоюза моряков. Его вызвали в Москву и взяли прямо в кабинете Берии, после дружеских объятий красного наркома. И для начала профессионально избили. Ни за что. Я не мог представить, как это бить беззащитного человека? Расчеловечить, мгновенно превратить в корчащееся от боли животное.

Я был потрясен прочитанным. Я только спросил его:

– Вы не хотите отомстить своим мучителям?

Он посмотрел на меня печальными, мертвыми глазами:

– Отомстить? Молодой человек, у меня сил осталось только дышать.

Тогда я не понял его. Только что разоблачен культ личности, возвращены невинные жертвы террора. Но еще нет книг Солженицына и Шаламова. Не представляя себе масштаба катастрофы, после которой родились мы, я долго буду мучиться вопросом: кто они, уничтожившие цвет нации, миллионы невинных своими руками? Не вообще партия или ЧК, НКВД, а люди, стрелявшие в затылок в темных подвалах. И куда они делись после всего?

Я переспросил папиного друга:

– Значит, вы им простили?

– Нет, не так. Я знал: раз посадили, значит, партии так нужно. А где умирать за дело партии, в бою или в лагере, это не важно. Я, значит, был нужен ей там.