© Гуга Лолишвили, 2020

ISBN 978-5-4498-2977-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ОХОТНИКИ ЗА НОВОСТЯМИ

ОТ АВТОРА

По своему жанру повесть «Охотники за новостями» – публицистика с художественным оттенком, или, если хотите, привкусом. Мне очень хотелось, чтобы этого привкуса было побольше и я старался как мог, чтобы его усилить.

Временной охват «Охотников» – период с 1989 по 1993 гг. Действие происходит в Грузии, окончательное крушение СССР, эпоха Звиада Гамсахурдии, его свержение, начало конфликтов в Южной Осетии и Абхазии.

Время было не просто горячим, оно было необузданным, раскалённым. Это был песок пустыни в самое жаркое время дня! Горн хорошо потрудившейся доменной печи! В те дни я работал корреспондентом российских СМИ и мне доводилось порой подступать к пламени ближе, чем того хотелось.

У книги довольно сложная судьба. Терзаемый, между прочим, смутными сомнениями я начал её писать в 1995 году, в Израиле, в самом дебюте своей иммиграции, вскоре после событий в ней изложенных. Так, что писал, как говорится «по горячим следам», или, как говорил наш тбилисский сосед Амиран: «идём на Греты след». Когда он сказал это в первый раз, я решил, что речь идёт о следах некой Греты, которую влюблённый Амиран разыскивает. Но всё оказалось прозаичнее – «на Греты след» означало «нагретый след». То есть не очень хорошо говоривший по русски Амиран имел в виду «идти по горячим следам».

Но вернёмся от Амирана к предисловию. Тогда я работал охранником в холонской больнице Вольфсон и писал «на Греты след» всякий раз когда выпадала свободная минутка во время дежурств – в будках на центральном или заднем КПП, в стекляшке службы информации, бывало даже в приёмном покое.

Я сильно «хандрил» в связи с отъездом из Грузии, которую всегда считал своей Родиной. Её же не выбирают. Она у каждого своя и в моём непростом случае это Грузия. Впрочем, даже, если бы я мог выбирать, где родиться, то я бы опять выбрал Грузию. Хотя и родился то я не в Грузии, а в Эстонии. Я же написал, что всё непросто. Родился в Эстонии, вырос в Грузии, живу в Канаде, при этом родиной считаю Грузию, хотя легко мог бы считать ею более благополучные Эстонию или Канаду. Но ведь лёгких путей мы не ищем, не так ли.

Хандра не унималась, я гнал её в дверь, она возвращалась через окно, я захлопывал перед её носом окно, она «ломилась» в дверь. Я тщетно пытался найти утешение в философском подходе. Насколько, дескать, микроскопичны мои проблемки в сравнении с солнечными вспышками, масштабом «Божественной комедии» или последствиями Версальского мирного договора. Но философия помогала скверно.

Я прочувствовал всеми своими скрижалями правоту превосходной максимы Франсуа де Ларошфуко: «Философия торжествует над горестями прошлого и будущего, но горести настоящего торжествуют над философией».

В голову постоянно лезли воспоминания, и как-то само собой вышло, что в один прекрасный день передо мной оказался лист бумаги и карандаш, которым я необдуманно написал первое предложение. За ним последовало второе предложение, за вторым третье, четвёртое, потом ещё и ещё. Предложений оказалось так много, что получилась книжка, которую вы сейчас держите в руках.

Нас закружило… Канада. Мексика. Опять Канада. В Мексике я написал другую книгу – «Меня зовут Дикси», в Канаде – «Дрова из облаков».

Я вживался в новую жизнь, жизнь непривычную, жизнь эмигранта. Чего в ней только не было! Я учил языки, развозил пиццу, работал охранником, учился в школе бизнеса, валил лес на севере Квебека и в Новой Шотландии, продавал автозапчасти, уходил с работы, искал новую, находил, воспитывал детей, опять терял работу, покупал акции, выигрывал, пил дорогое «Бордо», опять вкладывался в акции и всё проигрывал…

Вот в те нелёгкие дни, порой наспех, порой вперемешку со всем остальным и была написана эта книга. О её достоинствах и недостатках судить читателям. Мне кажется, что эти события (а всё это действительно имело место и происходило именно так) не лишены интереса. Если вы дочитаете книжку до конца и найдёте для неё местечко на своей книжной полке, то я свою задачу… нет не выполнил, как я написал в предисловии к первому изданию в 2005 году, а, скорее решил. Ну, а если не решил, то вы мне это скажете при встрече.

 
Лаваль,
январь 2020
 

ЧАСТЬ 1

ГЛАВА 1

Я пересёк освещённый ярким солннечным светом вестибюль, и ступил на потемневшеий от времени, уложенный неровной ёлочкой паркет коридора редакции газеты «Вечерний Тбилиси». Коридор тянулся так далеко вперёд, что напоминал столбовую дорогу и казалось, что вот-вот навстречу покажется дребезжащая на ухабах телега какого-нибудь возвращавшегося с ярмарки подвыпившего крестьянина.

Вместо этого материализовался ответсек, который торопливым шагом вышел из глубин коридора и остановился перед одной из дверей. Словно ожидавшая того дверь приоткрылась, и оттуда вышел газетный фотограф. Ответсек и фотограф сдержанно кивнули друг другу и пошли каждый своим курсом – первый в отдел, второй в коридорную даль. Дверь закрылась, всё стихло и коридор опять стал похож на столбовую дорогу.

В отделе информации, где обычно царила редакционная молодёжь, сейчас царила тишина. Редакционная молодёжь строчила, проявляя такой энтузиазм, что крохотные шарики на кончиках ручек, благодаря которым эти ручки получили название – шариковые, вращались в наполненных чернильной пастой трубочках с космической скоростью, усеивая бумагу буквами так быстро, что каждое предложение несло за собой шлейф из огня и дыма. Буквы молодцевато маршировали по бумаге, рассчитывались на «первый – второй», выстраивались в предложения, строчки и абзацы…

На сквознячке, под самым потолком дрожали нежные паутинки вдохновения, между которыми сновали крохотные Пегасики. В несгораемом шкафу, на припорошенных пылью газетных подшивках недовольно ворочалась полусонная муза, одна из трёх или девяти —ведь древние так не сошлись во мнении по этому вопросу.

Я прошёл к окну, и аккуратно устроился на подоконнике, опасаясь потревожить паутинки вдохновения и распугать Пегасиков. Впрочем, они шевелились всё медленнее и очень скоро застыли – Пегасики превратилисься в трещинки на потолке и пятнышки на пожелтевших обоях, а паутинки вдохновения стали пыльной паутиной по углам потолка. Утомлённая муза перестала ворчать и заснула на перине из пыльных городских летописей за минувшие годы. Я думаю, спалось ей не так приятно, как у себя дома, на Геликоне. Неинтересные проишествия, пресные фельетоны, рубрика «сердитый горожанин», интервью с передовиками производства, спортивная хроника и ворчливая колонка главного редактора – как всё это скучно, как нелепо. Как мизерно предлагать этот хлам музе! Оттого она заснула и потревоженные её горячим дыханием пылинки взметались невидимыми облачками над щёлками несгораемого шкафа.

Ручки прекратили свой танец с саблями на терпеливой бумаге, одна за другой размашисто ударили напоследок каблуком расставляя последние точки и останавились. Шарики перестали вращаться и медленно увязли в густых чернилах. На меня уставились четыре пары глаз, в которых сверкали восклицательные знаки, запятые и точки тире.

«Обожди минутку, я только в номер сдам», – произнес Михаил Вигнанский и растворился в воздухе.

В ожидании я прошелся по комнате, разглядывая знакомые рисунки, покрывавшие стены молодежного отдела, как наскальная живопись украшает стены пещеры Альтамира и это говорило о том, что со времён верхнего палеолита человеческий характер изменился не так сильно, как можно было бы предположить.

В основном, вся эта сомнительного качества графика, вышла из-под неумелого карандаша Вигнанского. Но, поскольку, рисует Мишель куда хуже первобытных художников, и блестящие идеи, превосходили его скромные изобразительные возможности, то рисунки дополнялись разъяснительными надписями о том, что именно стремился изобразить художник. А стремился он изобразить коллектив отдела информации (за исключением самого себя) в самых разнообразных издевательских ракурсах.

Коллектив в долгу не остался. Он добыл плакат могучей культуристки, заменил её голову, вырезанной из чёрно – белой любительской фотокарточки, рано начавшей лысеть головой Вигнанского, и поместил этот образчик коллажного искусства в центр стены.

Со стула поднялся старейший сотрудник отдела Володя Саришвили бородатый, длинноволосый двадцатисемилетний человек с печальными глазами поэта.

«Не найдётся ли у тебя лишней сигареты, дорогой Гуга?» – с мрачноватой безнадёжностью осведомился он.

Если про иного говорят: Он вырос на маминых пирожках, то Володя, вырос на Байроне, Гамсуне и Данте. Возможно именно поэтому он всегда безукоризненно вежлив, дружелюбен и величав. Но в его голосе клубилась неуловимая грусть, свойственная людям пережившим бедное детство.

Я выудил из кармана, синюю с белой ракеткой, пачку сигарет «Космос».

Володя долго рылся в кармане, отыскивая спички, поднес коробок к уху и встряхнул его, определяя на слух, как там внутри обстоят дела. Спичечный коробок в его руках превратился в музыкальную погремушку, и это уже не Володя, а индеец таино потряхивал своим маракасом напевая и притоптывая босыми пятками по неровно уложенному паркету.

Удовлетворённый ритмом, Володя тщательно выбрал осиновую палочку своими музыкальными пальцами и чиркнул ей о тёрку коробка. К потолку заструился белый горьковатый дымок.

Наше внимание привлекла этикетка. На красном фоне под призывом: «Прячьте от детей» художник изобразил тянущегося к спичкам карапуза. «Прячьте» напечатали чёрным цветом, а «от детей» белым.

«Поздно прятать, он до них уже добрался», – констатировал Володя и с таким строгим видом перевернул коробок оборотной стороной, словно планировал застать там родителей карапуза и отчитать их за разгильдяйство. Но на обороте всё без измененений, лищь надпись выполнена на грузинском.

– Может сыграем партию в шахматы?

– В другой раз. Нам с Вигнанским кое-куда сходить надо.

Володя пожал плечами, – Ну зачем в таком деле полагаться на случай? Ведь другого раза может никогда не наступить. В стране, где дети безнаказанно играют со спичками, неизвестно, что произойдёт завтра! Ты только послушай: играешь белыми…

– Да хоть фиолетовыми, Вова! Не получится! – я отлично знал всё то, что из шахматат непременно бы вытекло. А вытекли бы из них одна-две бутылки вина, «чтоб снять напряжение после партии», затем непременно вытекла бы пивная, «чтобы охладиться». За этими забавами незаметно подошёл бы час обеда, «а как есть хинкали без пива?!», «а пиво без водки – деньги на ветер!»… Я имел все основания полагать, что Володя умело выстроит этот логический ряд.

– На днях отправляю своих на дачу, – сделал он, между тем, смачную попытку заговорить мне зубы, – так что можно будет спокойно собираться у меня какое-то время. Мы тут о чём то беседовали… – ах, да – в общем, отдаю обоих коней и слона впридачу. Если бы мы продолжили торг, Володя, несомненно, отдал все фигуры и остался с «пешим королём» (королём и пешками) лишь бы сыграть партию.

Но я покачал головой.

– Не спеши, дорогой Гуга. Не спеши. Не спеши. Ты как полагаешь – завтра наши «Спартак» обыграют или нет? У Гуцаева опять травма, а у «Спартака» Черенков на подъёме. Футбол дело такое… Значит, ладью хочешь, ладно забирай, где наша не пропадала, – Володя довольно потёр живот и, словно вызванный этим движением джин, перед нами возник Вигнанский.

– Нашли время болтать, нас люди ждут!

Я обошёл Володю, который чувствуя, что его карта почти бита, сделал страшные глаза и выложил последний козырь, который он придерживал напоследок, как Наполеон приберегал свою старую гвардию для самого критического момента в сражении: – «Я сегодня аванс получил, с меня причитается!»

Но его гвардейцы напрасно покидают казарму, сражение окончено, мы в коридоре.

Город купался в осеннем солнечном золоте. С облетевших платанов доносилось многоголосное пение птиц, которые распелись так пронзительно, словно осушили немало стаканов кахетинского.

Женщины-езидки в очень ярких и блестящих юбках до пят и колхозных косынках шуршали большими мётлами сметая с асфальта осеннюю листву. Легкомысленный тбилисский ветерок путался у них под ногами, ворошил листья платанов, сдувал их обратно к обочине. Метла из сухих веток гналась за ними, сгоняла обратно в кучу, шершавила, тёрлась об асфальт.

Женщина помогала себе сминать листья в кучу ногами, давила на ворох подошвой, затем прижав черенок локтем к боку, стряхивала рукавицу, извлекала из кармана спичечный коробок и подносила горящую спичку. Попавшие в западню, зажатые между метлой и ботинком листья крошились, грустно шуршали и нехотя загорались. К небу поднимался белый горьковатый дымок, уносящий с собой остатки лета и в птичьем пении появлялась щемящая душу печальная нотка.

Черенок приходил в движение, метла оживала и с шуршанием, словно нашёптывая: «не уйдёшшшь, не уйдёшшшь» гналась за другими листьями, которые трепал ветерок. Листья вращались, замирали словно дразня метлу, и опять разлетались в стороны, в тот самый момент, когда казалось, что она их настигла. Целые, ещё не измочаленные об асфальт, не попавшие под подмётки и каблуки демисезонных ботинок, с узорчатыми краями, ярко-красные, зеленые и жёлтые, иссохшие, напоминающие кальку натянутую на разветления жилок.

Какой-то карапуз радостно смеялся и топал, наступая, на скользящие по тротуару листья, ему нравилось, как они хрустят и этого было достаточно для счастья. Стройная женщина в светлом плаще дёрнула его за руку призывая к порядку, они остановились у газетного киоска и мы услышали, как женщина по русски сказала продавцу: – «Дайте пожалуйста „Зарю Востока“, А „Мурзилка“ у вас есть? Перестали получать? Как жаль…»

Мы прошли и её голос затерялся, смешался с обрывками других разговоров несущихся со всех сторон, растворился в шопоте метлы, сигнале автомобиля, милицейском свистке, ворчании английского бульдога, которого вёл на поводке пожилой мужчина в сером плаще и фетровой шляпе с узкими полями приподнятыми сзади.

Светофор открыл свой жёлтый глаз, заскрипели покрышки останавливающихся автомобилей, один из них напротив увеличил скорость, торопясь проскочить, но опоздал, и с оглушительным стуком ударил в переднее крыло выехавший на перекрёсток перпендикулярно его движению «Москвич», для которого загорелся зелёный.

Народ на мгновение замер и в наступившей тишине неожиданно громко прозвучал хриплый прокуренный голос высушенного, как вобла временем и часто растворяемыми в вине невзгодами, чистильщика обуви, который ради проишествия перестал полировать щётками пару чёрных ботинок модного тогда фасона «Инспектор», и приподнялся с ящика, на котором сидел: «Ва то э синч катарвец то!».

В следующее мгновение дверь одного автомобиля открылась и виновник аварии выскочил наружу. Он был перепуган тем, что натворил, запаниковал, заметался… и неожиданно для всех бросился удирать, пересекая улицу по диагонали, но пробежав несколько метров опомнился, нарочито захромал, чтобы вызвать к себе сочуствие, описал плавную дугу и вернулся на место проишествия, сделав вид, что предпринял этот манёвр, исключительно для того, чтобы размять пострадавшую ногу.

Водитель «Москвича» тем временем оправился от испуга, показался народу и тоже оправдал ожидания. Он бегло глянул на вмятину, театрально обеими руками схватился за голову и закричал с таким неподдельным надрывом, что любой драматический артист позеленел бы от зависти: «Вай ме! Вай ме!».

В голосе его звучали нотки совершенно шекспировской печали смешанной с надеждой содрать с этого подлеца за ремонт как можно больше и сожалением того, он не может обставить дело, как следует. Будь он помоложе, непременно ринулся в драку, какие сопровождают подобные проишествия. Обязательно с воплем: «Что ты наделал, гамоштеребуло! Я заставлю рыдать твою маму!», толкнул бы двумя руками обидчика, а когда подоспевший разнимать народ, потащил бы его назад, он потный и раскарасневшийся от гнева вырывался бы и кричал, как этого требовала обстановка: «Отпустите! Отпустите! Я его убью! Я его… Я его заставлю сьесть тормоз, которым он не научился пользоваться!».

Виновник грустно смотрел на свою машину и время от времени нагибался и тёр колено, чтобы показать, что и он страдает.

Мы миновали каменных львов, изрыгающих из своих базальтовых глоток струи воды у станции метро Руставели, пересекли местечко, которое тбилисцы называют – Земмеля, при этом уже мало кто помнит, что в конце 19 века здесь у Верийского спуска находилась аптека Евгения Земмеля, и вышли на центральную, улицу Тбилиси – проспект Руставели.

Здесь всегда многолюдно, но в горячие дни, о которых ведётся речь на этих страницах, на Руставели кипели особенные, непохожие на обычную суету большого города, страсти. Тут и там наблюдались скопления людей. По мере продвижения к Дому Правительства эти группы расли, снановились шире, многлюднее и горластее. В конце концов они становились шумной орущей толпой подобно тому, как мелкие кляксы на школьной промокашке расплываются в ширину и сливаются в конце концов, в одну большую кляксищу.

Город ещё жил своей обычной жизнью, но в воздух проникла чужая, незнакомая поколениям выросшим при социализме, атмосфера. Эта то, что во Франции во времена Бурбонов называли «la fronde», а в России Рюриковичей и Романовых именовали смутой или народным недовольством.

После памятного съезда компартии восемьдесят пятого года, на котором Михаил Горбачёв открыл ловко подсунутую ему Рональдом Рейганом табакерку демократии, и выпустил из неё трёх бесов – гласность, плюрализм, перестройку, прошли четыре года.

В течение нескольких, на первый взгляд, пролетевших спокойно лет, бесы незаметно делали своё дело – расшатывали коммунистическую идеологию – основу, на которой держался Советский Союз.