Братья Вайнеры, "Эра милосердия"
Советская проза может быть прекрасной. Она бывала прекрасной, по-видимому, так же редко, как и литература современная. Но постепенно время отсеивает халтуру, оставляя крупинки чистого золота.
Советская литература - это отдельное, ни на что не похожее явление. Там всегда чёткая авторская позиция и нравственные ориентиры. Там - чистые руки, холодная голова и горячее сердце. И почему-то всё это хорошо и правильно. Почему-то это легко принимают душа и даже ум. Может, потому что меня так воспитывали? Может, мне так неудобно жить в том числе и потому что меня так воспитывали? Советским человеком, у которого должна быть чистая совесть, ясные идеалы и обострённое чувство справедливости. (Второй вопрос, что выросло после такого воспитания, второй.)
Что по-настоящему удивило в романе, так это тема ожидания счастья, бурная, даже немного бравурная, повторяющаяся с завидным постоянством и упорством. Всего-то надо, что немножко поднажать, поработать, потрудиться - и вот оно, счастье. Проще говоря, я поняла, отчего такое название, "Эра милосердия".
Мы проживем вместе сто лет и вырастим пять сыновей, которые в какие-то сроки выйдут на улицы моего огромного города, Города Без Страха, и то, чем занимался много лет их отец, будет им казаться удивительным и непонятным. Они и знать не будут, чего стоило, чтобы на этих улицах никто никого не боялся, не ловил и не убивал. Им будет казаться, что Эра Милосердия пришла к людям сама — естественно и необходимо, как приходит на улицы весна, и, наверное, не узнают они, что рождалась она в крови и преодоленном человеческом страхе…
Я уже где-то встречала описание эйфории от закончившейся войны и уверенности, что пережившие её люди не могли в ней не очиститься, не стать лучше, прекраснее, целеустремлённее. Бог мой, как это всё трогательно, красиво и... неправда.
Что по-настоящему порадовало в романе, так это насыщенные описания, какие-то очень объёмные, как словесная живопись.
Из-за серого дома Наркомсвязи вставало красное, чуть задымленное облаками солнце, сиреневые и серые рассветные тона растекались под карнизы и крыши, и сейчас стало видно, что кровли покрыты серебряной испариной первого утренника. Воздух был прозрачен и тягуч — он слоился струями и имел вкус снега и хвои.
Что оказалось неожиданным: притом, что фильм "Место встречи изменить нельзя" снят очень близко к тексту, он другой совершенно. Он - детектив с харизматичным Жегловым и правильным Шараповым, с восхитительными, не похожими один на другого бандитами и жуликами. (Можете со мной спорить, но киношные Кирпич и Ручечник куда обаятельнее киношных Пасюка и Тараскина). А братья Вайнеры, оказывается, написали другое. Они придумали замечательного, но спорного Жеглова, уверенного, целеустремлённого, но всё-таки самовлюблённого и жестокого. Они придумали немного неловкого Шарапова, старательного и справделивого, но всё-таки искреннего и доброго. Они придумали мудрого шофёра Копырина, хвастуна Гришу шесть-на-девять и, конечно, юную и чистую Варю Синичкину на грани идеала и светлого образа Мадонны. Они придумали их крупными и выпуклыми. Антиподов-противников же, воров, бандитов и убийц, наоборот, сделали какими-то мелкими, крикливыми, суетливыми и незапоминающимися, на одно лицо. Неприятными. Необаятельными. Да, такой ход в чём-то более прямолинейный и, если хотите, воспитательный. Но именно он позволяет не видеть перед собой постоянно лица Высоцкого и Конкина, а представлять самой, рисовать мысленно вслед за авторскими описаниями, других, совершенно других. От этого не скучно.
Приятны были противопоставления. Укрупнённые: честных МУРовцев - гнусным бандитам, чистых девушек - продажным шлюшкам, светлого будущего - хмурому прошлому, полному взрывов и хождений за линию фронта. А затем - более мелкие или, если хотите, даже тонкие. Красавца позёра Жеглова - честному Шарапову. Не прямолинейно честному, а справедливому на каком-то глубинном уровне. Их обоих - печальному Михаилу Михайловичу Бомзе, верящему не в силу, а в милосердие.
Вот забавно. Произведение полно возвышенных идей и возвышенных фраз, которые нынче принято называть "пафосом" и над которыми принято насмехаться, бравируя собственным цинизмом. А насмехаться-то и не хочется. Наверное, потому что как-то авторы нашли слова не "пафосные", ходульные и поучительные, а искренние, что ли.
Ты как черный хлеб — сильный и честный.
Не хочется смеяться. Хочется грустно улыбнуться, удивляясь тому, что где-то существует идеализм, пускай даже и в романах, и ещё вера в будущее, в счастье, в справедливость. Хочется очень поверить во всё это самой, как верилось, к примеру, в пятнадцать лет.
Может, мне так неудобно жить в том числе и потому, что меня воспитывали советским человеком?