Хоть добрым словом подарите,
Я славы громкой не ищу.
 

Посвящается сей труд почтеннейшему, нежнейшему полу.

Милостивые Государыни! Вам посвящаю путевые мои записки, потому единственно, что с юных лет и доныне всегда удалялся сколько возможно общества мужчин, и ежели имею какие-нибудь добрые качества, маленькие сведения, то беседа ваша тому причиною, и – на вопрос, «почему я предпочитаю собрания благородно мыслящего нежного пола?» – отвечаю:

 
При них нельзя в словах забыться,
При них не смею глупым быть;
Им должен сердцем покориться,
Чтоб тем утехи находишь.
Нашел и радость и утехи
В невинных, Ангельских душах,
Вкушать я буду без помехи
Покой и в бедных шалашах.
 

И так удостоите, прекрасные сердцами, благосклонного вашего чтения, неприуготовленные труды мои; пускай критика вооружится, я равнодушен к оной; ваша единая улыбка, ваше одобрение и – я доволен и счастлив!

Предисловие

С молодых лет, веду ежедневные записки: где был, что делал, чему выучился, доволен ли ближними, доволен ли собою, в мире ли с совестию своею и проч.; – в таком почти виде представляю путевые свои записки благосклонным читателям, с присовокуплением к предисловью краткой жизни Зоила. «Зоил родился в Амфиполе, Фракийском городе; красноречием занимаясь, сыт был; но – желая себя прославить и обогатить, написал критику на Исократовы^[1] сочинения и на бессмертные творения Омировы, называя себя бичом их: За 276 лет до Р. X. из Македонии прибыв в Александрию, показывал свою критику на Илиаду всем, наконец поднес оную Птоломею, прося за оную награды; ибо умирал с голоду. Птоломей, приняв с неудовольствием, велел сказать ему: Омир, умерший за 1,100 лет, кормил и кормит многие тысячи людей; Зоил же, хвалясь, что более имеет достоинств Омира, пусть прокормит хотя самого себя. – История говорит, что сей сатирик критик имел бедственную кончину: одни пишут, что Птоломей велел его распять; другие уверяют, что он побит каменьями; третьи утверждают, что в Смирне сожжен живой.» – Зоилы наших времен! бойтесь участи собрата своего.

Путевые записки по России. 1820.

Июня 2-го числа. Пелопонис родина отца моего, Константинополь колыбель матери моей, а я родясь 1775 года в Москве, в пеленах привезен в С. Петербург, до семи лет находился в родительском доме, в сии юные лета лишась отца, по Высочайшему указу с старшим братом определен в бывший Греческий корпус, кадетом, где и воспитан щедротами Великой Екатерины II, под надзором единственно Русского Дворянства; по воле Её, служил несколько месяцев в Балтийском флоте, на корабле Максим Исповеднике, и с 1790 года до 45 лет возраста ни шагу из Петрова Града, занимаясь образованием себя и других, попечением о кровных, службою военною, ученою и гражданскою. 1820 года просьбы и просьбы молодого Русского Дворянина Г. В. Д., убеждения многих, решили меня согласиться, оставить спокойствие единообразной жизни, забыть привычки свои и пуститься в дальнее путешествие по России; тем более я должен был согласиться, что хорошо воспитанный молодой человек, в обязанность поставил себе, покоить, лелеять меня вовсю дорогу. И так с упованием на Бога, сопровождаемый благословениями родившей меня восьмидесятилетней, почтеннейшей из женщин и всех честных людей обоего пола, оставя друзей и приятелей, выехал 2-го Июня 1820 в шесть часов утра из прекраснейшего города, столицы благословенного Государя великого народа. Какой-то тяжелый камень лежал на груди моей, и какое-то мрачное молчание не прерывалось до второй станции Мурзинки по Шлиссельбургской дороге; лошади мчали, коляска катилась быстро, пыль носилась за нами, ямщик, хотя и молодец, оплошал, наехал на перила, коляска на боку, тащится… миг, все полетели, охают, – вскочили; я будто пробудился от объявшей меня думы; товарищ мой ушибся до крови выше виска. Бог сохранил его, как и всех нас; егерь с козел с кучером больнее страдали ваш покорный слуга, подобно душеньке, грудью упал на большой клок сена, однако левая рука, с месяц была синевата; хлопотня поднять коляску, которая от сильного удару несколько подалась в лево; крестьяне сбежались; я стоя на новом роковом мосту, облокотясь обеими руками о перила, думал про себя: что тебе сделалось, для чего ты поехал, что за прихоти, видеть других и себя показать? и когда? в сорок пять лет без выезду, имея только книжное понятие о почтовой езде, о дорогах; не воротишься ли! ведь до Тифлиса далеко! Так думая покраснел. Как! Кто-то шепнул мне на ухо, ты написавший твердость духа Русского, не имеет сам, столько твердости, чтоб объехать часть России! Имею, отвечал сам себе. Между тем, добрыми крестьянами коляска поднята, сели и поехали; в час по полуночи были уже в Шлиссельбурге. Продолжая езду по берегу Ладожского канала, благоговея вспомнил Петра Великого, который сим каналом много душ сохранил и сохраняет; прежде Ладожское Озеро много поглощало, людей и грузу. Правдою руководясь, должен сказать: что дороги одна другой хуже, мосты еще дурнее, ямщики молодцы, лошади хороши. Утверждают что весь канал наполнен барками с грузом, и вообще одна от другой в пяти или шести саженях, а не трогаются; что сему причиною? вода ли? люди ли? или что другое? не мое дело допытываться. 3-го Июня в семь часов по полудни, по ужасно дурной дороге, с дождем, доехали до Тифина, и по словам предыдущего смотрителя почт, пристали в монастыре. Не должно внимать, большею частью рассказам смотрителей: часто путешественник не то находит, о чем ему говорили. Приказав своему повару приготовить обед, пошли в церковь, отпели с должною чинностью благодарственный молебен о сохранении родивших нас, друзей и приятелей. Что сказать о Монастыре? Богат и хорош, особенно церковь. Архимандрита не застали, – из Монахов один благообразный Мартирий, который ставил свечи, и продал по прошению нашему, описание Тихвинской Богоматери, обратил мое внимание: и глагол и поступь и скромность, все показывает отшельника, принявшего душею в живе Ангельский образ; по расспросам моим, отвечали все Монахи: Мартирий пример благонравия, только и знает келью свою и церковь; в десять лет до ворот монастырских не доходил; пожелав благочестивому иноку здравия и твердости, вошли в церковь женского Монастыря, и видели истинное благочиние; – показывали ризницу, хороша, и все в отличном порядке. Монахини одна другой скромнее, разговор кроткой, умный и душе приятный; с благодарностью вышли прося изъявишь наше почтение больной Игуменье, которую перед приездом нашим соборовали; она ждет смерти, как последней отрады отличной жизни своей: так к ней все относились. В Тихвинском женском Монастыре, в особом отделении, стоит богатая гробница, с телом Царицы Дарии Алексеевны, Супруги Царя Иоанна Васильевича Грозного и племянницы её Леониды Александровны Княжны Долгорукой. В 8-м часов, обедали и ужинали все почти свое; но за сено, ночлег, хлеб и сливки, заплатили очень дорого. 4-го Июня рано выехали из Тихвина; три станции, ужаснейшая дорога и преплохие мосты; да не приведет Бог ехать ни одному доброму человеку, разве злым за наказание. Но материалы уже заготовлены. Слобода Соминская прекрасна; на реке Сомине видно, что жители торговцы, чисты вообще; а женщины живы, не дурны и приветливы, ни одной шляпки, ни чепчика. 5-го Июня, в езде, только останавливались в Устюге, в дурном трактире обедали, за то дорого заплатили; – опрятство и здесь заметил особенно в женском поле. 6-го Июня, Воскресенье, в десять часов в Мологе. Все дышет Руским; идут к обедне в нарядах, нарядах Руских: опять как, не сказать, нежный пол был румян, прекрасен. Переменя лошадей, пустились, и в Рыбинске. Любезностию передового, остановились не в частном доме, а в Руском трактире, где при всем нашем, исключая стерлядки крошечной и дурной ботвиньи, ужаснейший счет подан и заплачен; точно по Парижски, не берут, а дерут. Рыбинск город живой: все кипит, говорит, рассуждает, иначе быть нельзя, судов множество, и вот кормилица С. Петербурга. В даль не вхожу, а чиновники живут и хорошо и гостеприимны; тут уж видны и шляпки и турецкия шали, и прочие наряды. По улицам, иные ходят, другие гуляют, в кружку стоят, прохожих оглядывают, заметя новое лицо, поклонятся: еще грубость иноземная не достигла сего города, слава Богу. Голова Рыбинска, купец Попов, богаче всех, умнее и скромнее, по сердцу пришел мне, весело учиться не у надутого, каковы большею частию иноземные просветители, только пыль в глаза бросают. Попов на мои слова, что при богатстве города стыдно видеть деревянную набережную, отвечал; естьли бы Государь Император приказал брать по денежке с куля привозного, то в самой скорости, вся набережная была бы каменная; однако город имеет прекрасные церкви, биржу, и более ста пятидесяти каменных домов; устав, сели и поехали. Дорогою пили кофий в четвертом часу утра, у смотрителей почт. Иные живут чисто, и можно кое-что достать, а иные, – войти нельзя. 7-го Июня, чрез Ярославль и Ростов приехали в три часа но полудни в деревню товарища моего, Богородицкое. – Нет слов описать радости крестьян, увидя своего барина в первой раз, и нет слов пересказать, видя чистоту мужиков, баб, девок и детей, счастие и довольство на лице у всех; как весело встречать в низкой доле прямое веселие и должную признательность к своему доброму помещику. Вошед в барской дом, в котором 30 лет никто не жил, а все в порядке, можно заметишь что тут живали Бояре: какие аллеи, пруды, сады, богатство крестьян! Все возвещает хорошее управление. После многих посещений, хлеба и соли и душевных разговоров, в девятом часу обедали, и вскоре утомленные предались сладкому сну, в замке огромном, где тридцать лет ни кто не ночевал; смешно, однако я пересмотрел двери, замки, хорошенько притворил; осторожность везде нужна, хотя среди добрых поселян. 8-го Июня. Шестисуточная езда, молнии, гром, проливные дожди, холод, не причинили новичку, мне, ни какого вреда; маленькой флюс, насморк, при выезде из С. Петербурга; теперь здоров. Были у обедни, после которой молебен, Священник молодой человек, читал проповедь о повиновении Начальству и урок Господину; дай Бог, чтоб и в столицах так говорили. Объезжали другие деревни, принадлежащие моему товарищу, и слезы радости встречали и провожали. Баня Руская горячая и купанье, обед и ночлег в селе же Богородицком. 9-го Июня. Деревни собрались; песни, пляски выпроводили нас двенадцать верст, как будто в торжестве; в 8-м часов по полудни остановились в Ярославле у купца Федора Афанасьевича Москотильникова; человек умный, лет 75-ти, был несколько раз Городским головою. В 10-ть часов прислал просить к себе Губернатор Александр Михайловичь Безобразов; он так же гостеприимный, как и в столице; им и супругою его Анною Феодоровною, прелестною по душе и наружности, не могу нахвалиться; час времени побеседовав, возвратился к своему товарищу, и воздав благодарение Богу, бросился на свежее сено, заснул. 10-го Июня. В седьмом часу, пошли ходить по городу: очень чист и хорош с мостовою; сорок четыре церкви каменные, одна другой лучше,^[2] в старинном вкусе, что и придает величие, особенно, что снутри и снаружи с верху до низу разрисованы. Я заходил к стоящему здесь Дивизионному Генералу Н. М. Сипягину, которой год тому назад сделал мне услугу, да и кому он не рад делать приятности? В 13 часов, по приглашению Москотильникова, в его древней покойной коляске, вместе с ним были в сумасшедшем доме. Как больно, видеть себе подобных, в таком жалком положении, но должно посещать сии домы, дабы смиряться. Кто из смертных может сказать, что чрез час, и менее, не постигнет его сие горестное несчастие? Тут одна девица оставила во мне сильное впечатление. Более четверти часа, я смотрел на нее: тело и глаза как бы оцепенели, горесть и равнодушие видны на бледном правильном лице её; другие и другие смеялись, будто счастливые: какое ужасное счастие! Отворотился, чтоб утерть слезы; в цепях, не хотел видеть. Боже сохрани и помилуй! лучше дай смерть, нежели лишишься ума, се единый неоцененный дар Творца, чем человек различает зло от добра. Были в больницах, в рабочем доме; везде чисто и хорошо, но в доме незаконорожденных чрезвычайно чисто и опрятно, и дети здоровы, скольких видел. В час дома, писали письма. Обедал у Губернатора и вместе с ним в Сиротском доме, учрежденном покойным Мельгуновым, возобновленном и в возможный порядок приведенном бывшим Губернатором Политковским, так говорил Ал. Мих. Безобразов; тут воспитанники читали свои сочинения; в прозе и стихах. Прилагаю одну басню, сочиненную тринадцатилетним воспитанником Павлом Антипьевым. УЧЕНЫЙ ВОЛК. Когда разврат зверей противен Зевсу стал, То он за то на них смерть с голодом послал. Тогда и Лев и Барс с поникшею главою Внимали с ужасом болезненному вою, На силу ноги волк от голоду таскал И пищею себя он больше не ласкал. Чем буду, думал он питаться За что могу теперь приняться? Нет сил ловить овец, Пришол знать мой конец! В беде такой весь ум волк собрал свой, Придумал я – прибрел кой-как к жрецу смиренно И с постной рожею просить стал умиленно. Возмись, святой отец, добру меня учить, Злым хищником уж мне противно стало жить. Да сердца и ума благое просвещенье Отклонят от меня небес правдивых мщенье, Хочу я истину как добрым быть узнать И более вперед грешить не начинать. Жрец добрый удивился Что волк переменился, И так не мешкавши его до сыта накормил И с радостью потом за книгу посадил; Разинув волчью пасть завыл а, а! наш волк, Жрец рад был, видя толк; Другую букву задает. Трудится волк; кривляет рот, Пот градом с волка льется Но бе, под лад ему ни мало не дается, Однакож бился, бился И не, произносить он твердо научился, И повторять ее без затрудненья мог, Жрец дальше, а злодей со всех скорее ног В лес лыжи навострил и в ремесло пустился В кустах близь ручейка покойно поселился, И там богато жил И без труда овец душил. Лишь только свой урок бе бе,