© Галина Щекина, 2017

ISBN 978-5-4485-4519-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть 1. Вспомни

Девочка, мартовскй блик

 
Девочка, мартовский  блик,
смугло-прозрачная  кожа,
так на испанку  похожа,
так и мерцает вдали
глаз ее карих тепло,
пухлые губы  мулатки,
голос чуть хриплый и сладкий.
Нет, ничего не ушло.
Каторги школьной  божок,
вечно пятерки в порфеле
кто в этом худеньком теле
факел огромный зажег?
И улетелв в  небеса-
фартук воздушный  и  банты-
в землю  уходят таланты,
где прорасти им нельзя.
Фото  со школьной  доски,
место  похвал  и почета
все воровали  без  счета:
лоб и волос завитки.
Это теперь не украсть —
вспышка на мраморе  белом.
Девочка, Гаврошем смелым —
детства жестокого  власть.
 

Музыка была упруго-щедрой

 
     Музыка была упруго-щедрой,
  головы насмешливо пьянила,
  а стекло в окне тряслось от ветра,
   прилетевшего с истоков Нила.
 
 
  И стучали по доске указкой
  ставили нарочно у порога —
  за свистящий шепот и подсказку
  нас обоих выгнали с урока.
 
 
  Мы вдвоем качались на качелях,
   трогали в музее письма с фронта,
 мы куда-то шли без всякой цели,
  и горел закат у горизонта.
 
 
У него отец работал в Индии,
 После – на плотине в Асуане,
До того магнитофон у нас не видели,
и с ума сошли от «мани-мани».
 
 
Мой отец был дома тоже редко
по веленью совести и партии, и
ему не донесла разведка
как играл магнитофон под партой.
 

Во глуби комнат затемненных

 
Во глуби  комнат затемненных
внезапно отключают сеть.
 
 
Там  сном причудливым сраженный
Аменхотеп молчит и Сет.
 
 
Скользнет по лаковой  обложке
Неверный и летучий свет —
 
 
Замри, побудь еще  немножко —
    Заманчивее жизни нет,
Чем та, что мы  вообразили,
     Чем та, которая во сне.
Восток  в его могучей силе,
    Реален в призрачной  весне.
В глазах вставали пирамиды,
   Гудел пустынный  суховей,
И боги, равные Изиде,
     Смешали вина  всех кровей
.Теперь, застенчивый  мальчишка,
   Зачем грустить и горевать?
Египет  затянулся слишком,
       Покинь же твердую кровать,
Которую как заточенье
Борясь с отчаяньем, избрал.
 
 
Теряет многое  значенье —
    Ты на свободе, генерал.
 И в нашей эре  так же плохо,
     Задразнит и обманет жизнь.
Шагни на музыку и грохот,
   На смех девичий  обернись.
 

Воронежский вальс

 
Года учебы шелестят,
как весь просторный  и нарядный
на спуске наш Петровский сад —
 волнение как  жизнь назад —
Не  можешь вспомнить? Ладно!
 
 
Трамвайчик поздний загремит
к  мосту со стороны Динамо —
 надеждой  полон   и людьми,
проси, что  хочешь и возьми,
 ведь счастье – тоже  драма.
 
 
Вихрились волны  на реке,
накрапывали  капли,
 танкетки вон на каблуке,
зачетка с  «хорами» в руке…
Нам шашлыки, не так ли?
 
 
И сквозь  трамвайное  стекло
влюбленно  мы на мир  смотрели.
 В вагоне  красном так  тепло
и нам  друг с другом  повезло.
 Не  помнишь… Неужели?
 

Юной матери

 
Не понимала деревенских —
Пьянь и грязь.
Стране все было мало.
В домишке не шумели кран и газ,
Сарай без сеновала.
Тяжелый узел антрацитовых волос,
И шляпа, синяя таблетка.
А тополь у калитки рос и рос
Согласно пятилеткам.
И на заре, когда так сладок сон,
Бежала к трактористам
перемерять весь перегон,
а как вспахали – глубоко ли, чисто?
Качала зыбку и блины пекла
Девчонка, в общем, городская,
Любила чистоту  окна, стекла,
Которое в лучах сверкает.
Молчи, не знавшая небес,
вслед самолетам замирала,
Ввверх не пустили и теперь ты здесь,
гордячка, и довольствуешься малым.
На синем ярко-красные цветы,
вокруг колен оборки,
ее нерусской красоты
опущенные шторки.
 

Самая красивая

 
Да я знала – самая красивая
Мама, пусть  нарядов и не лишка,
Только платье длинно-темно-синее
С белой и узорчатой манишкой.
А в гостях, наряд расправив пальцами,
Под пластинку с Сопками Маньчжурии
Бабочкой она летала вальсовой,
Упоенно и по детски жмурилась.
Потому я куколку бумажную
Ножницами долго вырезала
Черненькая, тоненькая, важная
Королева посредине зала.
Я ее запомню не в халате,
Не слезах в потертом полушубке.
Я ей нарисую много платьев
Обниму усталую голубку.
 

Голубь на окне

 
Голубчик, почему ты здесь,
смотри – карниз оконный узкий —
искать от снега ли навес?
А может быть, душою русский,
посланцем неба ты слетел,
любимых мне напоминая,
прозрачно-дымчатых, без тел —
где жизнь души совсем иная?
Купца в нахохленной дохе
изображаешь непритворно:
грустишь, сударыня, кхе-кхе?
Да искрою глазок на черном.
Должно быть ясно и слепым —
не видя, видишь рядом милых.
Поклюй же ангел мой, крупы —
прибудет для полета силы.
 

Молчание цветов

 
Никогда столько не было их у меня —
Просто ливень и пламень чужого участья.
Головами кивали, улыбками тайно дразня…
И душа замирала от зыбкого счастья.
Моментального блеска свидетели, сна,
Протяженного в шуме и стуке.
Лишь молчали они, как молчала весна,
Натянув тетиву на разлучные луки!
И летя за плечом через душную тьму,
Застывая в воде ледяной по колено,
Точно знали они, что уже никому
Не нужна красота их нетленная.
Двадцать талий и темных атласных корон:
От вишнево-закатной до златорассветной,
Поцелуев несбывшихся стон и урон,
Угасали, слабея, обьятия-ветви.
И пока я спала, мне поправили плед,
Будто царственной редкой персоне,
Только шепот остался, что времени нет
Лишь кивая, прощаться спросонья.
 

Цветы, засыпанные снегом

 
Цветы, засыпанные снегом —
Не говорите что зима —
Такая гибельная нега,
Об этом целые тома…
О том, как хрупки хризантемы
Сиреневые по краям,
Пускай они, качаясь немо
Прильнут – дрожит рука моя.
Ведь в этой робости подарка
поранит грустная струна —
Цветы как выпитая чарка,
пьяна и временна она.
 
 
Не надо лишних обещаний,
За вас цветы глядят в глаза.
Не время думать о прощании,
Не целовать цветы нельзя.
 

Строки в глуши

 
Друг мой приносит вирши из леса,
там, где беззлобно стрекочут сороки,
там где крадется лесная прицесса
молча в глуши распускааются строки.
 
 
Личный мой лес – огородные гряды,
там, где георгины срослись с лебедою,
колкость осота с пионами рядом —
вот вам и радости вкупе с бедою.
 
 
Вот и гортензия – стало мечтою
укоренить возле дома южанку,
только напрасно стараться не стоит,
не зацветала в тени иностранка.
 
 
Что там, казалось бы, листья да стебель,
не говорят черенки и не плачут,
лишь после ссор опускаются в небыль,
люди уходят, с цветами иначе.
 
 
Но по весне, как пригреет лучисто,
первые всходы дают на поляне
желтые словно цыплята – нарциссы —
руки сестры, на ушко пожелания…
 

Из чужого сада

 
Твой цветок из солнечного сада
у меня никак не мог прижиться —
то теплу и свету вдруг преграда,
то бедна питанием землица.
 
 
Все-таки обильно поливала,
ведрами, и лейками, да  и вволю.
У твоей гортензиии цветов так много стало,
у моей лишь листья будут, что-ли…
 
 
Может, их морозом прихватило?
Вижу, стебли новые бушуют
Неужели им достанет силы
в купину цветов пойти большую?
 
 
И пускай мое утихнет горе,
где-то в глубине мерцая свечкой
только не забудется история,
как сидели рядом на крылечке.
 
 
Нынче лето было очень жарким
и охпка стеблей в пене белой!
Вспышками соцветий – сочно, ярко,
чудо, все само собою сделалось.
 
 
Ландыши цветут незряче сами,
а с гортензией сплошная нездача…
Только ты за дальними лесами
так и не увидишь нашу дачу.
 

Хочу тюльпанов здесь

 
Хочу тюльпанов здесь, от розы вдоль дорожки
как костерков среди нарциссов белых,
они дождутся, что сойдешь с порожка
оглядываясь – что еще поделать.
 
 
Душа моя, им вовсе не дождаться
пока гряда оттает от заносов,
твоих умелых рук и пальцев,
плетущих мягко травы, сказы, косы.
 
 
Есть слово никогда. Его глотая
как завязь яблока, как ранящую льдинку
никак уснуть не можешь, звук летает
и тонкий шелест от запиленной пластинки.
 

Чудная, чуждая

 
Ночью приду и сижу без огня,
заново дом в темноте узнавая.
Некому больше утешить меня —
где же сестренка моя боевая?
 
 
Кажется, выпили горе до дна
сироты грешные, сестры навеки,
шелковы платья, в которых видна
и нищета, и тщета человека.
 
 
Все потеряли, но знали – вдали
ждут и одна, и другая,
в ночи безлунные спать не могли,
помнили, прошлое оберегая.
 
 
Как же теперь – ни объятий, ни слов —
столько еще не сказали,
только кружение бедных голов
в ярком аду на вокзале.
 
 
Нет, погоди, не читай приговор,
сердце стучит – мы пока еще живы.
Выйдем в дождем затопляемый двор
шумно вздохнем – как красиво.
 
 
Ночью приду и сижу у окна,
всею душой изнывая.
Молча, гордясь, уходила она
чудная, чуждая и боевая.
 

Однажды в июне

 
Однажды в июне, в чужом изобильном краю
кусты, не кусты, не цветочные листья,
на ягодной ветке – название не узнаю —
горсть черных агатов, прохладных и мглистых.
На что же похож их сверкающий каплями ряд!
И тайные клады с агатом не могут сравниться.
Клевать их должны бы не стар, и не млад,
С атласною рябью, с цветным оперением птицы.
Не сразу, но саженцы стала упрямо искать,
Твердя – только жимолость ягодой схожа! —
На гряды вносила земли, перегноя, песка,
Вовсю удобряя растениям скудное ложе.
С затеей не вышло. Мелькали и годы, и дни —
Не видно на ветках тех ягоокугольно-нежных —
Ошибка торговца, моя ли, а только одни
Стоят сорняки, торжествуя стеной безмятежной.
 

Несчетно гремел в небесах

 
Несчетно гремел в небесах грозовой барабан,
И пали на землю тугие льдяные потоки,
Но облачный занавес таял, и небо сияло  глубоко,
Впивали от солнца цветы и дышали хлеба.
 
 
В тарелках и чашках сверкая, стояла вода,
Десерты искрились в прозрачных хрустящих