Отзывы на книгу «Искупление (сборник)»

Совершенно незнакомый автор, а такой приход-инсайт-катарсис в результате. То, что я Горенштейна вообще в жизни упустила, кстати, странно, ведь он написал массу киносценариев, в том числе знаменитый "Солярис". Сам он читал работу в кино халтуркой, которая лишь кормит настоящее творчество. Судя по тому, что я прочитала, настоящее - вечно голодно и живёт в тёмных, холодных и мерзких норах. Прокормить его трудно, оно требовательно и несговорчиво, и самая близкая аналогия ему - старая хитрая крыса из "Искупления".
Незачем суетиться и рвать жилы, ведь смерть неминуема, а когда она всё же наступит, то наступит и насыщение. Поэтому торопиться не нужно, во тьму всегда успеешь.
Смотри зорко, береги глаза.

"Искупление" - самая мощная и страшная повесть сборника.

Начинался наивный, простенький человечий рассвет, кончалась мучительно мудрая, распинающая душу Божья ночь.

Да, это последние строки, но сколько до этого страшных и распинающих ночей переживут люди Искупления. А кто-то и не переживёт. Читала с обмирающим сердцем и окоченевшими пальцами, изнутри билась одна мысль - "сделай им хорошо, пожалуйста", адресованная неизвестно кому. Не знаю. Возможно, тому, кто наблюдал за этими жуткими ночными раскопками сквозь луну, кто насылал безумие и исступление, кто сострадал простеньким и наивным.
Зима 1944-го, вот только недавно миновали погромы, по городу, словно страшные клады, рассыпаны братские могилы.
Чтобы найти могилу родителей и сестры, в город приезжает лейтенант Август. По слухам, его родителей, сестру и маленького брата убил сосед-башмачник. Кирпичом, зверски, опьянённый завистью и свободой. Убил и зарыл в выгребной яме, щедро поливая трупы нечистотами. И только маленького мальчика дворник потом выкопал и унёс на кладбище, чтобы зарыть на священной земле, потому что ему хоть и не жаль богатея зубного врача, а дитя есть дитя.
Юная, жадная до всего на свете Сашенька пишет донос на свою мать, потому что..да от детской ещё, а потому острой и болезненной обиды и ревности. Матери дают три года лагерей.
Некий заключённый-профессор рассуждает об искуплении, которое доступно не каждому. Раскаяние - может быть, а вот искупление - только тому, за кем правда. Вот только правда у каждого своя, поди отдели. Вот и мучается зря изъязвлённый немыслимыми болезнями башмачник, за которым стоит его правда - гнусная, вонючая, в трупных пятнах.
Все они так или иначе встретятся над разверстой могилой перед лицом мертвецов. Страшной стылой божьей ночью, полыхающей зарницами, под безумной зеленоватой луной, искупая каждый своё. Кто-то даже вымолит себе своё небольшое, но тёплое и живое счастье, а кто-то - всего несколько лет свободной жизни и работы - как знать, что кому больше зачлось.
Я не берусь всерьёз анализировать слова Горенштейна о любви, красоте, которая ужас, человеческой слабости, страхе и земном страдании, которое, достигнув предела, да и перешагнув его, очищает и возвышает. Не хочется говорить пафосно, не хочется об этом говорить вообще, пусть это останется моим личным домашним заданием, которое я буду ещё долго переваривать. Очень глубокие личные переживания вызывает "Искупление", самые разные - от тёмного ужаса до безвоздушного восторга, что, по сути, уже одно.

"Попутчики" уже не так сшибают с ног, то есть, сшибают, но не массивом текста, а некоторыми моментами. Голод, война, котлетки эти, ох. Это история жизни, которую рассказывает один попутчик другому. История существует, пока поезд не достигает конечной станции, а потом волшебство истончается и исчезает, обнажив рассказчика и слушателя. Ни тот, ни другой симпатии не вызывают, но они и не должны. Мы прожили изрядный кусок чужой нелёгкой, а подчас и ужасной, жизни под перестук колёс, испытали, понюхали, попробовали на вкус всё то же, что и рассказчик. А потом кивнули друг другу и разошлись по своим жизням. А как иначе.

"Дом с башенкой" - самый простой по композиции и сути, но от этого он не становится хуже. Он пронзает насквозь своей безыскусностью, прямотой, и правдивостью. Мальчик и его мать едут в эвакуацию, но в дороге мать умирает от сыпного тифа и её снимают с эшелона. Мальчик же продолжает путь, где-то в конце его ждёт дед. Незамысловатый сюжет, но насколько здорово написано, какие лица, морды, рожи, фигуры, узлы, портсигар с кислой капустой, пенсне, кусок хлеба, пирог.
Не жалость в тебе, а эмпатия.
И ты знаешь - он доедет. Не может не доехать.

Важная книга, необходимая. Настоящее открытие в уходящем году.

"Может, для того чтобы убить сидящий в крови апокалипсический страх перед неопасной для человека гибелью планеты, человек нелепо стремится к смерти искусственной. Психологами установлено, что многие из самоубийц панически боялись будущей неотвратимой смерти и потому убивали себя, чтобы убить страх."

Жутко страшная вещь это "Искупление". И Война-то ведь уже отгремела, закончилась, на дворе стоит 1946 год. А все ничуть не менее страшно. И это не просто отзвуки и отголоски, эта война продолжается дальше. Теперь уже за то, чтобы накормить семью, пережить тюрьму за унесенные из столовой продукты, за свою любовь, за то, чтобы похоронить семью по-людски, убитую, забитую кирпичами, зарытую во дворе, убитую своим же соседом во время оккупации, война за то, чтобы окончательно не сойти с ума. И геройское время, и бездушное время - отстрой-ка страну после войны, выживай-ка в этом затишье, там на войне было понятнее - боролись за мир, победу, за будущую жизнь на родной земле. А теперь? Вот она, земля оголенная, порушенная, вот они души, загубленные, злые, опустошенные, отчаявшиеся, запутавшиеся, тянущиеся к любви, но разучившиеся любить мирно и в мире. И врага как такового тут близко не видно. А нужен же был еще враг, вот и искали среди своих, с кем бороться. Дочка, например, боролась с матерью, доносы на нее строчила, мол продукты ей приносит, кормит ее, а еще - двоих в дом привела, чтобы жить могли. Заберите-ка такую мать. Я отца люблю, который геройски пал на войне. Где ж ей понять максималистке в 16 лет, кто ж ей объяснит, заблудившейся впотьмах жизни, кто ей друг, а кто враг. Сдавали друг друга, строчили доносы. И копали, раскапывали тысячи костей, павших от рук своих же соседей.

А тут еще любовь, ждала же наша героиня, время пришло, томление у нее. А тут он лейтенант, из госпиталя вернулся, к разоренному стервятниками гнезду, где уже никого... пустота, смерть, унижение, боль.... Наложить бы руки... Но любовь тогда спасла. Значит будет жизнь дальше... Да только никакого оптимизма, есть некое примирение, частичное, ну вот с матерью хотя бы, с Ольгой и Васей, с... А боль и отчаяние - все еще впереди... Когда уж они будут позади?! Говорят, не все слезы выплаканы, не вся кровь вытекла, вот когда будет вся, тогда и искупление, искупление для тех, кто прав. А кто прав? Тишина. Бог его знает.

"Начинался наивный, простенький человечий рассвет, кончалась мучительно мудрая, распинающая душу Божья ночь."
Страшный роман, небольшой и страшный. Когда уже будет достаточно боли и страданий человеку? Когда уйдет жестокосердие? Когда перестанет делать из людей чудовищ война? Когда можно будет забыть о двойственной природе человека, о его ужасной стороне, о дьявольской сущности, которая сжирает этот мир?

Незаслуженно обойденный вниманием Фридрих Горенштейн. Произведение нельзя отнести к откровенно еврейскому, привыкшему веками скулить, подсчитывая при этом доходы, и откровенно эмигрантскому, захлебывающемуся обидой на покинутую Родину. Нет героического пафоса, нет спекуляций человеческими страданиями, воззваний к патриотизму и всякой другой надуманной ботве. В этом его своеобразие. Глубокие философские размышления на фоне послевоенных событий во вполне обыкновенной российской провинции. Обыденные ужасы поражают своей размеренностью и спокойствием.

Главная героиня довольно эгоистичная девушка, которая лицемерна, тиранит, кого может и плетет интриги. То бишь, обычный человек со своими тараканами. В 16 лет у нее однозначные желания, далекие романтические образы перед глазами, свойственная возрасту и полу жестокость. Автор пишет об этом как о "есть натуры сильные, нервные и чуткие, для которых жажда любви так велика, что они теряют способность любить сами". Ситуация осложнена тем, что это первая зима после войны 45-го. Утеряна ценность выживания во время войны и навалившаяся на людей повседневность убивает еще сильнее. Мать, ворующая объедки и выносящая их через проходную в трусах и сапогах, двое нищих, нашедших приют у нее на кухне, распространяющих вокруг себя вши и зловоние, но не перестающих поминутно совокупляться, тысячи трупов евреев, собственноручно убитых и захороненных среди испражнений добрыми местными жителями, взявшими на себя функции судей. На фоне всего этого никакая мерзость не кажется мерзостью. Атмосфера произведения такова, что ее словами не передашь.

Основная идея произведения неоднозначна, отягощена глобальными процессами, библейским сравнениями и математической интерпретацией. Библия предлагает ждать наступления предела страданиям, после чего наступит искупление. Но искупление не в виде возмездия, а только для тех, на чьей стороне истина. Дело за малым - определить абсолютную истину, то есть прийти к Богу логическим путем. Тектонические процессы, имеющие в определенные периоды особенную активность по типу могут влиять на людей, на их желание крушить, ломать и убивать. Что-то в этом определенно есть, хотя бы влияние на человеческую психику всяких геомагнитных аномалий, но подводить под этим историческую черту - интересно, но не более. Векторная алгебра как инструмент анализа исторических закономерностей. Наиболее интересна мысль о том, что страх перед гибелью глобальной порождает человека к гибели искусственной. Но опровергает это обыкновенная крыса. Старая седая крыса, мудрая, умеющая ждать и желающая питаться плотью.

Даже когда я приходил в себя от крысиных зубов, мне трудно было отогнать крыс от своих ног… Я бил их палкой, на которую пытался опираться, когда шел, а они грызли конец палки… Особенно там была одна седая крыса… Совершенно седая… Я запомнил ее морду на всю жизнь… Она умела мыслить, я в этом убежден… Она не грызла палку, не скалилась, а спокойно и терпеливо ждала, пока я потеряю сознание… Ты никогда не слышала о древнегреческой трагедии, девушка?… Так вот глаза этой крысы отвергали познаваемость бытия… Они смеялись над теоретическим оптимизмом Сократа… В голову такой крысе вполне могла прийти мысль об убийстве целого народа из сострадания…

главных тайн бытия три. Самая большая тайна вселенной – это жизнь. Самая большая тайна жизни – это человек. Самая большая тайна человека – это творчество. И сказана по этому поводу самая большая, самая доступная человеческой душе мудрость: «Взгляни на меня и удивись и положи руку свою на рот свой» (Книга Иова XXI).

Это тот редкий случай, когда я бессильна в написании рецензии. Поэтому кратко о книге и почему я никому и никогда не посоветую ее читать.
После таких книг ты забываешь о самом себе. О том, кто ты и что будешь делать сегодня вечером. Более того, тебя это совершенно не волнует, потому что вот оно.
Мне 24 года, сегодня какой-то там день по григорианскому календарю, и кажется, что весенний, а я прочитала эту книгу, и о Боже, я все поняла, спасибо. Точнее, я не поняла ничего, но теперь точно знаю, где можно посмотреть ответы на все вопросы.

Искупление же только правым, на чьей стороне истина.

Люди не могут жить за пределами своих страстей. И поэтому каждый, выбрав себе какую-нибудь одну крайность, удобно усаживается на нее, свесив ножки. Черное или белое, убивать или спасать, позволить или не позволить себе... Внимание, вопрос. Кому-нибудь хотелось достичь баланса? Не быть таким ярко выраженным "зеленым" или "белым", например.
Другими словами, я призываю к нейтралитету и отрешенности. Потому что это Матрица. Горенштейн тоже о ней пишет - все предопределено и связано, а случайные сбои в системе лишь подтверждают основное правило.
Почему я не советую читать книгу: эта книга о предательстве, смерти и раскопке трупов. И если вы готовы читать о том, как крысы грызут человеческую плоть, то я мысленно буду с вами.
Почему я советую читать эту книгу: это самая лучшая книга, которую я прочитала в своей жизни. Она лучше "Письмовника", хотя в нем больше любви и какой-то воздушности, Письмовник понятнее. Сейчас все мои друзья схватятся за голову: о Боже, она предала свой Письмовник!!! А вот и нет. Всегда буду любить его. Просто я вышла на другой уровень чтения. Да, после Шишкина уровень - Горенштейн.
К слову, сначала я долго не могла отделаться от ощущения, что читаю не книгу, а фильм. Потом поняла - это ж Горенштейн, великий человек, написавший сценарии "Соляриса" для Тарковского и "Рабы любви" для Михалкова. Да-да, это он.
Так вот. Есть люди-молитвы, и я даже встречала их на своем пути, а с двумя-тремя такими людьми-молитвами радостно дружу.
Но до сегодняшнего дня я даже не представляла о существовании книг-молитв. Сложно объяснить, что это, но если вы прочитаете "Искупление", то поймете.
Тягучий, размеренный, концентрированный текст, который просто сжирает тебя. Он тебя жрет. Жрет. Радостно поглощает, питается твоим удивлением и слезами. Короче, это гениально.
Любовь, война, ночь, смерть, голод, еда, первая близость, евреи. Это Горенштейн. Это Искупление.

Ужас отличается от страха тем, что в нем особенно большую роль
играет поэтическое воображение. Потому ужас и родствен красоте.

Вот еще что интересно: у этой книги есть младшая, куда более известная англоязычная тёзка, и, конечно, любая параллель между полувековой давности повестью еврея-аутсайдера и романом популярного шотландца не только покажется притянутой за уши, но и поставит оба «Искупления» в довольно неудобное положение, когда две несравнимые вещи из разных реальностей приходится мерить «значимостью», устойчивостью против «вечности» и прочей «авторитетностью». Горенштейновское «Искупление» условно делится на три части, и — глупо, конечно, — в отношении первой из них это ненужное и невозможное сравнение всё-таки напрашивается на язык. Ни сюжет с «заявой», ни юность героинь или само искупление тут вообще-то и ни при чём. Дело в чужой физической близости, как ее видит подросток, рождающей в нем двойственное неприятие: с одной стороны, гневное недоумение солипсиста («как прочие могут вообще что-либо чувствовать?»), с другой — смутное нетерпение, отчасти ревность, отчасти жадность («почему не я, не мне?»). И неизвестно, в общем-то, что хуже — невъезжание в ситуацию, только усугубляющее это неприятие, или отчетливое, но не менее болезненное понимание того, что там делят эти двое.

На этом повесть о злорадном созревании назло и вопреки чужой недоступной чувственности заканчивается, и начинается повесть о послеоккупационном периоде сквозь призму одного взросления: невыносимо физиологичная и тяжелая (макабрическая, можно было бы сказать, если бы речь не шла о реализме), жалкая, стыдная, и не страшная, но ужасная — см. эпиграф. После этого сборника я мельком предположила, что обильная физиологичность в литературе была способом для представителей отечественного «потерянного поколения» постулировать своё зыбкое существование во времени и пространстве. Здесь — нечто другое. Любовь к трагическому красавцу не зачтётся (как бы гневно ни делили русская с «ассирийкой» «советского офицера» — еврея-лейтенанта с чудесным античным именем), зачтётся только любовь к мертвецам. В преодолении ужаса перед мёртвым лицом в выгребной яме отчасти и состоит искупление. Стыд за одних и сопереживание другим постепенно улягутся, потому что даже с самыми трагическими ролями в этом спектакле по каким-то совершенно ветхозаветным мотивам человечество уже знакомо. Но все же хорошо, что Горенштейн дал героиням счастье и даже что-то почти универсалистское возвестил в конце, хоть и быстро поправив себя: «возмездие, месть доступны всем, искупление же только правым, на чьей стороне истина».

Рекомендацию адресовать непросто (из-за сцен с раскапыванием захоронений лучше, конечно, обращаться к наиболее хладнокровной аудитории), но тем, кто интересуется по-настоящему тёмными и холодными углами русскоязычной литературы XX века, пожалуй, сюда можно.