Какой человек?

Отец был аскетом, спартанцем, серьезным человеком со странным чувством юмора, построенном на игре слов. Он обожал каламбуры, а о чужих каламбурах отзывался пренебрежительно. В детстве мои друзья ужасно его боялись из-за его неосознанного холодного взгляда, пронзавшего насквозь. Малознакомого человека отец мог напугать до смерти: темные волосы, смуглый цвет лица, некрупное (скорее даже худощавое) телосложение, но жутковатая внешность и всегда темная одежда.

Был бы он на 20 лет моложе и жил бы на 75 лет раньше – выглядел бы как архетипичное изображение худощавого, темноволосого злодея в темных одеждах из вестернов. Легко представить, как он говорил: «Одно движение – и я тебя прикончу». Но отец никого не приканчивал. И вообще не был злым. Он просто так выглядел. Ему ни слова не надо было говорить. Однако дети все равно ходили рядом с ним на цыпочках и всеми силами старались его избегать. Вот так: злюкой не был, но белым и пушистым назвать его тоже нельзя.

Он никогда в жизни не хвалил никого, кроме моего старшего брата, которого обожал с самого рождения. Я всегда знал, что отец весьма меня уважал, возможно, побольше, чем кого бы то ни было, даже если проявлял это уважение странным образом или не проявлял вообще. Чаще всего никак не проявлял. За исключением одного раза, когда мне было 16 лет. В юности меня это беспокоило, но со временем я смирился. Такой уж он был человек. Он просто не был щедр на похвалу. Другим он часто говорил, как мной гордится, практически хвастался, и мне об этом рассказывали; но от него я такого никогда не слышал. Позднее он говорил, что сожалеет об этом, но не знал, как это делать. Такой вид общения давался моему отцу непросто.

Давайте помогу оценить это в перспективе, описав часть его карьеры. За несколько десятков лет до появления компьютерного анализа он разработал методику, которую применял для поиска идей для новых акций. Он объявлял, что любой молодой инвестор может назначить с ним единственную встречу и поговорить об инвестициях. Обычно он больше никогда с этими инвесторами не виделся. Но если инвестор казался ему необычайно способным, он встречался с ним неоднократно и предлагал обмениваться идеями. За десятки лет эти ребята предложили отцу множество идей. Однако ему было так ясно, чего он хочет, и он был так сосредоточен, что за всю карьеру последовал советам других людей лишь по разу. Другие идеи от того же человека он отбрасывал, потому что ему они казались недостаточно хорошими.

Он всего два раза в жизни следовал советам одного и того же человека дважды, причем один из них оба раза посоветовал ему провальные идеи. Единственный человек, совету которого он последовал трижды, – это я.

Он последовал моему совету и для всех своих клиентов, и для себя, и для моей матери – и по каждой позиции выиграл более тысячи процентов. Все мои идеи пришлись на вторую половину 1970-х гг., в конце его карьеры, когда успехи происходили все реже, а потому мои советы, видимо, были ценны вдвойне.

Из тех трех идей за первые две он не отдал мне должное. А третья? Больше 15 лет спустя, когда мне было уже за 40, он отправил коротенькую записку, в которой сообщил, что я дал отличную рекомендацию. Он все еще удерживал эту позицию и тогда, и спустя много лет. Когда я припомнил ему две другие идеи, он согласился, что они были успешны, но не более. Без поздравлений. Без спасибо. Так как я побаивался его меньше остальных, время от времени словесно поддевал его; так поступил и в тот раз, спросив, кто еще дал ему три успешных рекомендации. Он отметил, что, кроме меня, никто такого не делал, но это не так уж важно. Главное – это он сам, объяснил он, потому что он понимает, каким советам следовать, а какие отбросить, и что никаким моим плохим советам он не следовал. Меня это взбесило, поэтому я парировал, что он следовал дурным советам кучи людей. Отец тогда на меня обиделся, и мы не общались, наверное, месяц. Потом он забыл об этом случае, и больше мы о нем не заговаривали.

Таким он был человеком: спокойным, холодным, твердым, жестким, дисциплинированным, несоциальным, никогда не бросал дела на полпути, всегда уверенный снаружи, а внутри боязливый. И просто потрясающий. Я знаю, что он меня уважал, но ему было сложнее всего выразить свои чувства по отношению к тем, кого он уважал больше всего.

Как проходила его повседневная жизнь?

В 1958 г., когда были опубликованы «Обыкновенные акции и необыкновенные прибыли», отец приезжал домой с работы, переодевался, ужинал с семьей в столовой, а потом уходил в гостиную, где проводил время за чтением. Иногда брал деловые материалы, но чаще читал до отхода ко сну детективные романы. Когда я был маленький, он часто делал перерыв, когда мы укладывались спать, чтобы почитать мне и братьям на ночь. Чаще мне, чем братьям, потому что мне его истории нравились больше.

Иногда он рассказывал об исторических персонажах или событиях – например, о Жанне д’Арк, американской революции, скачке Пола Ревира, жизни Наполеона. А иной раз рассказывал истории собственного сочинения, которые надеялся со временем опубликовать в виде детских книг, но так и не смог. Они были замечательные.

У нас с братьями были отдельные комнаты, и отец сидел на краю кровати того, кому рассказывал истории. Один или двое из нас лежали на полу рядом, и, когда мы засыпали, отец относил нас в кровать. Они с матерью ложились спать около десяти.

По утрам он отвозил нас в школу в половину восьмого на стареньком потрепанном синем «Олдсмобиле», а потом ехал дальше и останавливался в километре от железнодорожной станции Сан-Матео. Он шел до станции пешком и садился на поезд до Сан-Франциско. Продавцы в Сан-Матео, открывавшие магазины рано утром, называли его молнией, потому что он шел очень быстро, наклонившись вперед. И это задолго до появления спортивной ходьбы. Он считал, что если дождь не сильный, то нет смысла раскрывать зонт, а если ходить медленно – это просто трата времени.

Он с детства любил железную дорогу и поезда. Утренний поезд отправлялся в 8:00. Он прибывал в депо Сан-Франциско на Третьей улице и Таунсенд-стрит в 8:30 (в квартале от его нынешнего расположения). В поезде он ежедневно читал деловые материалы. Если случайный попутчик пытался заговорить с ним, он отвечал, что занят работой, – на самом деле так и было – и вновь углублялся в чтение. Холодный. Одинокий.

Затем он проходил пару километров до офиса в «Миллс-Тауэр» на углу Буш-стрит и Сэнсом-стрит. Если вы захотели бы пройтись с ним, то у вас ничего бы не получилось, потому что он шел так быстро, что за ним было невозможно поспеть. Холодный. Одинокий. Как киношный злодей.

Зайдя в «Миллс-Тауэр», он поднимался на лифте на 18-й этаж и заходил в свой кабинет. Один.

Вообще-то, за годы работы у него было два офиса. Со времен Второй мировой и до 1970 г. он работал в кабинете 1810, а потом переехал в кабинет 1820. Фотографии на заднике суперобложки книги «Консервативные инвесторы спят спокойно» сделаны в обоих кабинетах, и они висят сейчас на стене конференц-зала моей компании.

За все эти годы отец ни разу не менял мебель. Один и тот же стол, что сейчас стоит в моей старой детской. Стулья и вообще все убранство – все оставалось неизменным на протяжении 40 лет и было крайне спартанским. Он и сам был спартанцем.

Что самое роскошное в этом кабинете? Вид на залив Сан-Франциско. Когда он переехал в кабинет 1820, то получил угловой офис с видом на залив в двух направлениях – весьма роскошно. В 1970 г. вид на залив из обоих окон ничего не загораживало. Но к середине 1980-х гг., когда я перевозил мебель из его офиса домой, из окон было видно только высоченные офисные здания через дорогу. Из-за бума офисных зданий в Сан-Франциско вокруг «Миллс-Тауэр» просто вырос город. Теперь без вида на залив бо́льшая часть желания отца работать в этом здании угасла.

Каждый вечер он проходил пару километров до железнодорожной станции и снова читал по дороге домой, хотя с возрастом, как я уже говорил, в поезде он чаще засыпал. В офисе он был в девять утра, а в четыре часа пополудни отправлялся домой. Когда шел дождь, он ехал на автобусе, и его это чрезвычайно раздражало: там он оказывался рядом со всевозможными людьми с улицы – в конце концов в автобусе едут все, кто захочет, – и даже с лучшими из них он чувствовал себя некомфортно.

По сравнению с другими людьми, известными своими историями успеха, он никогда не работал особенно подолгу или усердно.

Сначала я поражался, как человек может настолько преуспеть, так мало работая и так мало напрягаясь; но дело было в его гениальности. Иногда он был как лазерный луч и наблюдать за ним было просто захватывающе.

Таких случаев в карьере нужно относительно немного, чтобы многого добиться, если все остальное время не сильно ошибаться. У него странным образом это получалось.

И он был всегда один.

Пока мой брат не стал работать с ним в 1970 г., рядом с ним была только секретарша, работающая на полставки несколько дней в неделю. В течение десятилетий до этого (1970-е ознаменовали начало упадка его бизнеса) его секретаршей была одна и та же женщина, миссис Дель Посо. Когда я был молод, так и не познакомился с ней поближе, о чем сейчас сожалею, потому что от нее наверняка мог бы многое узнать об отце. В остальном же он был затворником. Необщительным. Думал. Читал. Говорил по телефону, это да, но быть рядом с людьми он был не склонен. Абсолютно не компанейский человек.

Отец обожал наблюдать за выборами. Всегда. Это была его страсть.

До деменции у него была чудесная память. Обычно он запоминал имена всех 435 членов Палаты представителей и 100 сенаторов. Когда он не мог уснуть, он перебирал их имена штат за штатом, пока не засыпал. Также он запоминал столицы штатов и меня в детстве тоже заставлял. Для него повторить их названия было нетрудно, потому что они никогда не менялись. А конгрессмены сменялись, и это давало ему пищу для ума. Единственный раз, когда это сыграло с ним злую шутку, произошел, когда он начал общаться с Уорреном Баффеттом.

У него в голове застряло имя отца Баффетта с тех времен, когда тот был конгрессменом от Омахи. Отец все называл Уоррена Говардом и периодически краснел, когда ловил себя на этом. Уоррен никогда не обращал на это внимания. Я несколько раз указывал на это отцу, а он говорил не лезть не в свое дело.

Он обожал смотреть результаты выборов, потому что они знаменовали начало нового цикла запоминания. Это также было связано с его интересом к политической аналитике, которая всегда увлекала его. И он в этом деле был совсем неплох. У него было преимущество: он уже так хорошо знал имена всех конгрессменов, что опережал всех остальных. Готов поспорить, во всей Америке не найдется и 500 человек, которые бы знали имена всех членов Палаты представителей и Сената. А он знал. Всегда.

А еще это знание позволяло ему легче, чем остальным, по приближении выборов, выучить и запомнить, какие кандидаты шли ноздря в ноздрю и могли стать следующими конгрессменами. Задолго до таких ребят, как политический аналитик Чарльз Кук, которые усовершенствовали свою аналитическую структуру, отец уже рассортировал предвыборные гонки по категориям: те, что точно отойдут той или иной партии; те, что вероятно отойдут той или иной партии; те, у которых равные шансы. В ночь выборов он обращал внимание на относительно немногие места в Конгрессе, борьба за которые не показывала определенный исход. Когда объявляли результаты, он допоздна не спал, собирал данные, записывал их и определял, что они означали в контексте баланса сил в Конгрессе на следующие два года и как это могло повлиять на президента США и американскую политику в целом.