Фаворский свет

1

 
Как сильна гуманоидов сила луча —
Одинокость вселенной, далёкой от дома.
Луч спустился, и нас ослепил, не леча,
Белой вспышкой в кругах цветных обездонив.
 
 
Это правда? Космический голос глубин
Весь громадно чуток и осторожен.
Что он ищет – какой небывалой судьбы?
Чем взволнован я, в космосе не отгорожен?
 
 
И пришелец смутился, от нас отлетев,
И в зелёное облачко вырос нетленно,
И летел в карауле, храня в чистоте
Неизвестную жизнь у края Вселенной.
 

Меня ослепило. Смутно помню какие-то болевые ощущения, цветные мигания приборов, и светлые волны, которые уносили меня куда-то.

Глупейшая ситуация! Смеялся над слухами об НЛО, неужели это – то самое?

Помню оранжевый горизонт утренней зари над голубым полем, неправдоподобно огромное светило, и странное чувство, что на фантастически удалённой планете увидел дивный первозданный мир.

Очнулся на овальном столе, покрытом мягкой тканью. Голова кружилась, в груди саднил ком, больно ограничивающий дыхание. Явно покалечен. Как же они меня волокли? Может, сопротивлялся?

Никого не было. Я был накрыт невидимой сферой (ощущал лёгкую тесноту). Тело неподвижно, словно чем-то привязано, одни руки свободны. Увидел порезы и ссадины на руках. Ободранный какой-то. Белые стены – лаборатории какого-то НИИ или больницы? – то непрозрачно темнели, и на ощупь были шершавые и тёплые, словно кора берёзы, то медленно исчезали, и рука проваливалась в пустоту. Спокойно, как в больнице, немного разрежённый воздух приятный, наверное, не может навредить.

И вдруг откуда-то появились двое в светящихся комбинезонах, с большими головами в шлемах и рожками антенн.

Слегка раздваиваясь, они разговаривали, вернее, пели на неизвестном языке. Это речь была, возможно, ближе к математическому языку знаков, в которую я не мог вникнуть. Странно, что-то понимал, ибо понимание передавалось каким-то иным путём, минуя преграды языка. Может быть, внушение?

Как я слышал, открывшейся нишей сознания, разговор был примерно такой:

– Поразительно! – разглядывал меня один.

– Как он похож, и не похож на нас! – пел второй. – Наверное, всё разумное похоже!

В их восклицаниях изумление, как было бы у меня, если бы воочию увидел живого неандертальца. И в то же время снисходительность, из высокомерия высшей расы. Они словно не замечали, что со мной сделали.

Первый усмехался.

– Образец существа из примитивно обустроенной планеты.

Зачем они захватили меня? Чего хотят? Подопытным кроликом я прожил и на Земле. Неужели это конец? Я ощущал своё напряжённое тело, как оно будет расчленяться, что-то вытянут из мозга, и постепенно затихнет нервная дрожь. Как Гарри Поттер, боялся быть растерзанным чудовищами.

Второй, показавшийся мне внимательным, обратился ко мне… на русском языке.

– Не бойся, посмотрим, что ты нам несёшь.

Первый, любопытный, изучающее посмотрел на меня.

– Надо принять меры от заражения планеты.

Я забился. Они повернулись ко мне с удивлением: существо что-то понимает.

Внимательный пытался успокоить.

– Мы не хотим, чтобы ты принёс нам вирусы.

Я осмотрелся. Медицинских инструментов не было.

– Боитесь заразы из космоса?

– Мы не мистики. Никаких предубеждений к космосу. Только конкретное знание.

– Думаете, я весь набит вирусами?

Я не помнил своё прошлое, обнажилось только моё земное упорство.

– Или принимаете за террориста, задумавшего разрушить вашу планету? Я вам не поддамся.

Они заулыбались.

– До тебя тут, на столе, перебывали многие из других планет, – сказал любопытный. – Никто не годился – не было в них света.

– Какого света? И куда вы их?

– В отходы.

Первый был бесстрастен. Издевается? Я приготовился ко всему, решив бороться до конца.

Они молча изучали какие-то изображения, висящие в пространстве передо мной, словно вынутые из телевизора.

– Как зовут вашу планету?

Они переглянулись.

– Скажем, Ио.

«Не та ли, что спутник Юпитера?» – вдруг выплыло из сознания.

– Нет, не Юпитера. Из другой галактики.

Угадали мои мысли!

– А вас?

Наконец, они сняли шлемы, наверное, убедились в отсутствии вирусов. И уставились огромными синими, как озеро Тартар, глазами, слегка раскосыми, как у даунов. Совсем не зелёные уродцы с развесистыми ушами и глазами лемуров, как описывают инопланетян, – извращённое представление непонятного. Только сзади, около ушей торчали крошечные антенны, не портящие впечатления. Они казались печальными.

Внимательный, худой, со страдальческим взглядом, кивнул на любопытного.

– Ты можешь называть его… Муса.

Неподвижное круглое лицо Мусы, смуглое и гладкое, не выражало ничего.

– Ну, а его… Иса, – показал пальцем на внимательного Муса.

Вошла безволосая девушка с удлинённым голым затылком, как у Нефертити. Меня ударило, как током: богиня! Такие же огромные, но зелёные печальные глаза и слегка вывернутые, опасно раскрытые пельмени губ. Она напоминала кукольно совершенную девушку из одного мультфильма, привидевшуюся его создателю словно в самом счастливом сне. В то же время в ней было что-то недоступное, исключающее мужские заигрывания.

Меня освободили, только на голове оставалась невидимая сфера, проводов не было видно.

Не знаю, сколько прошло времени. Здесь не было часов – аборигены, наверное, определяют время как-то иначе.

Нефертити поднесла мензурку с каким-то гелем, дала «коммуникативные» таблетки. Я подозрительно нюхал. Она улыбалась, наверное, моё свойство – извечное недоверие к Чужому – её забавляло.

Моё тело, мешавшее пробиться в исцеляющие состояния, стало невесомым, и скоро я ощутил странную лёгкость, готовый взлететь, и удесятерялись силы и энергия. И вдруг ярко замелькали обрывки моего прошлого.

Мои исследователи смотрели неподвижно гипнотическим взглядом больших блестящих глаз, словно проникая внутрь. Чего они хотели?

На незримых экранах передо мной появлялись картины Земли. И… моего далёкого существования, о чём прочно забыл.

– Нас интересует сознание существ твоей планеты. Внешнюю жизнь мы знаем. Можешь, как ты умеешь – выражаться поэтически. Так нам понятней.

На экранах, как бы отделённых от телевизора, сканировалось нечто – моя память? – недоступное расшифровке. Мне, а не им. Как в мозгу, зажигались мириады точек и пробегали цепи мыслей.

Вдруг, как от падающей на голову горячей воды, в закрытых глазах вспыхнуло огненной медузой окно в мою земную жизнь. Как наяву, увидел, рваными обрывками, свои состояния и мысли.

2

 
В аэродинамической, ужасной
Трубе эпохи, сбившей с ног меня,
Исходит, как в сухом гремящем джазе,
Мелодия – совсем иного дня.
Я выбрался из колеи системы,
И воздух для меня – уже сырой.
Развалены свободой наши стены,
А воля – сил и нервов перебор.
А может, это я – в тупом уходе,
И что-то плачет, чем и не жил я,
В давным-давно – всегда ли было? – холоде,
В эпохе той лимитного жилья.
 

Иду по улице главного бюрократического квартала. Уныло, как в пустыне, маячат мрачные здания, прочные глыбы министерств и ведомств. Вхожу в знакомое огромное здание Системы с античными колоннами, где я начинал работать. Меня пригласили на совещание. Там недавно сделали евроремонт, всё переделали. Откуда у них огромные деньги? Оглядел пустые коридоры, потрогал белые стены. В новенькой столовой чужие мне люди, равнодушные. И пронзило далёкое унижение, когда меня выгоняли из-за излишней самостоятельности, оно посещает меня во сне.

Система мало изменилась со времён рябого красного Нерона, кромсавшего жизнь, и, наконец, поджёгшего всю империю. Её структура управления оставалась той же, возрождаясь, как феникс из пепла. Те же главки, собирающие информацию со всей отрасли и анализирующие её, как среднюю температуру по больнице. Система заточена «на повышение материального благосостояния», то ли своего, то ли массы, это неизвестно из-за непрозрачности финансовых потоков. Работает как машина, в которую механически попадают живые души, по пропускам. Куда ни придёшь – везде пропуска. Видимо, никто никому не доверяет.

Где-то за высокими коридорами, тёмными, как в судейской структуре у Кафки, таинственно вершат судьбы. Опасное место, дающее возможность поддержки или предсказывающее банкротства.

За длинным овальным столом, в потустороннем мире, решающем судьбы отрасли, сидят отрешённые чиновники из разных департаментов, каждый сам по себе. Объединила их только повестка дня, тревожные пункты «Об укреплении…», «О повышении…», где каждый и заинтересован в финансировании своих статей, и боится риска.

Председательствующий, моложавый, когда-то пересекавшийся со мной по работе, строго глянул на меня из холодных высот своей глобальной озабоченности. Между нами его звали Серым, наверное, от «серого кардинала».

Стесняясь, что не в галстуке, в родовом страхе перед ними, я выступил нахально – об иных источниках финансирования модернизации, и что мы можем обойтись, не прося из бюджета.

На меня воззрились, как на нечто чужеродное, досадно отвлекающее. С моими предложениями, в которых я не просил денег, всё равно смотрели как на странного просителя.

Моё некоммерческое объединение «Фонд «Чистота» (название не отличалось от романтически-лживых названий фирм общества потребления) не зависело от Системы, хотя и было зарегистрировано ею. Регистрация не означала помощь, надо было иметь крепкие локти, чтобы выжить, и я пытался втиснуться на поле Системы, потому что поле-то одно, общее, только она вольготно расположилась на нём целиком.

Мы учредили наше объединение ещё в годы перестройки. Так поступали все очнувшиеся от застоя пассионарии. Нас поддержали акционеры Системы. В наш попечительский Совет входили депутаты Думы, а также известные академики, профессора, доктора и кандидаты наук, выброшенные на обочину обществом потребления.

Эти люди созывались для решения главных вопросов. Обычно Совет решал что-то сделать – созвать конференцию, организовать экспедицию для исследований, общественного контроля и т. д., и все расходились с сознанием вершителей важных дел.

Организационные завалы разгребал я – исполнительный директор, с помощниками и секретаршей. Понимая, что среди этих авторитетных дядек, знающих о своей значимости, я никто, и должен вкалывать, а они – пользоваться результатами. С маленькой командой принимался за работу: писал программы, добывал деньги, в основном у министерств, для выполнения плана сбрасывающих средства, запланированные статьей по нашему профилю, обзванивал всех, кто был нужен, писал и отправлял кучу писем, ежедневно разговаривал с участниками, организовывал поездки. Мы были неизвестные солдаты Дела, безымянный пласт делателей истории. Представляли же историю члены Совета, пахать им было подано – на конференции в каком-нибудь курортном месте.

Наш шеф, почётный председатель Совета, академик с бронзовым от загара холёным лицом нетерпеливо выслушивал мои отчёты по телефону, но – у него был чудесный нюх на деньги – всегда был тут как тут, когда они появлялись, и просил (что-то удерживало его от требований) выписать командировочные на очередную конференцию – то на озере Байкал, то в Дагомысе.

Он восхищал меня вкусом к жизни. Умел жить красиво, во всех поездках – а ездил только в самые лучшие для отдыха и развлечений места за границей и у нас, умел заводить там знакомства с местной властью и хозяевами, чтобы возвращаться, даже пытался приспособить «Чистоту» для увеселения себя. Я так не умел, что-то заскорузлое во мне, от провинциального воспитания в постоянных нехватках, мешало, и я завидовал ему. Мой постоянно занятый дух «под собой не чуял страны», был вне тела, покрытого какой-то одеждой, оставлявшей только смутное ощущение. Впрочем, о теле заботилась жена.

Наверняка у него были свои глобальные замыслы в отношении нашей организации, и участие в конференциях и связи его и других членов играли свою роль, но на работе организации это не отражалось, их планы как-то испарялись перед реальностью, мы были забиты реальными проблемами, а они не знали, чего нам это стоило.

Зачем мне всё это – тащить ношу, которую не ценят эти гедонисты, извлекающие из всего радость существования? Меня власть не возбуждала, наверное, не умел выйти из своей скромной ниши. Не умею жить, не то что делать карьеру. Я всеяден, принимаю всё как есть. Не вовлекаюсь в тусовки, политическую борьбу. Хочу развивать дело, добиваться сносного результата.

Самое страшное – ноша ответственности, я один должен решать, куда идти и как выжить. Не с кем посоветоваться, никто сторонний не поможет – для этого нужно влезть в дело так, как я. То есть самому развивать дело. Самому решать, решаться. Да и просто уметь зарабатывать деньги, без которых завалов не разгрести.

Второе лицо Совета – доктор-химик Протасов, всегда согнувшийся, с хищно-улыбчивым выражением лица, знал все юридические тонкости (опыт многих тяжб и исков на предыдущих работах, о чём мы не знали), был у нас чаще и фактически считался руководителем, на всякий случай предпочитая быть вторым.

Наша профессура скоро заметила, что он тянет одеяло на себя. Добивался нужных ему постановлений Совета, брал на себя его функции. Здесь он был до странности наивен, и это погубило его.

Нам удалось отбиться от Протасова и отправить на пенсию, не зная, что он уже был пенсионером. Он затеял иск. Естественно, отбивался в судах я. Мою профессуру трудно привлечь даже как свидетелей.

В то время по общественным объединениям прокатилась волна расколов. Многие осознали, что можно стать самостоятельным, взять власть, неважно, кто создавал организацию и сколько сил вложил. Меня удивляло: как возникает драма? Одни – в головокружительном возбуждении – открывают, что можно что-то захватить, отнять. Другие – жертвы в негодовании от предательства – начинают защищаться. И на ровном месте возникает жестокий конфликт, до смертоубийства.

Протасов тайно создавал свою организацию «Сила природы», от имени Совета привлекая наши филиалы в регионах.

Я быстро восстановил наши филиалы, объяснив им ситуацию, и Протасов предстал в подобающем ему свете.

Я зря это сделал. Видимо, затронул такую глубину его самолюбия, что он набросился на меня в суде. Это был удар неизвестно откуда, из тёмной стороны жизни, которой я был противен, прямо в мою открытую грудь. Еле растащили.

Я понял, что на этом он не остановится. Шкурой чувствовал скорую месть его сторонников.

Наш офис – в чудесном доме с колоннами, усадьбе, когда-то до революции умыкнутой у представителя тогдашнего среднего класса, и в суматохе приватизации отвоёванной где-то в верхах нашим почётным председателем Совета. Милая сердцу старинная усадьба, построенная по «индивидуальному заказу», по законам видеоэкологии, о которой строители тогда не подозревали.

Вижу себя в кабинете с отрадно расставленными шкафами и систематизированными мной по нашему направлению книгами, журналами по разным странам и в целом по планете. Намоленная временем обстановка, чувство достигнутого уюта странно вызывали скуку. Словно знал, что закончу жизнь в этих, таких знакомых, стенах. До сонливости предавался камланию, искал в своём деле удовлетворяющий меня выход. Мучительно искал стратегию. Сотрудники думали, что я руковожу ими из глубин готовых стратегических замыслов.

Понедельник – день летучки. Сослуживцы занимаются неизвестно чем, встрепенувшись, когда заглядывает шеф.

Хотя я научился быть сдержанным, но внутри такой же, как в молодости. Обычно стыжусь, когда рядом вкалывают ради меня. Например, сижу у зубного врача в кресле, виноватый и готовый подставиться. А ведь заплатил нормально – «зелёными», и суетиться должен он. Деньги не помогают уравновесить мою совесть. Откуда этот стыд? Отчего чувствую себя виноватым перед теми, кто делает дело? Особенно дело обслуживания меня? Наверное, это какая-то метафизическая вина, хранящаяся в подсознании, с детства.

Но перед своими сотрудниками меняюсь, здесь я сам работаю и отвечаю за всё, а они ни за что. Так что надобность вилять отпадает. Правда, остаточные явления зависимости наличествуют. Они же во мне чувствуют добряка, и потому не боятся.

Кажется, мои коллеги не чувствуют никакой вины. В стороне от всего. Вижу их повёрнутыми ко мне лишь одной стороной – скукой обязанностей, отчего-то не вдохновляемых целями и творческими возможностями. Неужели этого не внушить?

Пытаюсь оживить нашу неповоротливую махину, чувствуя себя проповедником в диком племени не верящих ни во что.