© Фарит Гареев, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Vita nova

В трудный час, когда ветер полощет зарю

В тёмных струях нагретых озер,

Птичьи гнёзда ищу, раздвигая ивняк.

Сам не знаю, зачем их ищу.

Н. Рубцов. «Соловьи».

Неладное Лёшка чувствовал уже давно, но доказательств неверности Ирины найти не мог, да и не искал, если честно. Он ведь и всю жизнь был таким, – не то чтобы безвольно плыл по течению, но и не барахтался особенно, пытаясь выгрести со стремнины на более спокойный участок жизни. Вскипала жизнь вокруг Лёшки, – и он вместе со всеми летел в её бурлящем потоке, успокаивалось течение, – и он подчинялся ленивому движению, не задумываясь, куда и зачем несёт его… Последнее, кстати, нравилось ему куда больше, чем избыток событий, даже самых радостных. Мать ещё в школе называла его «тюфяком».

Так и в этом случае: чувствуя, и даже наверняка зная, что с Ириной происходит что-то неладное, что с некоторых пор стала она совершенно чужой, событий Лёшка не торопил. И, вполне возможно, жил бы он в приятном неведении, омрачённом разве что глухой неосознанной тревогой, еще очень длительный период времени, если бы не этот проклятый телефонный звонок, сделанный им из захолустного городка Н., куда Лёшку послали по работе в трехдневную командировку.

Какая техническая неисправность привела к тому, что телефонную линию перемкнуло, и вместо того чтобы услышать в трубке короткие гудки «занято», он вклинился в приватный разговор Ирины и Наташи, ее лучшей подруги, Лёшка не знал. Но факт остаётся фактом: он стоял в кабинке телефона-автомата междугороднего переговорного пункта городка Н., за добрую сотню километров от дома, и подслушивал сердечную беседу жены с подругой, причём, как выяснилось несколько позже, не имея возможности сказать им даже слово. А сказать его Лёшке захотелось уже спустя полминуты, когда до него дошли смысл и тема разговора подружек. Если договаривать до конца, Лёшка пустил обеих стерв матерком, приложил, что называется, по полной программе, но, увы! – именно после этого и выяснилось, что связь-то односторонняя: он жену с подружкой слышит, а они его – нет.

А может, оно и к лучшему? За три дня, – а именно настолько затянулись поминки по любви, проведённые в беспробудном пьянстве, – первые, самые сильные эмоции улеглись и домой Лёшка вернулся спокойным, рассудительным, с одной-единственной целью… Если честно, он был даже доволен, что не поддался первому душевному порыву и не позвонил тут же, из автомата, домой, чтобы наговорить Ирине всё, что рвалось наружу, а, выйдя из почтового отделения, зашёл в первый же магазин и купил литр её, родимой, с самой немудрящей закуской в придачу… Всё на свете только бредни, шерри-бренди, ангел мой.

Описывать бракоразводный процесс семьи Ахметьевых не стоит, хотя бы потому, что ничем он, в сущности, от подобных ему не отличался. За тем только исключением, что прошёл он более-менее мирно, без обычных взаимных обвинений и тяжбы по поводу нажитого имущества. Последнее, впрочем, в большей степени объяснялось тем, что особого имущества Ирина с Лёшкой за два года супружества не нажили. Как и детей. К счастью или к несчастью. Мог, правда, возникнуть конфликт из-за двухкомнатной квартиры, где проживали Ахметьевы, но тут закон был на стороне Лёшки. Вернее, – на стороне его матери, на имя которой была приватизирована квартира.

Так что, делить Лёшке с Ириной, по большому счёту, было нечего. За исключением, разве что, общих знакомых, – как тех, кого они приобрели за время совместной жизни, так и тех, кто пришел в неё из жизни прошлой, порознь, и стал общим знакомым уже впоследствии. Каждому из таких друзей и приятелей пришлось подстраиваться под новую реальность, искать новую манеру поведения в общении с бывшими супругами, но и здесь, если присмотреться, особых затруднений тоже не возникло. Кто-то принял сторону Лёшки, кто-то – Ирины, в основном, по половому признаку, разумеется. Самые же благоразумные предпочли выбору нейтралитет, трезво рассудив, что жизнь – калейдоскоп, и ещё неизвестно, как все обернется. Разойдутся, и вновь сойдутся, – мало, разве, таких историй? А ты потом кусай локти да кляни свою недальновидность…

Ну, а в главном проигрыше, как ни раскидывай, остался Лёшка. Друзьям и приятелям его развод был, конечно же, неприятен, кому больше, а кому меньше, но не более. Чужая жизнь интересна настолько, насколько позволяет своя. Несложную эту формулу новые времена сделали особенно актуальной. Подружкам Ирины, само собой, судьба Лёшкина была и вовсе до одного места. Сама Ирина внакладе тоже не осталась: вместе с желанной, как выяснилось, свободой, она обрела возможность быть с любимым, а значит, и новую жизнь, с радужными ли, печальными, но перспективами. Разумеется, Лешка, как и его бывшая супруга, тоже приобрел свободу, о каковой, если быть честным, случалось, что и мечтал, – так, знаете, чтобы на денёк-другой вырваться с друзьями куда-нибудь на лоно природы, да тряхнуть стариной. Но, как выяснилось уже спустя неделю после развода, не нужна она ему оказалась, эта свобода, постылая, тягостная, поскольку оборотной стороной её оказалось одиночество. Забыть о котором, хотя бы отчасти, можно было днём, на работе, но которое вкупе с памятью наваливалось на Лёшку по вечерам, когда он оставался раз на раз с самим собой в пустой квартире.

На следующий день после развода Лёшка устроил генеральную уборку и полностью переставил мебель в квартире, – в надежде, что смена декораций поможет ему как можно скорее забыть о недавнем прошлом. И, действительно, желаемого Лёшке достичь удалось, – возвращаясь домой с работы, особенно в первое время, он даже вздрагивал от испуга, что по ошибке забрался в чужую квартиру. Испуг, впрочем, тут же сменялся досадой на самого себя, – ведь всё это можно было проделать ещё месяц назад, когда Ирина собрала вещи и ушла из дома. То есть, приди эта спасительная и простая мысль к Лёшке несколько раньше, то и не было бы у него целого месяца мучений, вызванных воспоминаниями… Каковые наваливались на него с особенной силой, стоило ему только переступить порог своей пустой квартиры.

Новая жизнь, – так новая жизнь! Разрушить всё до основания, а затем строить заново, – что может быть проще, казалось бы?.. Но, увы, этот рукотворный самообман перестал действовать уже спустя неделю, когда предметы обстановки прочно заняли свои места не только в квартире, но и в сознании её хозяина и, утратив первоначальный флёр новизны, вновь обрели свою неизменную суть.

Диван, хоть и переставленный на новое место и накрытый подобием чехла, от этого не стал новым, только что купленным диваном. Садясь или ложась на него, Лёшке неизбежно вспоминалось, что чуть более месяца назад здесь сидела или лежала Ирина, по обыкновению, – в своей излюбленной позе, с уютно поджатыми под себя ногами, и смотрела телевизор, стоявший теперь у противоположной стены. Передвинутый ближе к окну сервант с основательно прореженными стеклянными полками и вовсе чудил, мерзавец, – случалось, и очень часто, что Лёшка боковым зрением успевал заметить в зеркальной его поверхности не только своё собственное, но и её, Ирины, движение… Призрак, рождённый больной памятью, впрочем, исчезал тут же, стоило только оглянуться, но оставлял по себе долгую заячью дробь сердца в гулкой пустоте грудной клетки.

И в точности так же было и со всей остальной мебелью, – список можно продолжить, но стоит ли? И не только с мебелью, но и вообще, со всеми прочими вещами: одеждой, посудой, постельными принадлежностями, – словом, со всеми теми предметами человеческого быта, что остались у Лёшки после развода. Даже зубная щетка, – первое, что встречало Лёшку утром после пробуждения, – и та напоминала об Ирине, потому что была куплена ею…

Осознав всё это, Лёшка попробовал было вновь провернуть тот же фокус с перестановкой мебели, но на этот раз вышло еще хуже. Чувство обманчивой новизны испарилось уже на второй день, и Лёшка окончательно уяснил себе, что эта своеобразная игра в пятнашки ни к чему не приведёт. К хорошему, уж точно. Ни выигрыша, ни, тем более, призов, в этой игре предусмотрено не было. От перестановки мест сумма слагаемых не меняется, – это нехитрое арифметическое правило, вынесенное из школы, действовало и здесь. Суммой была память, а в роли слагаемых выступал практически весь внешний мир.

Покинул квартиру, – и вот они, обшарпанные, исписанные корявыми надписями стены подъезда, щербатые ступени, которых недавно касалась нога Ирины, дальше – двор, и какой дорогой ты не пойди, – всюду встретишь на городских улицах приметы, значки, уцепившись за которые, примется за свою неприметную, но непрерывную работу проклятая память.

Память, память… Как было избавиться от неё, как было лишить себя прошлого? С квартирой-то ладно, там Лёшка был хозяином, и, стало быть, мог поступить с ней, как ему заблагорассудится, но вот что он мог сделать со всем остальным миром, который принадлежал не только ему одному и коррекции не поддавался? Впрочем, выход, чисто умозрительный, был найден тут же. Предположив, что если ты над пространством не властен, то вот над своим местоположением в нём – это да, некоторое время Лёшка прожил в той иллюзии, что избавиться от прошлого поможет полная смена обстановки: мебели, квартиры, города… Страны, наконец.

Эта навязчивая идея владела им несколько недель, в течение которых он покупал газеты бесплатных объявлений, внимательно изучая разделы о междугороднем обмене квартир. Но с особенным пристрастием Лешка вчитывался в объявления о помощи с эмиграцией, неважно в какую страну, хотя желательно бы в развитую… Строил планы, словом. Но, как и в случае с перестановкой мебели до Лёшки быстро дошло, что даже при таком раскладе лишить себя памяти полностью он не сможет.

Увы, но, как и все люди, над памятью своей не властен был Лёшка, – мысли его раз за разом возвращались к Ирине, особенно в том случае, если он заставлял себя не думать о ней. Теперь, когда время, прошедшее с того злополучного вечера, ослабило обиду и злость на Ирину, вдруг выяснилось, что она, стерва, сволочь, сучка такая, и ещё множество куда более нелестных эпитетов, – единственная. А потому – от воспоминаний о ней укрыться негде. Должно быть, в этом и заключается главное отличие внутреннего мира человека от мира, который окружает его. В мире внутреннем, как и в мире внешнем, легко было заплутать, но вот найти потайное место, где можно было бы спрятаться от главного преследователя, самого себя, – нет… Более того, – беги, кролик, не беги, но даже оторваться не сможешь, эта гонка на всю жизнь.

Разум был одной из самых сильных сторон личности Лёшки Ахметьева. Может быть, – даже излишне. В сущности, в этом и заключалась беда Лёшки, что привык он вначале осмысливать свои эмоции, и лишь затем давать им ход. Вернее, – совсем не давать. Разложить свои эмоции по полочкам, значило там их и оставить. С одной стороны это спасало от необдуманных поступков и их последствий, с другой – практически полностью лишало свободы маневра… Безумству храбрых поём мы песню?

На этом игры в самообман закончились. И продолжились, только в иной форме. Но сама мечта о полной смене обстановки и места проживания, вплоть до страны, осталась и превратилась в нечто похожее на вялотекущую форму шизофрении. Всё-таки было нечто притягательное в этих бесплодных грезах об отъезде в дальние дали и возвращении годы спустя, – успешным и влиятельным человеком. На зависть Ирине. И к ее же досаде…

Если в будние дни существовать было ещё туда-сюда, то в выходные Лёшке становилось совсем невмоготу. Даже нелюбимая работа, и та в этом отношении оказалась предпочтительней, нежели никем и ничем не занятое время выходных. Нередко Лёшка попросту сбегал из дома, найдя выход из положения в частых визитах к друзьям, приятелям и просто знакомым.

Они делились на две категории, – семейные пары и такие же, как Лёшка, неудачники в личной жизни. Последних и прежде у Лёшки было предостаточно, но тогда все они находились на периферии его жизни, – как ни крути, а сытый голодного не то чтобы не разумеет, но даже не замечает. И лишь после крушения собственной семейной жизни Лешка с удивлением заметил, что разводы в последнее время приняли форму эпидемии, и что одиноких друзей-приятелей среди его знакомых куда больше, чем благополучных семейных пар.

Поначалу, когда тоска и память заедали с особенной силой, общаться Лёшка предпочитал с одиночками. Они, казалось ему, лучше других понимают его горе. Но спустя малое время общение с такими приятелями Лёшка свёл к минимуму, поскольку большинство встреч с ними заканчивались покупкой бутылки с немудреной закуской и посиделками на кухне до поздней ночи. Само собой, – под неизменный трёп, суть которого, как правило, сводилась к расхожей народной идиоме: – весь мир бардак, ну, и так далее. Расплатой за это была утренняя головная боль, усиленная мучительным стыдом за сказанное накануне. Если поначалу всё это нравилось Лёшке, – какое-никакое, а общество, опять же, элемент сочувствия и понимания, нехватка которых в первый, самый трудный после развода период чувствовалась наиболее остро, то спустя месяц-другой он стал избегать подобных посиделок. Как подметил Лёшка, большинство приятелей интересовало не столько его, Лёшкина, беда, сколько возможность выпить с комфортом в его квартире, что, понятное дело, было куда привлекательней, чем пить в подъезде или на улице. «Привычничать», – таким презрительным глаголом он обозначил эти вечерние, с тенденцией перехода в ночь-заполночь посиделки на кухне. Ну, а тех, кто принимал в них участие, не исключая самого себя, – «привычниками».

На этом фоне вечера, проведённые в кругу семейных пар, смотрелись куда как более выигрышно. Там, случалось, тоже выставлялась бутылочка на стол, но всё выглядело много пристойнее, чем в кругу «привычников»… И скучнее. Да и по любому, греться всю дорогу у чужого очага не представлялось возможным, – хотя бы потому, что у всякой семейной пары существовала своя собственная, отдельная от человеческого сообщества жизнь, посторонним в которую вход был строго-настрого заказан. В этих замкнутых мирках место находилось только для двоих, троих, четверых, – в том случае, если были дети. Лешка же был посторонним, чужаком. Даже самым гостеприимным из семейных приятелей постоянные визиты Лёшки становились в тягость. Что находило своё подтверждение в натянутых улыбках, а часто и в плохо прикрытом раздражении. К тому же, как заметил Лёшка, пребывание в гостях у семейных пар, особенно в том случае, если вечер складывался удачно, имело две очень неприятные стороны.

Первая заключалась в том, что знакомые были общие с Ириной, и это обстоятельство вызывало невольные воспоминания о праздниках, проведённых в этих же стенах, но только вместе с нею. Второй же неприятной стороной оказалось то, что тоска и одиночество после возращения домой становились ещё больше, ещё ужасней. Слишком разителен был контраст между его пустой холодной квартирой и недавно покинутым мирком семейного благополучия, особенно в первые минуты, пока включенный телевизор не создавал своеобразный эффект чужого присутствия, вводя Лешку иллюзорный мир, более красочный и привлекательный, нежели жизнь реальная. Телевизор в квартире выключался только глубокой ночью и стоит ли удивляться тому, что спустя некоторое время жизнь Лешки чуть было не превратилась в суррогат, поскольку неразрывной её частью стали бесконечные сериалы, заполонивших все программы российского телевидения. Включить телевизор, и за просмотром сериала хотя бы на время забыть о собственной жизни, скудной на события, – что ж, это, конечно, выходом не назовёшь, но всё же, всё же…