А потом, когда я вышел, я вдруг обнаружил, что ни у кого, даже у родных, не было никакого любопытства относительно того, что происходило там, как это было. А я никому не рассказывал, потому что практически никто не хотел слушать. Своего рода самозащита, не страх – психологический ступор. Даже после того, как началась хрущевская реабилитация, ничего не изменилось, люди остались прежними.