Редактор Юрий Петрович Бень

© Евгений Триморук, 2018

ISBN 978-5-4493-7172-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Автор:

Триморук Евгений

Электронная почта:

trener200686@mail.ru

trener200686@gmail.com

ВЫБОР СМЕРТИ

В ту ночь, когда он умер, мир обеднел на десять миллионов поступков.

Рэй Брэдбери, «451 градус по Фаренгейту».

I

Жизнь до выбора смерти, ее тягучей точки представлялась Константину Кириллову чем-то предопределенным. Близость смерти – ее тенью.

Глядя из окна «Клуба самоубийц имени Фазиля Мухтара», где был почетным гостем последние годы, Кириллов размышлял именно об этом, испытывая сильное похмелье, которое и приводило его к таким тяжелым мыслям. Все его существо было пронизано этой близостью.

Кириллов с первых лет обучения в школе испытывал странную притягательную силу к тому, чтобы умереть самостоятельно. Он думал об это с утра, он думал об это во время еды, он засыпал с мыслью, что больше не проснется.

С восьми лет Константин определил, на что и куда он потратит свои силы: до шестнадцати на учебу и спорт, до двадцати четырех – карьеру и разврат, до тридцати двух – на творчество. А потом – свобода.

Кириллову не нравились ориентиры многих творческих людей, которые страдают пресловутой заезженной бессонницей, преклоняются перед убогой и мертвящей тишиной и возносят свой жалкий и хлипкий подбородок на манер завоевателя Мартина Антония.

Как они, эти тщеславные герои собственного воображения, как и сам Кириллов, рассказывали о вечности и бессмертии, словно были действительно и безусловно избранными. Кириллов подобного откровенно не понимал, подозревая в себе близкое подобие к схожему мышлению и поведению. Он пытался и выдумать, и поверить, но ничего не получалось. Уж сколько раз ему доводилось приблизиться к этому, только ему известно.

Конечно, Кириллов утвердился в своих убеждениях, когда двоюродный брат Хеля, Рудольф Рыжий-второй, повесился на окне восьмого этажа, хотя он, Рудольф Рыжий, как считал Константин, больше страшился одиночества и призраков будущего. Марина Цвейг, решившая скрыться от многочисленных поклонников у пассивного однокурсника, неожиданно воспылавшего к ней, тут ни при чем.

И вот настал последний месяц и еще один день кирилловского отсчета, когда требовалось заверить последние исправления, которые Кириллов не единожды путал, менял, дописывал. Правда, и тут доктор Винсент ван Фрейд (чтоб наверняка) подкинул пару исходов его убедительной смерти.

Очень уж доктору нравились результаты. Кириллов был последним. И проект должен быть вот-вот завершиться. Ван Фрейд словно вглядывался в зеркало будущего, в котором от самодовольства и радости отражалась глубина его морщин.

Идеальные расчеты былых добровольцев казались менее идеальными. Он же, доктор Винсент ван Фрейд, восторгался данными Кириллова, такими безупречными, такими волнующими, такими, безусловно, поэтичными. С ним-то он, доктор ван Фрейд, точно не прогадает.

Все остальные (или почти все) уже давно почивали в вечности эксперимента. Особенно, когда подписали договор. С теми было все-таки проще, с небольшими отклонениями. Кириллова эта история с погрешностями должна миновать. Но и сам Кириллов как будто сомневался. Как будто что-то задумал. Не совсем был откровенен с куратором. И это ван Фрейда несколько коробило. Кандидатура хорошая, но строптивая. Приходится убеждать.

– Тебя сбивает метробус. Ниоткуда, – вдохновенно заявил доктор, – такой хитрец. – Он горел, оценивая, что сделает Кириллов с чертовой спичкой. – По-моему, прекрасная смерть. – Подобострастный и безумный ван Фрейд посмотрел на Кириллова, ожидая увидеть кивок и признание такого быстрого и безукоризненного решения, – ведь все-таки за что заплачено, за темно-карие глаза, что ли?

Кириллов колебался. Вел себя очень замкнуто, что уже начинало раздражать ван Фрейда.

– Никакого масла масляного. Никакого прорицания от Венеры до Канта. – Тут доктор в своей манере вознес указательный палец вверх, по нему улавливая направление ветра. – Даже за смерть нужно платить своевременно. Мы же тебе предоставили все возможности, так что, будь добр, – но Кирилловне вчитывался в мимику доктора, который был поглощен экспериментом.

– А, – хотел было сказать Кириллов.

– Как в «Андрее Каренине», разве не так? – Подхватил ван Фрейд с претензией на то, что знает смысл существования Кириллова, те книги, которые он себе установил дописать до точки отсчета, до завершения проекта «Предложение смерти».

– «Анне Карамазовой», – поправил Константин, сломав кривую спичку, и тут же вспомнив, что, возможно, ван Фрейд говорил об «Эмме Карениной», но решил промолчать, отбросив в сторону навязчивый образ Генрих Габлер.

– Да хоть так. – Не унимался настырный ван Фрейд. – Мне еще нравится нож в сердце от нерадивой любовницы, например, Джульетты Лондон, – произнося, как Жульен Ло, – или Гедды Ганской-младшей? – Снова вознес палец, ищущий ветра. – Обе жаждут твоей смерти. – Доктор не отступал. – Яснее всего в памяти всплывает картина, когда ты на коленях. Но это. Какие картины они рисуют, окочуришься. Даже двусмысленно получилось. Знали бы они, что ты и так скоро умрешь. – Тут он по-геенски хихикнул. – Вот дуры, да?

– Как посмотреть.

– Ты в явном фаворе еще у троих, – доктору было неудобно повторять слова, которые казались модными, но так чесалось их повторить, – одной фанатки-студентки или невинной школьницы, написавшей тебе подробный дневник (его бы рекомендовал тебе, хе-хе, парадокс, вставить в свои тексты, но куда уж), о дефлорировании…

– Дефлорации.

– Да, дефло, в общем, «Дневник недотроги», и даже… – Как будто что-то вспомнил. – Я бы назвал «Любовница евгетского коллекционера», – Кириллов отклонил голову, – да уж что мне. О, прости. Ты такой… – Именно гомофобию доктор ван Фрейд все-таки (честно) приписывал Кириллову, но толерантно стеснялся указать на это своему подопечному.

Кириллов изо всех сил старался не признаваться, что с ним происходило в былые годы. И это сильно влияло на программу, которую предлагал ван Фрейд. Известное, произнесенное вслух, влияет на наше сознание. Нам всегда кажется, что нас знают. О своих попытках умереть Константин упорно молчал.

– Тогда я бы предложил, – ван Фрейд перескакивал одной мысли на другую. – Но это совсем нелепо. – Театрал театральничал. – Надеюсь, не ошибка в подсчетах. Ты упадешь с лестницы. Вижу, наконец, ты заинтересовался.

Константин задавался вопросом: какого черта он здесь делает, и зачем ему помощь, когда он в ней не нуждается? Он все-таки не Винсентван Фрейд.

– Как? Один пролет. Сломанная шея. Долго, конечно, будешь лежать. Все по договору. Все по контракту.

Другие добровольцы вели себя на манер Артюра Элджерона. И Хель со своими нотациями и цитатами не вылетал из головы Кириллова. И снова Генрих Габлер. Чертова Герда. Герда. Герда. И Мисима-Монро. И Стефания Цветаева. И он, Константин Кириллов, допустил ошибку, когда решил стать проще, правильнее, доступнее. Парадокс.

– Обычно предпочитают лифт. – Звенел где-то голос доктора. – Ох, уж этот евгетский, этот звездный язык. Моя куртизанка меня заездила.

– Баран. – Подумал Константин. А вслух тупо и неестественно пошутил, – какая куртизанка? – зная, что не умеет шутить. Никогда не умел.

– Ошибешься в ударении – день насмарку. – Доктор ван Фрейд весь в себе. – Ей, видишь ли, нравится, когда говоришь правильно. «Торты, шарфы, доски». Ударение, ударение, ударение. И тебе обеспечен выходной выпуск на поляне. – Доктор закатил глаза, представляя себе картину. – Как из «Облако в штате Сан-Франциско» Александры Сергеевны Есениной.

– Владимира Владимировича Акутагава, – совсем решил поиздеваться Кириллов.

– Что говорить о сложных конструкциях и исключениях.

– И не в штате, а в штамме.

– У неё был репетитор, товарищ Синтаксис, так там, вообще, туши свет, ешь дошик.

– Вчера умер третий, Ганнибал Ганди, – прыснул Кириллов.

– Что? – отреагировал ван Фрейд. Он стал размышлять. Глазки нервно забегали. Один доброволец стоял перед ним, другой мог нарушить договор.

– Все время о нем говорит. – Выплюнул хвост фразы доктор ван Фрейд. – И это, знаешь ли, как-то. – Пожевал губами. – В общем, держи список. – Заключил доктор. – Контракт ты знаешь. По договору через неделю ты должен умереть. – Заключил он, потирая острую седую бородку. И в руках Константина оказалась толстенная папка с условным названием «Волевой выбор». – Тебе поставят памятник, – чуть ли не выкрикнул, убегая доктор Винсент ван Фрейд.

Кириллов так и не смог прочесть третье слово, которое присутствовало на обложке, потому что оно было заляпано клеестым, как в фильмах про пиратов Адова моря, пятном от клюквенного сока, хотя это был виноградный сироп.

Четвертое – прыжок с высотки. Это очень прельщало Кириллова. Он давно хотел въяве попробовать подобное, ценою во всю жизнь. Как там у братьев Смердяковых? Человек, нырнувший с самолета, насыщается всей жизнью до конца полета.

Пятое – случайный прохожий, убитый горем, кидается на Константина и случайно убивает его.

Шестое – совсем странное, потому что присутствовал какой-то мистицизм, уходящий корнями в литературщину.

Седьмое, что уж совсем анекдотично, камень с крыши.

Вот, восьмое. Самое верное, решил Кириллов, устремляясь по улице Дионисия к бару «У Макбет». Здесь Константин и дождется любой из предназначенных и безусловно-безупречных моделей собственной смерти. А пока будет думать, что успел сделать за последние восемь лет и успеет в последующие.